В тот год мы готовились перезимовать привычным образом, но тут как-то вечером к нам заполз Инц и сообщил:
— Отец просил узнать, не желаете ли вы в этом году вместе с нами провести спячку. Он был бы очень рад, если вы присоединитесь к нам.
Весьма неожиданное предложение, змеи обычно зимовали своей колонией, в больших подземных пещерах, и мне никогда еще не приходилось слышать, чтобы кто-то из людей провел с ними целую зиму. Но, очевидно, в лесу осталось так мало людей, что змеи посчитали возможным принять нас у себя. Тем более что кроме нашей семьи все равно звать было некого. Юльгас и Тамбет ни за что не перебрались бы к змеям, ведь там не почитают столь важных для них духов-хранителей, а змеи не потерпели бы шаманских завываний и заклинаний, без чего не мог обойтись Юльгас.
В тот вечер у нас был и дядя Вотеле, и он взялся ответить на приглашение.
— С удовольствием, — согласился он. — Для нас это большая честь.
Через несколько дней мы перебрались к змеям. С неба сыпались первые снежинки, и впрямь пришла пора перебираться на зимние квартиры. Мать собралась прихватить с собой запасы мяса, но посланные за нами змеи сказали, что нужды в этом нет.
— У нас там пропитания вдоволь. Лучше придержите мясо до весны, смысла нет таскать эти окорока взад и вперед.
Меня разбирало любопытство. И хотя я нередко бывал у змей, мне еще не доводилось видеть логова, в котором они зимуют. И вообще — как здорово провести целую зиму вместе с Инцем, дремать возле него и, время от времени просыпаясь, шепотом пересказывать свои сны, пока вновь не одолеет дремота, и ты не провалишься обратно в сон. Мне было только жаль Хийе, ведь ей предстояло остаться на земле и всю зиму довольствоваться обществом своих родителей. Но тут уж я ничего не мог поделать, я не мог взять Хийе с собой к змеям.
Мать, Сальме, дядя Вотеле и я шли лесом вслед за двумя толстыми гадюками, а затем долго спускались по слегка наклонному лазу, пока наконец не оказались в большом теплом помещении, совершенно темном. Но это была приятная темнота, мягкая и ласковая. Глаза свыклись с ней очень быстро, и вскоре я разглядел массу змей, которые уже уютно свернулись кольцом, а посреди пещеры белел огромный камень.
Вероятно, именно благодаря этому белому камню я так хорошо видел в темноте. Камень не то чтобы излучал свет, но он был такой светлый, что тьма вокруг становилась прозрачнее.
— Это что за камень? — спросил я Инца, который полз навстречу мне, приветственно повиливая хвостом.
— Это наш камень-кормилец, — ответил Инц. — Зимой мы лижем его и насыщаемся. Камень тут с незапамятных времен, и он не становится меньше. Попробуй, лизни его разок, это очень вкусно!
Я подошел к камню и лизнул его. Камень был сладкий как мед, и я принялся лизать его, покуда не почувствовал, что сыт. Казалось, будто я съел целого лося.
— Теперь тебе несколько дней есть не захочется, — сказал Инц. — Так мы и зимуем тут. Лижем камень, потом день-другой дремлем, потом снова лижем. Здесь тепло и тихо и хорошо спится.
Мы устроились, и должен признаться, что стоило только растянуться, как меня охватила блаженная нега, я потянулся, как лиса, и тотчас заснул.
О той зиме у меня остались лишь самые теплые воспоминания. Сновидения плавали вокруг меня и не покидали даже, когда я, в полусне, с закрытыми глазами, разнеженный сном, брел к белому камню подкрепиться. В уютной тьме тихонько посапывали сотни змей, где-то среди них были моя мать, сестра, дядя, всё было спокойно. Перебравшийся в деревню Пяртель и все остальные представлялись мне лишь какими-то тенями, если мысль нечаянно касалась их, они тут же забывались, и я думал только о том, как хорошо спать.
Я плыл во сне, волны сна перекатывались через меня, сон можно было буквально пощупать, он был мягок как мох и в то же время песком рассыпался под пальцами. Сон обволакивал меня со всех сторон, он заполнял собой все впадинки и щербинки, он и согревал, и освежал одновременно, он ласкал и остужал подобно дуновению ветра. Никогда прежде не спал я так сладко, как в ту зиму в змеином подземелье, и никогда больше не испытывал такого наслаждения от сна, хотя потом нередко зимовал со змеями. Правда, то было повторением уже некогда испытанного удовольствия, но в ту зиму это погружение в сон было в новинку и потому особенно восхитительно.
Я утратил чувство времени и не понимал больше, долго ли я проспал или всего ничего, но в какую-то минуту я проснулся. Поначалу я подумал, что просто проголодался, и на четвереньках пробрался к камню, полизал его и хотел было вернуться. Но оказалось, что спать мне не хочется. Сладкое чувство исчезло, я не провалился обратно в сон подобно камню, брошенному в озеро. У меня зачесалась нога, затем ухо, наконец я почувствовал, что ни минуты больше не могу лежать, и бодро поднялся.
Змеи вокруг спали, переплетясь друг с дружкой, чуть в стороне я увидел маму и Сальме, они тоже спали. Но дядя Вотеле проснулся. Он сидел, почесывая отросшую за зиму бороду, и подмигивал мне.
— Доброе утро! Пора вставать, — сказал он.
— Что ли весна уже? — недоверчиво спросил я. Чувство было такое, будто мы только вчера явились сюда.
— Разве поймешь в этой тьме? — отозвался дядя. — Выйдем, поглядим. Погодка, похоже, ничего.
— Но остальные-то все спят, — сказал я.
— Пусть себе спят. Мы первые, кто увидит новую весну.
Мы выбрались из пещеры и в первую минуту чуть не ослепли от яркого света. Сквозь кроны деревьев сияло солнце, которого мы так долго не видали. Мы зажмурились и только немного погодя решились оглядеться сквозь ресницы.
Действительно, наступила весна. Правда, кое-где еще лежал снег, но уже появились первые цветочки, и в воздухе пахло недавно пролившимся дождем. Мы жадно вдыхали свежий воздух и остатками снега утерли лицо, после долгого сна под землей это было так приятно. Последняя усталость исчезла, и казалось, что несколько лет не захочется спать — столько бодрости сообщил мне свежий весенний воздух, наполнивший после долгого перерыва легкие.
— Пошли, побродим, — предложил дядя. — А то ноги совсем затекли от долгой спячки.
Так интересно было после зимних месяцев, проведенных в змеином логове, снова видеть лес. Кое-где деревья сломались под тяжестью снега, а под кустами обнаруживались остатки волчьей трапезы — лосиные мослы и косточки косуль. Знакомый лес, но он слегка изменился, и перемены привлекали внимание и пробуждали интерес, как новая прическа какой-нибудь девчонки. Лес напоминал сбросившую кожу змею. Освежающий снежный покров заставил его похорошеть, первый весенний дождь умыл его.
— Поесть бы не мешало, а? — сказал дядя. — Всю зиму лизали этот сладкий камень, неплохо бы пожевать чего-нибудь посущественнее. Как ты насчет холодного лосиного окорока? Я б не отказался!
Я тотчас согласился. Сахарный камень, что до сих пор отлично утолял голод, вдруг показался отвратительно приторным, и у меня слюнки потекли, едва я представил себе хорошо провяленный окорок, такой упругий и вкусный.
Мы пошли к дяде Вотеле. У него под хижиной имелся глубокий подпол, где он хранил съестные припасы, с осени там оставался еще порядочный запас лосятины. Дядя Вотеле открыл люк, и мы спустились в лаз.
— Давай прямо здесь поедим, — предложил дядя. — Если ты не против, так я на стол накрывать не стану. Поедим просто, по-мужски. Бери вон тот кусок, а я — этот, и приступим.
Я впился зубами в мясо и принялся с удовольствием отдирать вкуснейшие куски, во рту тотчас исчезли последние крошки сахарного камня, и вместе с этим для меня пришел конец зиме. Всё стало как прежде: я бодрствовал, ел мясо, впереди был целый долгий год, которым я могу распорядиться по собственному усмотрению. В ту минуту я был в высшей степени доволен жизнью, у меня имелось всё, что нужно — рядом со мной дядя, в руках лосиный окорок, на языке заветные змеиные заклятья, — и я ощущал себя сильным и бодрым.
И тут дядя вдруг поперхнулся.
Он отчаянно замахал полуобглоданной костью, лицо его налилось кровью, как будто кожу с лица неожиданно содрали, обнажив кровавую плоть. Он задыхался все сильнее, кашель перешел в карканье и жуткий хрип. Дядя отшвырнул кость и попытался ударить себя кулаком по спине.
Тут только до меня дошло, что у него что-то застряло в горле, то ли неразжеванный кусок, то ли мелкая косточка. Я бросился на помощь, стал колотить его под лопатками, но дядя издавал все более страшные звуки, подвывал, свистел и хрипел, и наконец упал ничком, выпучив глаза, с раскрытым ртом.
Он умолк. Он умер.
Это я, конечно, понял не сразу, не хотел понимать. Я стал его трясти, перевернул на спину, принялся хлопать по животу, даже засунул руку ему в рот, пытаясь нащупать и вытащить застрявший кусок или косточку. Спасти дядю, пробудить его, сделать что-то, только бы с лица его исчезло это страшное выражение, чтобы он поднялся, сплюнул и снова заговорил со мной, как и прежде, как он делал всегда.
Но я не обнаружил во рту дяди ничего, кроме опухшего языка, и тогда я решил вытащить дядю из подпола, на свежий воздух, чтобы на весеннем ветерке он пришел в себя, не умер, хотя на деле он был уже мертв. Когда я стал тащить дядю наверх по шаткой узкой лесенке, я фактически волок за собой труп.
Дядя был большой и тяжелый, а я слабый, отощавший. Вытащить его из подпола было невероятно трудно, но я не сдавался, старался изо всех сил, сопел и не плакал — что достаточно странно, но, вероятно, дело было в том, что я еще надеялся спасти дядю, мне было недосуг впасть в отчаяние. Я должен был вытащить его из подвала, на свежий воздух, туда, где змеи, где моя мама — ведь кто-то из них наверняка сможет помочь моему дорогому дяде.
Я подпихивал снизу и тащил сверху, мне удалось поднять его на половину лестницы. Высунув от напряжения язык, я шептал себе под нос: «Еще немножко!», голова моя взмокла от усилий и страха, волосы прилипли ко лбу. Я пробрался мимо дяди, обхватил его одной рукой, другой вцепился в люк и попытался подтянуть дядю. В следующий миг я грохнулся вместе с телом дяди обратно в подпол, люк захлопнулся, стало темно, и тут меня пронзила отчаянная боль, я понял, что сломал руку.