— Доброе утро, люди! Куда направляетесь?
— На Сааремаа, — откликнулся я.
Рыбища отфыркнула лезущие ей в рот волосы.
— Остров прямо перед вами, — сообщила она. — К обеду будете на месте, впрочем, не берусь утверждать это наверняка — никогда не видала людей в такой утлой лодчонке. Когда я в последний раз поднималась на поверхность, мимо проплыли три военных корабля, в каждом по крайней мере по сорок гребцов, и в тот раз это позабавило меня, потому как в прошлые годы этих кораблей бывало куда больше. А тут малюсенькая лодочка и в ней два человека. Да-да, что поделаешь. Наверное, так оно уж предопределено, что именно вы те люди, кто последними увидят меня. И те, кого в последний раз увижу я.
— Почему в последний? — спросила Хийе.
— Потому как в последний раз поднимаюсь я со дна морского на свежий воздух. Я поднималась на поверхность раз в сто лет, но больше мне неохота. Я старая. Я и нынче долго раздумывала, стоит ли покинуть свое уютное логово и всплыть наверх, пока в конце концов не решила — ладно, в последний раз. Борода моя настолько длинная, что таскать ее с собой тяжело, она промокает и становится даже для меня непосильным грузом. Но мне все же удалось это. Да, море опустело. Куда подевались все те люди, что в свое время носились на кораблях? Что ли хворь какая завелась среди вас?
Не стал я объяснять рыбине, что многие из нас перебрались в деревни, стали растить рожь и перестали бороздить море и подобно нашим предкам грабить далекие земли. Но кораблей у железных людей ведь полно и становится все больше. Я спросил рыбину, неужели она не видала их?
— Железных людей? — удивилась рыбина. — Нет, такие мне не попадались. Какая жалость, очень хотелось бы поглядеть на них, ведь больше я на поверхность уж не поднимусь. Может, они сегодня еще проплывут тут? Правда, времени у меня в обрез, пора уже возвращаться в свое логово. А вдруг мне повезет? Они какие из себя?
— Почти совсем как люди, только в железной коже, — сказал я. Рыбина удивленно булькнула.
— Неслыханно, невиданно, — пробормотала она. — Да-а, мир меняется. Слишком редко поднималась я на поверхность, многое проплыло мимо меня. Когда-то мне казалось, что самое то проветриваться раз в сто лет. Всё оставалось, как было в последний раз. В море было полно военных кораблей, а в небе летала Лягва Полярная.
— Ты видала Лягву Полярную? — вырвалось у меня.
— Само собой, и не раз! — ответила рыбина. — И не только видала, бывало, она садилась на меня передохнуть. Она огромная и сильная, но я тогда была еще сильнее и без труда несла ее. Теперь-то это мне едва ли по силам. Впрочем, при чем тут это, я Лягву Полярную уже давным-давно не встречала. Не знаю, куда она подевалась.
— Она спит, — сказал я. — И никто не знает — где.
Рыбина испустила одобрительный вздох.
— Оно и правильно. Спать, отдыхать — это хорошо. Я тоже вскоре отправлюсь на покой: опущусь на самое дно моря, заберусь в свое логово и больше уж не вылезу. Накроюсь бородой и буду дремать. Долго-долго. Это так хорошо.
Она прикрыла свои старческие глаза, плавники ее медленно шевелились.
— Отправлюсь, пожалуй, — сообщила она, открыв глаза. — Так и не удалось повидать железных людей, ну да ладно. Я на своем веку столько всего повидала, есть что вспоминать, лежа на дне морском. Честно говоря, меня эти железные люди вообще-то не очень интересуют. Невелика потеря, если не увижу их. Ничего. Если встретите их, передайте, что громадная рыбина Ахтенеумион ушла на дно морское. Я не увижу их, и они не увидят меня, и для них это потеря намного больше.
Похоже, мысль эта развеселила рыбину, она вильнула хвостом и подмигнула нам.
— Подумать только, они знай себе бороздят море, эти ваши железные люди, понятия не имея, что где-то на дне морском, укрывшись бородой, сплю я, — сказала она, сдерживая смех. — Воображают, будто в воде только мелкие рыбешки водятся да медузы и прочий планктон, но им никогда не узнать, что там обитаю я. Обалдуи несчастные!
Она снова попыталась сдуть в сторону лезущие в рот волосы.
— Ладно, поплыла я, — сказала она. — Вы последние люди, кого я видела, и кто повстречал меня. Вы знаете, где Ахтенеумион и чем она занята. Остальные не знают. Вы теперь умнее всех на свете. Последние, кто видел меня. Счастливо оставаться!
В следующее мгновение рыбища нырнула. Заплескалась вода, и лодка наша чуть не перевернулась. Вокруг колыхалась борода, и я боялся, что она затянет нас вслед за рыбой в глубину, где наши косточки вместе со всеми своими познаниями будут вечно покоиться в объятиях Ахтенеумион. Но все обошлось: борода вместе с её владелицей исчезла в глубинах, море успокоилось, и мы остались одни.
— Вот мы и сидим здесь, двое самых умных на свете, последние, кто видел большую рыбину, — сказала Хийе.
— Мне уже осточертело всюду быть последним, — заметил я. — В семье я последний мужик, в лесу — последний парень. А теперь еще и последний, кто видел большую рыбину. Отчего это именно я всегда оказываюсь последним?
— Для меня ты первый, — сказала Хийе и поцеловала меня. Спустя какое-то время, когда мы снова оделись, я опять взялся за весла.
Вообще-то и для нее я, конечно, был последний, но тогда я этого еще не знал.
23
К тому времени, когда мы наконец добрались до Сааремаа, я порядком вымотался. И тут до меня дошло, что дед не сообщил нам, как разыскать повелителя ветров Мёйгаса. Но, как водится, и тут выручили змеиные заклятья. Стоило мне только шипнуть разок-другой, как из-за можжевельников, подняв голову, выползла толстенная гадюка.
— Должна заметить, я порядком удивлена, — сказала она после привычных приветствий и выражений вежливости. — Видела, как вы причалили, но мне и в голову не пришло, что вы знаете заветные змеиные заклятья. По нынешним временам это, увы, большая редкость. На острове всякий народ бывает, но поговорить не с кем, все как будто немые, только лопочут что-то непонятное. Так что, честное слово, я прямо оторопела, когда услыхала ваш зов. Выходит, только у нас дело плохо, но есть еще на свете люди ученые.
— Да нигде не лучше, — заметил я. — Вообще-то мы ищем повелителя ветров Мёйгаса. Не знаешь, где он живет?
— Как не знать, ступайте вслед за мной, я провожу вас до него, — предложила гадюка.
Мёйгас жил неподалеку. Его хижина стояла на берегу моря, скрытая можжевельниками. Гадюка пожелала нам всего хорошего и уползла.
Я постучался. Дверь открылась, и на меня уставился — монах! Вот уж чего я никак не ожидал. Я отскочил на несколько шагов, как будто напоролся на осиное гнездо.
— Это ты повелитель ветров Мёйгас? — спросила Хийе. При виде монаха она с перепугу схватила меня за руку.
— Нет, милая девушка, я всего лишь недостойный сын его, — ответил монах высоким дребезжащим голоском, будто кто доит у него во рту молоко. Он был еще молодой, но лысый и — что еще удивительнее — безбровый, отчего лицо его напоминало птичье яйцо. За спиной монаха послышался шум, и из хижины выбрался невысокий старик с длинной рыжей бородой, заплетенной в сотни тоненьких косичек. Наверняка Мёйгас, что тут же подтвердил монах:
— Вот и мой досточтимый отец, — сказал он, положив руку на плечо рыжебородого старика. — Папаня, эти люди к тебе пришли.
— Сам вижу, — пробурчал Мёйгас. — Зачем явились?
И не успели мы ответить, как монах спросил:
— Вы христиане? Вы любите Иисуса Христа?
— Заткнись, Рёкс! — прикрикнул Мёйгас. — Не позорь меня!
— Папаня, я же говорил тебе, что меня больше не зовут Рёкс, — прощебетал монах, а у самого такое счастливое лицо, будто каждое слово доставляет ему неизъяснимое удовольствие. — Это никакое не имя, так в христианском мире никого не зовут. Мое имя Даниэль, я уже его раз говорил тебе, дорогой отец. Брат Даниэль, так зовут меня в монастыре преподобные братья.
Я вспомнил Пяртеля, который стал Петрусом, и пожалел старика Мёйгаса, потому как жалко потерять друга, но потерять родного сына куда хуже. Мёйгас словно прочел мои мысли, мрачно глянул на меня и произнес извиняющимся тоном:
— Ты уж прости, совсем он с панталыку сбился. Все оттого, что рано матери лишился. Не сумел я его правильно воспитать. Но что поделаешь, своё дитя, не могу я убить его за то, что, тьфу, противно сказать, монахом стал.
— Папаня, ты меня прекрасно воспитал, — щебетал монах. — Я по гроб жизни тебе благодарен, что породил меня и так любовно обо мне заботился.
— Да что ты, несчастный, знаешь про породить! — вздохнул старик Мёйгас. — У самого и яиц-то нет!
— У нас в монастыре ни у кого нет, теперь так модно, — возразил монах Даниэль. — Зато мы можем петь во славу Господа высокими голосами. Папаня, я же приглашал тебя послушать, почему ты не приходишь? Тебе наверняка было бы приятно услышать, как твой сын поет вместе с другими преподобными братьями.
— Ни в коем разе не желаю ни слышать, ни видеть это, я б со стыда сгорел!
— Отец! Ну что такое ты говоришь! Что тут стыдного, во всем мире так делают. У нашего хора столько почитателей, бабы плачут, и даже мужики смахивают слезу, слушая нас, настолько звонкие и красивые у нас голоса.
— Тошно слушать тебя! — сказал Мёйгас и обратился к нам. — Извините, что вам приходится видеть и слышать такое непотребство. Что привело вас ко мне? Выкладывайте! А ты, Рёкс, помалкивай и не встревай!
Я по-быстрому объяснил, что нам надо и кто нас прислал. Старик Мёйгас прослезился.
— Значит, старина Тёльп жив! — выдохнул он. — Ничего удивительного, он всегда был живучий. Он теперь, значит, вздумал летать! Отчего же нет, отчего же нет!
— Человек не может летать! — встрял монах. — Летают одни только ангелы, да Иисус умел по воде ходить.
— Рёкс, я сказал — не встревай! — рявкнул Мёйгас. — И не болтай ерунду! Не позорь меня перед этими славными молодыми людьми. Ты погляди, какие они молодцы! Чтут своего деда и не водятся с какими-то железными людьми да монахами. Видишь этого парня, Лемета? У него яйца на месте! Не так ли, Лемет?