Совиные яички — любимое мое лакомство, при виде их я тотчас прекратил капризничать и принялся высасывать их. Вошла Сальме, увидела меня и закричала, что мама балует только меня — она тоже хочет попить совиных яиц!
— Конечно же, Сальме, — согласилась мама. — Я и для тебя яички приберегла. Обоим поровну достанется.
Сальме схватила свою долю в подол, уселась рядом со мной, и мы принялись взахлёб высасывать яйца. А я перестал думать про хлеб и ячменную похлебку.
3
Вполне естественно, что несколько совиных яичек лишь ненадолго умертвили мой интерес, уже на следующий день я опять бродил по опушке леса, жадно поглядывая в сторону деревни. Со мной был и приятель Пяртель, в конце концов он предложил:
— Чего это мы с такой дали подглядываем, давай поближе подберемся.
Предложение показалось в высшей степени опасным, при одной только мысли о нем аж сердце заколотилось в груди. Да и Пяртель выглядел не слишком отважно, он смотрел на меня с таким видом, будто ждал, что я замотаю головой и откажусь, — наверняка он и сам испугался своих слов. Но я не стал мотать головой, а, напротив, кивнул:
— Давай.
Как только я произнес это, мне показалось, будто я прыгнул в какое-то черное лесное озеро. Мы сделали шаг, другой и остановились в нерешительности, я взглянул на Пяртеля и увидел, что приятель стал белее облака.
— Пойдем дальше? — спросил он.
— Ну да.
И мы пошли. Жуть. Первая изба была уже совсем близко, но людей, к счастью, нигде видно не было. Мы с Пяртелем не договаривались, как далеко зайдем. До самой избы? И что дальше — в дверь? На такое мы бы едва ли решились. Ком застрял в горле; хотелось сломя голову броситься обратно, в лес, но поскольку приятель шел рядом, смалодушничать никак было нельзя. Пяртель наверняка думал о том же, потому что время от времени я слышал, как он всхлипывает. Тем не менее, словно завороженные, мы шаг за шагом двигались дальше.
Тут из избы вышла девчонка, нашего примерно возраста. Мы замерли. Появись перед нами кто-то взрослый, мы наверняка с громким криком бросились бы обратно в лес, но бежать от нашей сверстницы вроде как причин не было. Она не показалась нам такой уж опасной, что с того, что деревенская. Тем не менее, мы были предельно осторожны, пялились на нее, но не приближались.
Девчонка в свою очередь заметила нас, но, похоже, ничуть не испугалась.
— Вы из лесу, да? — спросила она.
Мы кивнули.
— Пришли жить в деревню?
— Нет, — ответил Пяртель, а я решил прихвастнуть, что в деревне я уже жил, но больше не живу.
— Чего ж ты вернулся? — удивилась девчонка. — Никто в лес не возвращается, все перебираются из лесу в деревню. В лесу только дураки живут.
— Сама дура, — ответил я.
— Вовсе нет, это ты дурак. Все говорят, что в лесу одни придурошные живут. Ты погляди, во что ты одет! В шкуры! Ужас! Прямо зверь какой-то.
Мы сравнили одежду свою и девчонкину и вынуждены были признать, что она права: наша одежда из волчьих и козьих шкур и вправду была неказиста и торчала колом, тогда как на девчонке была длинная воздушная рубашка, не похожая ни на какую звериную шкуру, и она колыхалась на ветру.
— Это вам не шкура какая-нибудь, а ткань, — сказала девчонка. — Ее ткут.
Нам это слово не сказало ничего. Девчонка рассмеялась.
— Так вы не знаете, что такое ткать? — воскликнула она. — Вы и ткацкого станка не видели? А прялку? Заходите, я покажу.
Приглашение и напугало и в то же время заинтриговало. Мы с Пяртелем переглянулись и решились-таки рискнуть. Хотелось увидеть, что это за диковины такие. Да и что эта девчонка может нам сделать, нас же двое. Конечно, если у нее дома нет подмоги…
— У тебя кто дома? — спросил я.
— Никого нет. Я одна, все ушли на сенокос.
Это было опять что-то непонятное, но нам не хотелось выглядеть совсем уж придурковатыми, и мы кивнули, словно понимаем, что значит «сенокос». Мы собрались с духом и вошли в дом.
Это было нечто потрясающее — все эти удивительные штуковины, которые наполняли помещение, от них рябило в глазах. Мы застыли, как вкопанные, оглушенные, не решаясь и шагу ступить. Девчонка же чувствовала себя как рыба в воде, радуясь, что произвела на нас такое впечатление.
— Вот это и есть прялка, — сказала она и похлопала по самой что ни на есть причудливой штуковине, каких мне видеть не доводилось. — На ней прядут. Я уже немножко умею, хотите покажу?
Мы что-то промычали в ответ. Девчонка уселась за прялку, и чудная штуковина вдруг закрутилась, завертелась, зажужжала. Пяртель охнул от восхищения.
— Здорово! — вырвалось у него.
— Нравится? — спросила девчонка игриво. — Ладно, мне сейчас неохота больше прясть. — Она встала из-за прялки. Что вам еще показать? Вот, извольте, лопата — хлебы в печь сажать.
Лопата также произвела на нас огромное впечатление.
— А это что такое? — спросил я, указывая на висящую на стене крестообразную штуку с прикрепленной к ней фигуркой человека.
— Это Иисус Христос, наш Бог, — сказал чей-то голос, не девчонкин, мужской. Мы с Пяртелем сиганули было в дверь, но нас поймали.
— Куда же вы! — продолжал голос. — Чего дрожите? Вы из лесу, не так ли? Спокойно, ребята, никто вас не обидит.
— Это мой отец, — сказала девчонка. — Что с вами, чего вы боитесь?
Мы испуганно уставились на вошедшего. Он был высокий, бородатый, с золотистыми кудрями. Другого такого поискать. И одет он был на зависть хорошо, в такую же, как на девчонке, светлую рубаху и такие же порты, а на шее крест, такой же, как на стене.
— Ну, рассказывайте — много еще в лесу народу живет? — спросил он. — Вы хотя бы родителям своим объясните, чтоб превозмогли свою дикость! Все разумные люди перебираются теперь из лесу в деревню. Глупо в наше время жить в лесной глухомани, лишая себя тех благ, что предоставляет нам современная наука. Прискорбно думать о тех несчастных, что вынуждены по-прежнему прозябать в пещерах, тогда как другие народы обитают во дворцовых покоях. Во дворцах и замках! Почему же наш народ мирится со своей отсталостью? Мы тоже хотим вкушать те же блага, что и другие народы! Расскажите об этом своим отцам и матерям. Пусть они не желают подумать о себе, но над детьми-то своими они могли бы и сжалиться. Что с вами станет, если вы не выучитесь германскому наречию и не научитесь служить Иисусу?
Естественно, ответить нам было нечего, но удивительные слова «дворцы» и «замки» заставили наши сердца встрепенуться. Наверняка это еще круче, чем прялка и лопата для хлебов. Вот бы увидеть! Пожалуй, и впрямь стоит дома поговорить, чтоб нам хоть изредка разрешили бывать в деревне, чтобы увидеть все эти чудеса.
— Как вас звать? — спросил мужчина.
Мы пробормотали свои имена, он потрепал нас по плечу.
— Пяртель и Лемет — это языческие имена. Когда вы переберетесь жить в деревню, вас перекрестят и назовут библейскими именами. Меня, к примеру, когда-то звали Вамбола, а теперь я уже много лет ношу имя Йоханнес. А мою дочку зовут Магдалена. Правда, красиво? Библейские имена все красивые. Весь мир носит их, все славные сыны и прекрасные дочери всех великих народов. И мы, эсты, тоже. Умный человек во всем следует примеру других умных людей, а не трюхает бестолково, как вырвавшийся из хлева поросенок.
Йоханнес еще раз потрепал нас по щеке и отправил восвояси.
— Ступайте домой и поговорите со своими родителями. И возвращайтесь. Всем эстам следует выйти из мрака лесов, на солнечный свет и ветры поднебесные, ибо ветры эти несут нам мудрость далеких земель. Я староста этой деревни, я жду вас. И Магдалена тоже вас ждет, неплохо было бы вам играть вместе, а по воскресеньям ходить в церковь молиться Богу. До свидания, ребята! Да хранит вас Господь!
Заметно было, что Пяртеля гнетет что-то, он несколько раз открывал было рот, но голос подать не решился. Наконец, когда мы уже действительно собрались уходить, он не утерпел:
— Дяденька, а что это за палка такая у вас, вся в шипах?
— Это грабли! — с улыбкой ответил Йоханнес. — Вот переселишься в деревню, и будут у тебя такие же.
Физиономия Пяртеля расплылась в широкой улыбке. Мы помчались в лес.
Какое-то время мы бежали вместе, затем каждый припустил в сторону своего дома. Я ворвался в нашу хижину, словно кто-то гнался за мной по пятам, в твердой уверенности, что я сейчас же растолкую маме, насколько интереснее жить в деревне, чем в лесу.
Мамы дома не оказалось. И Сальме тоже. Один только дядя Вотеле сидел в углу, расправляясь с куском вяленого мяса.
— Что с тобой стряслось? У тебя лицо прямо горит.
— Я в деревне был! — выпалил я и, запинаясь и временами теряя от возбуждения голос, захлебываясь, рассказал ему обо всём, что я повидал в доме Йоханнеса.
На дядю Вотеле эти чудеса не произвели никакого впечатления, хотя я даже нарисовал углем на стене грабли.
— Да видал я эти грабли, — сказал он. — Нам с ними тут делать нечего.
Его слова показались мне невероятной дикостью. Как так? Раз уж изобретена такая замечательно интересная штуковина как грабли, то непременно надо ее к чему-то приспособить! Отец Магдалены Йоханнес ведь пользуется ими!
— Ему грабли, наверное, и вправду нужны, граблями можно сено сгребать, — сказал дядя Вотеле. — Сено им требуется, чтобы их скотина зимой с голоду не подохла. А мы такой заботы не знаем, наши лоси да косули сами зимой обходятся, сами себе в лесу пропитание находят. А у деревенских скотина зимой не гуляет, боится холода, и к тому же она такая глупая, может в лесу заблудиться, так что хозяевам ее и не найти будет. Они же не знают заветных змеиных заклятий, которыми можно созвать всю живность. Поэтому зиму напролет держат свою скотину взаперти и кормят ее собранным с большим трудом летним сеном. Вот оттого-то деревенским и нужны эти дурацкие грабли, а мы прекрасно и без них обходимся.
— Ну а прялка! — не унимался я. Прялка, по правде говоря, произвела на меня огромное впечатление. Все эти колесики и приводы, и прочие жужжащие штуковины были, на мой взгляд, настолько восхитительны, что описать их словами нет никакой возможности.