— Ты чья мама — моя или Мымми?!
— Конечно, твоя, деточка! — с гордостью отвечала мама.
— Тогда почему ты его защищаешь?
— Потому что я понимаю медведей, — снова заводила мама, и так продолжалось часами.
Мне не очень-то хотелось пасти Мымми, но я уже привык, что как «единственный мужик» отвечаю и за маму, и за сестру, и за ее косолапого, к тому же ясно, что мать в покое меня не оставит. Я наперед знал ее доводы, которые последуют сразу же, едва стоит мне сказать, что устал и хочу спать. «Но она ведь твоя сестра», «она столько возилась с тобой, когда ты был маленький», «мы же одна семья, мы должны помогать друг другу», «мы же не чужие». Так что я спокойно прожевал кусок и сказал:
— Ладно, схожу. Только поем сперва.
Еда для матери была священнодействием, так что она не стала меня поторапливать. Я нарочно жевал медленно. Я маме сто раз повторял, что Сальме сама могла бы привести своего косолапого домой, это ведь не трудно. Мымми никогда не сопротивлялся, по первому же зову поднимался на задние лапы и, тяжко вздыхая, ковылял к своей берлоге. Но мама говорила: «Ты у нас глава семьи», и снова начинался разговор про «единственного мужика». Я дожевал мясо, запил родниковой водой и поднялся:
— Ну, так я пошел.
— Давай, — отозвалась мама. — Сделай это ради сестры. Ты на Мымми не ругайся, просто объясни ему, что так не годится.
— Я с ним никогда не ругаюсь, — сказал я и вышел. Вечерело, в лесу смеркалось, но я и с закрытыми глазами не заблудился бы. Косолапый был на том самом месте, откуда я его уже раз десять доставлял домой. Сидел и, тоскливо вздыхая, смотрел в сторону деревни. Он сразу понял, зачем я пришел, и стал подниматься, но я ему ничего не сказал, сел рядом и тоже стал смотреть в сторону деревни.
Они развели костер. Громадный огонь полыхал на краю деревни, вокруг него скакала молодежь — парни и девки. Наверняка где-то среди них и Пяртель, которого я не видал с тех пор, как мы рассорились. Я не признал его, все деревенские ребята казались мне похожи один на другого — коренастые, толстомордые, какие-то несуразные. Ничего хорошего. А девки были красивые, куда красивее Хийе и красивее моей сестры. Так что ничего удивительного, что Мымми что ни день приходил поглазеть на них.
— Столько девок! — мечтательно вздыхал Мымми. Затем, поглядев на меня, подмигивал, как мужик мужику. — Они тебе тоже нравятся, а?
— Нравятся, — невольно признался я.
Я старался как можно дальше держаться от деревни, не хотелось иметь никакого дела с ней, не хотелось, чтобы мне там что-то нравилось. Но девки и впрямь были хороши. Этого я не мог отрицать.
Мы посидели какое-то время, разглядывая деревенских.
Ребята тащили девок плясать. Те не противились, обхватывали парней и кружились вокруг костра. Мне вдруг стало как-то не по себе, я поднялся и сказал косолапому:
— Ладно, хватит, пора по домам! Сальме, небось, уже беспокоится. Незачем тебе сюда что ни вечер таскаться!
— Не могу ничего с собой поделать, — смущенно признался косолапый. — Меня прямо тянет сюда. Сальме замечательная, но иногда так хочется чего-нибудь свеженького.
— Так что с Сальме? По мне, так она вполне еще свежая.
— Сальме все равно что прошлогодний мёд, — как-то печально сказал косолапый. — Он очень хороший, но… — не закончил он.
— Ну ты и наглец. Как говоришь о моей сестре! Сам ты как мед, липнешь ко всем. Отправляйся домой и не вылезай оттуда. Надоело мне тебя каждый вечер пасти.
— Но зато и тебе удается на красивых девок поглазеть, верно? — спросил косолапый неожиданно игриво и ткнул меня своим холодным черным носом в пах. Это было настолько неожиданно, что я покраснел и не нашелся, что ответить. Косолапый принюхался напоследок к запаху женщин, доносившемуся со стороны деревни, и заковылял в заросли. Я не стал его сопровождать. Ни к чему мне вмешиваться в чужие семейные дрязги.
16
Сказать, будто я вовсе не думал время от времени о девушках, нельзя. Только в лесу их считай что и не было, одна лишь Хийе. Мать была твердо уверена, что рано или поздно я на ней женюсь. Я — не очень. Дело в том, что если бы никаких других девушек я не видал, то вполне мог бы считать, что женщины и есть такие, и не противиться судьбе. Но у меня была сестра, возможно, и не первостатейная красавица, но, тем не менее, достаточно фигуристая и пышная. И я помнил ее подружек, за которыми мы с Пяртелем когда-то подглядывали, когда они, в чем мать родила, хлестались вениками на деревьях. Среди них встречались и настоящие красавицы. Теперь все они перебрались в деревню, но ведь деревня была не за тридевять земель, и ничто не мешало мне иногда бродить по опушке леса.
Да, я был ничуть не лучше косолапого, я тоже заглядывался на деревенских девок. Наблюдал, как они косили и как серпами жали злаки, да что там скрывать, даже то, как они купались в озере. Я прекрасно представлял себе, как должна выглядеть девушка, и Хийе было нечего противопоставить деревенским девкам. Она, конечно, милая и славная, и мы часто встречались и болтали, но мне, к примеру, ни разу не хотелось обнять ее. Ничто в ней не вызывало желания прикоснуться. Она была какая-то другая. Ведь и цветы бывают разные, иные так и тянет сорвать, их разноцветные лепестки сияют на лугу, и ты замечаешь их даже в самой высокой траве. В детстве я очень любил собирать цветы и дарить их маме, уже ранней весной, едва появлялись первые желтенькие мать-и-мачехи, я собирал их и приносил домой. Хотя что за цветок мать-и-мачеха, дома она тотчас вянет, но ее золотистые цветочки выделяются на фоне весенней жухлой травы, и так и тянет сорвать их. Не говорю уж о купальницах, о ромашках, колокольчиках и маках, что появляются попозже. В детстве я никогда не мог равнодушно пройти мимо них. Даже если я торопился куда-то, при виде ярких цветов я невольно придерживал шаг, и появлялось неодолимое желание собрать их.
А есть масса растений, которых полно в лесу и которые нисколько не трогают тебя. Какая-нибудь осока или мятлик. Их никто никогда не собирает! Странно было бы прийти домой с пуком простой травы. Зачем тащить ее в дом? Конечно, прекрасно, что есть на свете и такие растения, не может ведь подлесок зарасти одними цветами, только они не радуют глаз. И Хийе, увы, растение такого рода. Я ничего не имел против, чтобы изредка встретиться с ней в лесу, но мне не хотелось сорвать ее, принести домой. Меня интересовали цветы, растущие в деревне, особенно если они, вроде кувшинок, нагишом плавали в озере. Я не раз наблюдал эту дивную картину, поскольку меня тянуло к озеру, как косулю на водопой. Я никогда не видал, как Хийе купается, хотя прекрасно знал, где она купается, даже встречал ее, когда она шла искупаться. Но я не крался вслед за ней, меня раздетая Хийе не интересовала. Мы обменивались словом-другим, она сообщала, что идет искупаться, я понимающе кивал в ответ, и мы расходились в разные стороны.
Так что меня слегка раздражали мамины рассуждения о том, куда она положит нас с Хийе спать, когда мы станем жить вместе. Мать собиралась расширить нашу хижину, а сама перебраться в пристройку, всю старую хижину предоставив нам. Я всегда старался мягко возражать, мол, мы ведь еще не женаты, но мама только плечами пожимала:
— Пока неженаты, но пора и о будущем подумать! Когда-нибудь ты все равно женишься, а на ком, как не на Хийе? Ведь больше девушек в лесу нет.
К счастью, мама никогда не торопила меня с женитьбой, в ее глазах я продолжал оставаться ребенком, хотя в то же время был и «единственным мужиком». И моей основной задачей было как следует есть то, что приготовила мама, и быть хорошим сыном. Впрочем, с течением времени мама все больше мечтала о том, чтобы и Хийе наслаждалась ее жарким.
— Вот было бы славно, если б Хийе иногда заходила к нам поесть, — говорила она с улыбкой, раздувая огонь. Мать почему-то была уверена, что мы с Хийе уже пара, но я из стеснительности не приглашаю ее к нам. Мама пыталась придать мне смелости, говорила, что, хотя мы и не живем еще вместе, я могу приглашать ее пообедать, ведь чем раньше она познакомится с будущей невесткой, тем лучше.
— Не бойся, я буду любить ее как собственную дочку! — уверяла она, ласково глядя на меня, словно уже видела, как мы с Хийе сидим рядышком за столом и наворачиваем мясо. Мне эти разговоры всегда отбивали аппетит, но я помалкивал. В конце концов я утешался тем, что отец Хийе все равно не позволит ей выйти за какого-то деревенского выродка.
Тамбет и впрямь не позволил бы. Его неприязнь к нашей семье по-прежнему была велика. Я, правда, не прятался больше в кусты, завидев его, как в детстве, это было бы смешно, ведь теперь я стал ростом выше Тамбета, но мы никогда не здоровались.
Вообще-то ситуация, что сложилась в то время в лесу, была достаточно странная. Людей осталось раз-два и обчелся, но мы не общались друг с другом. Тамбет с Малл проносились мимо нас важными птицами, даже головы не поворачивали.
Хийетарк Юльгас, он еще был жив, хотя и постарел здорово и сильно усох, все-таки замечал нас и даже заговаривал, но лишь затем, чтобы проклясть и выкрикнуть угрозы. Он явно спятил от бдений в опустевшей роще, всюду мерещились ему духи, и частенько можно было видеть, как он, преклонив колени у какого-нибудь дерева, приносит жертву духу, живущему в его дупле. Он стал истинным наказанием для мелкой живности, его путь отмечал кровавый след. С помощью заветных заклятий он заставлял белок, зайцев и ласок замереть, а затем сворачивал им шею. Потом он ползал на коленках вокруг какого-нибудь дуба или липы, смазывая кровью корни дерева. В конце концов он убирался, и тут же ему мерещился очередной дух, которому непременно следует поклониться и умиротворить его, и отвратная кровавая церемония начиналась по новой. Лисы и хорьки следовали за ним по пятам, пожирая останки принесенных в жертву зверюшек. И хорошо, что они делали это, иначе в лесу было бы не продохнуть от зловонья.
Нашу семью Юльгас всегда осыпал проклятиями, кричал, чтоб мы немедленно начали посещать священную рощу, иначе, мол, появятся священные псы и загрызут нас. Я всю жизнь прожил в лесу, но никаких священных псов сроду не встречал, так что угрозы его я всерьез не воспринимал. Впечатление Юльгас производил отталкивающее, и я, честно признаюсь, с нетерпением ждал, когда же он наконец помрет. С виду он вот-вот должен был протянуть ноги: от него остались уже одна кожа да кости, седая борода в колтунах болталась до пупа, свалявшиеся космы топорщились во все стороны. Он почти ничего не ел и держался на ногах лишь благодаря своему безумию. Но это была надежная опора. Он отнюдь не помирал.