— В чем дело? — спросил я, потому что мама вздыхала лишь затем, чтобы я задал вопрос, я это прекрасно понимал. Мама вздохнула еще раз.
— Ты последний в нашей семье мужик, — начала она. Этот зачин тоже мне знаком, она часто повторяла это. В сущности, было уже совершенно ясно, о чем она собирается говорить, подобные разговоры случались у нас нередко. В лесу не так уж часто происходит что-то новое, все спокойно крутились вслед за своим хвостом, и наши дни напоминали то, как волки ловят блох — первым делом очистить ляжки, затем брюхо, потом загривок, и наконец хвост, и снова по кругу, всё в том же порядке, не встречая ни одной новой части тела, способной удивить.
— Ты последний в нашей семье мужик, — сказала мама. — Ты должен поговорить с Мымми. Сальме опять сильно беспокоится из-за него.
Мымми — супружник моей сестры, здоровенный медведь, сестра Сальме жила с ним уже шестой год. Прекрасно помню, как она ушла из дому — мать восприняла это как сущий позор и наказание, поскольку после своего печального опыта она терпеть не могла медведей. То, что вокруг Сальме крутится медведь, было нам известно давно, и мама делала всё возможное, только бы удержать его подальше от Сальме. Однако в ее силах мало что было. Сальме свободно ходила по лесу, и медведь тоже бродил, где вздумается, так что не удивительно, что их дорожки то и дело пересекались под каким-нибудь кустом. Юной девушке трудно устоять перед косолапым — таким большим, мягким и славным, губы которого сладко пахнут медом. Сколько мама ни воевала, но по вечерам одежда Сальме бывала вся в медвежьей шерсти.
— Опять с косолапым встречалась! — сокрушалась мама. — Сколько тебе говорить, не пристало это! Не принесет тебе медведь счастья! Все они дикие звери!
— Мымми совсем не злой! — возражала Сальме. — Напротив, он такой добряк. Не знаю, мама, может, твой косолапый и был дикий, но нельзя же из-за этого всех осуждать!
Мать не любила, чтобы ей напоминали про «ее косолапого», она всегда заливалась краской и переводила разговор на другое. Но сейчас это было невозможно, она хотела объяснить Сальме, что ходить с медведем пагубно. Тем не менее, она слегка смутилась и сказала, что медведи коварны, их злобная натура проявляется порой лишь годы спустя.
— Годы спустя! — фыркнула Сальме. — С тем же успехом ты можешь заявить, что мне нет никакого смысла выходить замуж, ведь рано или поздно я все равно умру. Мама, я же люблю Мымми!
— Деточка, не огорчай меня! — запричитала мать. — Не говори так! Тебя просто страшно слушать. Я всю жизнь предостерегала тебя от медведей, а ты делаешь все наоборот.
— Но скажи, мама, за кого мне выйти, как не за медведя? — спросила Сальме. — В лесу ведь не осталось больше молодых мужиков, один наш Лемет. Не могу же я сойтись с собственным братом! Или мне за старика Юльгаса выйти? Этот грязный старикан нравится тебе больше, чем красавец медведь с густой шерстью?
На это мама не нашлась что ответить, только расплакалась в три ручья, и свидания Сальме с медведем продолжились. Пока она однажды не заявила, что переберется к Мымми и станет его законной женой.
— Мымми не нравится, что я всегда на ночь возвращаюсь домой, — объявила Сальме. — Он говорит, у него сердце разрывается, он всю ночь не спит, только вздыхает на луну и воет в голос.
— Если ты к нему переберешься, то разобьешь мне сердце! — воскликнула мать. — Этот медведь лишает меня дорогой моей доченьки!
— Зачем же так? — вспыхнула Сальме. — Мы ведь будем жить в том же самом лесу. Я буду приходить к тебе в гости. Кстати, мама, ты тоже можешь навещать меня. Мымми обижается, что ты его избегаешь. Он столько раз хотел с тобой познакомиться.
— Ни в жизнь не приду в медвежью берлогу! — испуганно воскликнула мама и замахала руками так, будто ужасный медведь уже вился мухой над ее головой. — Ни в жизнь!
— Ну что ж, очень жаль, — заявила Сальме и ушла из дому.
Мама продержалась ровно день, затем запекла для гостинца два здоровенных лосиных окорока, пыхтя взвалила их себе на плечи, и мы отправились к берлоге Мымми. Медведь вышел к нам, простодушно склонив голову набок, и кротко облизал маме ноги.
— Так вы и есть мама Сальме, — произнес он утробным голосом. — Я иногда видал вас в лесу, но никак не мог решиться подойти, вы такая прекрасная и достойная особа.
Мамина былая любовь к медведям, тщательно схоронившаяся, как бобёр за плотиной, вновь прорвалась — она расплакалась, растроганная, обняла Мымми и расцеловала за ушами. Она подарила медведю оба лосиных окорока и с умилением смотрела, как тот принялся уписывать их, до блеска полируя языком каждую что ни есть косточку. А когда косолапый поднялся на задние лапы и в знак благодарности отвесил матери земной поклон, мама была окончательно покорена. Всю обратную дорогу она говорила мне, что не встречала никогда более вежливого и симпатичного медведя, и как она рада за Сальме.
— Уж этот медведь будет ее почитать и беречь, — убежденно сказала мать. — Вообще-то медведи очень симпатичные звери. Тот медведь, которого знавала я…
Тут она умолкла, видно, решила, что неудобно при мне нахваливать косолапого, который сожрал голову моего отца. Но мать ошибалась — я не держал зла на того неизвестного медведя. Своего отца я не помнил, и когда пытался представить его, передо мной вставало лицо деревенского старосты Йоханнеса и то, как он пытался насмерть забить Инца. Незнакомый медведь был мне куда ближе и роднее какого-то деревенского, пусть и кровного отца.
Мать стала что ни день наведываться к Сальме и медведю, носила им мясо и прибиралась в их берлоге, а косолапый в знак благодарности собирал ей лесные цветы и доставал с деревьев медовые соты. Сальме была счастлива в объятиях своего дорогого Мымми и частенько каталась верхом на нем по лесу, прижавшись щекой к загривку Мымми, вцепившись в шерсть супруга и распластавшись на нем лягушонком.
Естественно, Тамбету это было не по нраву. Он всё еще пребывал в добром здравии, выращивал волков и недобро косился на нашу семью. Совместная жизнь Сальме с Мымми была для него очередным козырем презирать наш род — ведь медведь, на его взгляд, существо неизмеримо низшего порядка по сравнению с человеком. Медведи никогда не ходили в священную рощу и жили дикой непотребной жизнью, они были похотливы и алчны. В открытую сожительствовать с медведем считалось позорным. Втайне это, разумеется, случалось и раньше, и даже частенько. По свидетельству покойного дяди Вотеле, в стародавние времена нередко бывало, что пока все мужики бросались в битву под покровительством спасительных крыльев Лягвы Полярной, оставшиеся дома бабы впускали к себе дожидавшихся за забором косолапых, и те с удовольствием развлекали их, пока мужики на побережье отправляли иноземцев на тот свет. Тамбет, понятное дело, ни за что не признал бы, что в благородном прошлом могло происходить что-то столь непотребное. Для него стародавние времена были озарены солнечным сиянием, а любые грязные пятна, что омрачали это сияние, были родом из сегодняшнего дня и в основном из нашей бесстыдной семьи.
В то же время, принимая во внимание медвежий характер, нет причин отрицать, что Тамбет был прав, называя их похотливыми. Они и вправду были такими. Оттого моя мама частенько вздыхала по вечерам и называла меня последним в семье мужиком. Мымми, годами счастливо живший с Сальме, стал приглядывать себе новых невест. В лесу, кроме Хийе, никого не нашлось, и Мымми стал ухаживать за ней. Напялив на голову венок и печально мотая головой, он крутился вокруг Хийе, но она не обращала на него внимания. Едва ли это было вызвано слышанными дома разговорами о медвежьем распутстве — Хийе много о чем слышала дома, но обычно пропускала это мимо ушей. Можно предположить, что и я был в доме Тамбета и Малле на самом плохом счету, что, однако, не мешало Хийе общаться со мной.
Ей теперь исполнилось семнадцать, она по-прежнему была тощая и бледная, не очень красивая, с опущенными глазами и костлявыми плечами. Тем не менее, Мымми пытался обольстить ее, косолапые ведь не обращают внимания на внешность женщин, их волнует их запах. Но всякий раз, едва завидев приближающегося косолапого, Хийе убегала. Ему это наскучило, и поскольку больше молодых женщин в лесу не было, он отправился на новые угодья, то есть в деревню.
Там он тоже не имел никакого успеха. Деревенские девки боялись Мымми пуще огня, и стоило только косолапому появиться на опушке леса, как они, побросав грабли и серпы, с истошными воплями бросались по домам, запирали двери и выглядывали в крохотные оконца, не убрался ли дикий зверь или всё еще таится в зарослях. Мымми очень расстраивало такое поведение девок, ведь он не замышлял ничего плохого, напротив, он бы с превеликим удовольствием любил их всех — их было так много, они пахли так сладко, и это сводило косолапого с ума. И он что ни день бродил по деревенской околице, однако безуспешно. Девки с каждым днем боялись его всё больше, тогда как косолапого пуще прежнего разбирала похоть.
Вообще-то походы Мымми не должны бы нисколько задевать Сальме. Ведь ясно, что ни одна деревенская девка не станет обниматься с косолапым, лучше уж умереть, но тем не менее Сальме страдала от ревности. Ей не нравилось, что ее Мымми сидит на опушке леса, вывалив язык, и заглядывается на голосистых деревенских девок. Вот и приходилось мне, «единственному мужику», призывать косолапого к порядку, идти за ним на опушку и отводить печального домой.
Именно об этом мама сейчас и просила меня:
— Он целый день там проторчал, Сальме сама не своя, — пожаловалась она. — Сколько я ей твердила, что косолапый ничего с собой поделать не может, ему просто все бабы нравятся. И что с того, что он на них глазеет, он же с ними ничего такого…
Я заметил, что в раздорах Сальме с косолапым мать часто становится на его сторону, во всяком случае, она любила подчеркивать, что «понимает медведей», и советовала Сальме тоже «научиться понимать их». На это Сальме, выходя из себя, кричала всегда: