Было ужасно больно; я долго лежал в кромешной тьме, всхлипывая и обливаясь слезами. Затем принялся кричать, во весь голос я звал на помощь до тех пор, пока не сорвал голос и мог только сипеть, а в горле все саднило. Я снова заплакал, и тут до меня дошло, что никто же не слышит меня, ведь мы с дядей проснулись первыми, а змеи всё еще спят, так же как мама и Сальме, и пройдет немало времени, прежде чем они проснутся и хватятся меня.
Я боялся шевельнуться, сломанная рука огнем горела, в конце концов отчаяние и дикая усталость сморили меня. Проснувшись, я уже не понимал, ночь ли, день ли сейчас, во тьме подпола не видно было и палец в рот сунуть, я понятия не имел, как долго я проспал.
Рука по-прежнему болела, но я понимал, что нельзя оставаться лежать бездвижно, и осторожно приподнялся на колени, бережно придерживая сломанную руку. Больно было ужасно, но тем не менее я потихоньку пополз на коленях вперед, пока не уперся в стену. Тогда я развернулся и двинулся в другую сторону и тут наткнулся на что-то.
Сперва я подумал, что это дядя, и вздрогнул испуганно, ведь я уже смирился с тем, что он мертв. Наткнуться в темноте на покойника не самое приятное дело. Странно, дядя, которого я так любил, стал для меня теперь чем-то устрашающим, я вспомнил его задыхающееся лицо, вылезающие из орбит глаза и отверзтый рот с оскаленными зубами, и тьма мое воспоминание усилила многократно. Холодные мурашки пробежали по спине, когда я представил, что труп с открытым ртом лежит где-то здесь и, как знать, пялится на меня в темноте остекленелыми глазами. Я отскочил в сторону, когда мои коленки коснулись чего-то неведомого, и взвыл от боли, пронзившей мою руку.
Потом я вспомнил, что где-то на полу подпола лежал большой вяленый лосиный окорок. Я собрался с духом и протянул вперед здоровую руку, удостовериться. Боялся я отчаянно, ведь руку я протягивал в кромешную тьму, и мои пальцы запросто могли оказаться в зубах покойника. Но пронесло — это был лосиный окорок. Я принялся есть его, мяса было полно, ясно, что на первых порах голодная смерть мне точно не грозит.
Долгое время я не решался удалиться от лосиного окорока, пусть тоже омертвелого, но возле него было как-то безопасно, сытно и надежно, тогда как мертвый дядя в моих мыслях становился все страшнее и опаснее, он подкарауливал меня где-то в темноте, в мертвой тишине. В то же время в мыслях у меня еще было место для другого дяди — улыбчивого и доброго дяди Вотеле, который обучил меня заветным змеиным заклятьям.
И столько же, сколько я боялся этого покойника с выпученными глазами, тоскуя по живому дяде Вотеле, я начинал потихоньку всхлипывать, когда до меня вновь доходило, что дядя умер и мы больше не встретимся никогда. Осознание этого накатывало волнами и обжигало так же больно, как болела сломанная рука, они перекатывали через меня, доводя до отчаяния, и вновь отступали, чтобы немного погодя вновь хлынуть в мои мысли. Я притулился возле лосиного окорока, захлебывался слезами и ел, оплакивал дядю Вотеле и боялся его трупа.
В конце концов я снова уснул, а когда проснулся, попробовал кричать, но голос по-прежнему был сиплый и слабый. Тогда, поскольку руку чуть отпустило, я задумал собственными силами выбраться из подпола. Для этого, понятно, надо было найти выход, рискуя напороться на труп, но после минутного раздумья я все-таки сдвинулся с места. Мне повезло, я добрался до лестницы, не наткнувшись на мертвого дядю Вотеле, и мне удалось сравнительно легко осилить первые перекладины. Но едва я попытался здоровой рукой и головой поднять люк, как понял, что это невозможно. Люк настолько тяжелый, его и двумя руками трудно поднять, но одной, когда каждое движение причиняет другой руке такую боль, что я плакал в голос, это было невыполнимо. Я стал спускаться, оскользнулся на одной из перекладин, скатился наземь, вновь ушиб больную руку и от чудовищной боли потерял сознание.
Не знаю, много ли, мало ли прошло времени, но в конце концов я пришел в себя. Я настолько ослаб, что не было сил встать на коленки. Пополз тихонько в сторону, где, как я предполагал, находится мясо, но понятно, что напоролся на дядю Вотеле.
Боль, пронзавшая мою руку, настолько измучила меня, что даже захоти я отскочить в сторону, мне не достало бы на это сил. Так что я только отвернул в сторону лицо, уткнувшееся в труп.
От дяди Вотеле пахло нехорошо, от него исходил какой-то тлетворый запах, но в остальном он, как и положено покойнику, лежал тихо и смирно. Я вдруг перестал бояться его, смело протянул здоровую руку и ощупал лежащее рядом со мной тело — оказалось, я уткнулся дяде в плечо. Вот его рука, по другую сторону — шея, значит, дальше должно быть лицо, но мне не захотелось касаться его. Я оставил дядю в покое и пополз дальше. Я проголодался, мне требовалось мясо, а не покойник.
В последующие дни я практически не отлучался от горы мяса. Дядя стал вонять, и от этой вони меня мутило. Я перестал бояться тела дяди, оно стало мне отвратительно. Он лежал где-то там, в темноте, и потихоньку протухал, отравляя воздух, которым я — его племянник — должен был дышать. В свое время он обучил меня заветным змеиным заклятьям, теперь он медленно отравлял меня.
Я обретался во тьме, утратив какое бы то ни было понятие о времени, отупевший, едва ли не помешавшийся от боли, отчаяния и трупного запаха, и в голове моей крутились странные мысли и видения. В моем измученном мозгу слились в одно по-весеннему свежий обнаженный лес, встретивший меня, когда я выбрался из змеиного логова на свет, и где-то здесь в углу разлагающийся дядя, мне мерещились эти самые освободившиеся от снега деревья, голые ветви, как растопыренные пясти мертвеца, и в этом лесу стоял удушающий трупный запах.
Затем в моих видениях дядя обернулся Лягвой Полярной, огромным крылатым змеем, но и он разлагался и смердел нестерпимо. Я, можно сказать, видел его, он лежал тут, рядом со мной, и в бреду я шарил рукой в обступавшей меня тьме и утешал несуществующую Лягву Полярную: «Все обойдется, ты еще поправишься!». Но рука моя проваливалась сквозь истлевшую чешую гигантского змея, и из-под нее с шипеньем вырывался смрад. Я различил в этом шипенье змеиную молвь и откликнулся на нее, в одиночестве, во тьме дядиного подпола я шипел заветные заклятья, а воздух становился все тяжелее и тяжелее. Я жевал лосятину, и она тоже отдавала смертью, и я вовсе не был уверен, что ем лося, а не покойного дядю. Но даже подобное чудовищное подозрение не ужасало меня, настолько я ослаб и изнемог. Мои сновидения становились все продолжительнее и все сильнее изводили меня.
Как бы то ни было, спасли меня именно заветные змеиные заклятья, которым обучил меня дядюшка, который подавился куском столь любимой им лосятины и лежал теперь разлагающимся трупом. Я валялся посреди подвала в плену убийственных сновидений, разговаривал с мертвой Лягвой Полярной и бредил, шепча пересохшими губами всевозможные заклятья. И эти едва слышные змеиные заклятья проникли сквозь слой земли туда, куда не донеслись бы и самые громкие вопли на человечьем языке.
Проснувшиеся после зимней спячки змеи услыхали меня, и змеиный король, отец Инца, прокусил люк подпола. Им удалось извлечь меня и оттащить домой, к маме, и она долго выхаживала и лечила меня, прежде чем я смог снова ходить и говорить.
Моя левая рука, после двух переломов, навсегда осталась скрюченной. И так же навсегда остался преследовать меня трупный запах. Иногда, правда, кажется, что он исчез, много дней я не ощущаю его, но тут он вдруг снова шибает в нос пуще прежнего, и меня опять мутит. Это последний подарок дорогого моего дядюшки, обучившего меня заветным змеиным заклятьям и сгнившего рядом со мной.
15
Лес теперь другой. Даже деревья не такие, как прежде, или просто я не узнаю их больше, они стали мне чужими. Не говорю уж о том, что стволы их теперь толще, кроны шире, а вершины поднимаются все выше — это вполне естественно. Есть еще что-то помимо обычного роста — лес стал каким-то неопрятным, растет как попало, лезет куда не следует, путается в ногах. Лес взлохмачен, он весь в колтунах. Он перестал быть домом, он стал сам по себе, живет своей жизнью, дышит в собственном ритме. Можно подумать, будто лес сам виноват, что люди покинули его, он ведет себя как победитель, истребляющий следы прежнего хозяина. Но на деле это не так — просто он подобрался как падальщик, растопорщился наседкой на гнезде. Люди сами освободили пространство, и так же, как они отпустили на волю своих волков, так они освободили от пут и лес, и он тотчас расползся подобно куче прелой листвы. Во время моих походов к роднику я вечно натыкаюсь на нее и отпихиваю ногой в сторону, и лес, обиженно шелестя, поджимается, чтобы тут же наползти обратно, расправить свои сучья и листву и усыпать извечные людские тропы иглами хвои. Однажды я не пойду больше к роднику, и тогда лес окончательно захватит власть.
Конечно, есть еще деревенские, они тоже иногда ходят в лес по ягоды, по грибы или за хворостом, только с лесом им не тягаться. Они леса боятся куда больше, чем он того стоит. И для подкрепления своих страхов понавыдумывали всяких страшилищ — оборотней, леших, бесенят. Эти бедные недоумки верят даже в духов-хранителей и боятся их. Хийетарк Юльгас вполне может быть доволен: у него прекрасные последователи, и их тьма. Удивительно, но змеиные заклятья позабыты, а вера в духов-хранителей жива. Глупость живучее мудрости. Скудоумие подобно цепким древесным корням, которые пронизывают землю там, где некогда ходили люди. Лес разрастается вовсю, деревенские плодятся, а я — последний, кто понимает змеиную молвь.
Последний… Мать тоже так сказала, когда я как-то вечером, вернувшись домой, сел на привычное место, готовясь приступить к запеченной косуле. Со смерти дяди Вотеле прошло уже лет семь с лишком; я здорово вытянулся, но по-прежнему худой как щепка, у меня отросла рыжая борода, хотя на голове волосы русые. Мама положила передо мной здоровенный кусок хорошо пропеченного мяса, села напротив и горестно вздохнула.