— На месте, — быстро ответил я.
— Слыхал, Рёкс? Отчего именно ты как ольховый лист летишь, куда ветер подует? Да пусть себе этот огромный мир вытворяет всякие глупости, с чего это ты должен тотчас всё на собственной шкуре испытать!
— Дорогой отец, начнем с того, что я не Рёкс, — защебетал монах, опустив глаза, но старик Мёйгас велел ему заткнуться.
— Что ты мне всё талдычишь, что ты не Рёкс! Для меня ты навсегда останешься Рёксом, никогда я тебя Даниэлем звать не стану. Сядь и помолчи, а мне надо отыскать эту торбу ветров. А вы, гости дорогие, обождите малость. Не обращайте внимания, что мой сынок говорит! Он, увы, немножко не того — в семье не без урода! Я несчастный отец!
С этими словами Мёйгас исчез в хижине. Монах Даниэль устроился на солнышке, кивнул нам дружески:
— Папаша уже старый совсем, перестал молодежь понимать. Ничего не поделаешь, отстал от времени. А в ваших краях, что молодежь думает про Иисуса? Мне он страшно нравится. У меня его изображение над кроватью висит.
— Я не знаю, кто такой этот Иисус, — признался я.
Монах издал удивленный возглас, похожий на крик чайки.
— Ты не знаешь, кто такой Иисус? — повторил он и, заломив руки, уставился на меня с сочувствием. — Ты хоть крещеный?
— Нет, — ответил я.
— Правда? Я-то думал, в наше время все молодые крещеные. Крещение — это так здорово — тебе поливают водой голову. Некрещеных в монастырь не берут.
— А я и не хочу в монастырь! — объявил я, на сей раз уже довольно раздраженно. Монах напомнил мне про Магдалену и про то, как мы слушали с ней пение монахов, и что я был по уши влюблен в нее. Теперь, сидя рядом с Хийе, вспоминать это было как-то неловко. Казалось, сейчас этот монах заявит: «О-о, как-то я видел тебя у стен нашего монастыря с одной красивой девицей!» Что сказала бы на это Хийе? Я понимал, что вообще-то это невозможно, что то был совсем другой монастырь и пели там совсем другие монахи, но неприятное чувство не отпускало. Меня коробило от этих современных людей, которые только и делают, что хвастают своими новомодными обычаями и странными любимчиками вроде этого Иисуса, про которого я ничего не знал и знать не желал. Меня не интересовало, чье изображение висит над кроватью какого-то монаха, что я и высказал, правда, не столь резко, но достаточно неприязненно.
Монах по-прежнему ласково поучал:
— Глупо закрывать глаза на просвещение, — он назидательно поднял палец. — Ты просто не пробьешься в сегодняшнем мире, если ничего не знаешь про Иисуса. Тебе не о чем говорить с людьми. Ты же молодой, хочешь кое-чего в жизни добиться. Ладно, раз музыка тебя не интересует, то в монастыре тебе делать нечего, да и без кастрации можно обойтись. Однако, если ты некрещеный и не знаешь Иисуса, ты не можешь стать и оруженосцем рыцаря!
— А зачем мне быть чьим-то оруженосцем? — удивился я. Вот еще одна отвратительная черта, свойственная всем этим современным людям, — желание быть чьим-то прислужником.
— Так чего ты вообще от жизни хочешь? — спросил монах. — Хочешь быть землепашцем, пахать и сеять? Конечно, занятие это благородное, Адам тоже пахал и сеял и в поте лица своего возделывал землю. Да, кому не даны высокие духовные запросы, тот должен смириться с земледелием.
— Что за адам? — спросила Хийе.
— Наш праотец, первый человек, которого Бог создал из праха, — принялся объяснять монах. — До того земля была безвидна и пуста, и тогда Бог за шесть дней создал всё, и так оно неизменно сохраняется по сей день.
— Что за чушь, — возмутился я. — Я видел историю зверолюдей, тысячи лет они рисовали ее на стенах пещер. Нет там никакого бога и никакого адама. И что значит неизменно? Столько всего исчезло навсегда. Например, Лягва Полярная. Например, громадная рыбина Ахтенеумион, нынче утром она в последний раз всплыла на поверхность и теперь на веки вечные погрузилась на дно морское. Или взять змеиные заклятья. Ты знаешь их, Рёкс?
— Змеиные заклятья от Сатаны, — заявил монах, впервые вспылив. — Человек и не смеет их знать. Сатана создал гадов ползучих и дал им дар речи, чтобы они могли соблазнить первую женщину — Еву. Все они слуги дьявола.
— Вот теперь и впрямь видать твою глупость, — заметил я. — Сам ты служишь и богу, и железным людям, и каким-то римским папам, а змеи никому не служат. Никто их не создавал, они были испокон веку, когда в лесах еще не жили не только люди, но и зверолюди. Я знаю, что говорю, я с ними близко знаком. Я вот змеиные заклятья знаю! Думаю, змеи здорово посмеялись бы, услышав твои бредни. Просто тебя обучили в монастыре новомодной сказочке, но сказок на свете много. Иные забываются, вместо них придумывают новые…
— Мил человек, — сказал монах, к которому вернулось его былое спокойствие. — Я не собираюсь тут спорить с тобой, ведь ты не учился в школе и ничего не знаешь. Человечество стало куда умнее, чем ты можешь вообразить. Мне просто жаль, что ты не хочешь жить подобно остальной молодежи. И даже если ты знаешь заветные змеиные заклятья и они не порождение Сатаны, ну на что они тебе в этом мире? С кем тебе о них поговорить? Молодежь нынче интересуется Иисусом, о нем много говорят, он пользуется большим успехом.
— Меня он не интересует, — заметил я.
— Очень жаль, — с улыбкой ответил монах.
Помолчали. Мы с Хийе разглядывали монаха, а он, казалось, задремал на солнышке. Внезапно он запел высоким голосом, так что мы с Хийе вздрогнули.
Тут же из хижины выскочил повелитель ветров Мёйгас, закричал:
— Замолчи! Сейчас же замолчи! Не позорь меня на весь белый свет!
— Дорогой отец, это всего-навсего безобидный хорал во славу Иисуса, — лениво возразил монах. — Как может эта прекрасная музыка как-то позорить тебя? Этот хорал в мире сейчас в большой моде, его поют на всех торжествах.
— Только не под моей дверью! Не здесь! — рявкнул Мёйгас. — В мире они могут хоть на головах ходить, а возле моего дома извольте ходить как следует!
Он знаком пригласил нас с Хийе следовать за ним.
— Сейчас у меня дома нет ни одной готовой торбы ветров, — объяснил он нам. — Но это ничего, сейчас мы запакуем все нужные ветры, чтобы вашему деду было удобно летать. Пусть и ко мне залетает.
— Да, пусть прилетит, — сказал монах. — С удовольствием поприветствую твоего друга, отче, и помолюсь за него.
— Нет, лучше уж пусть не прилетает, — сказал Мёйгас. — Тёльп мужик крутой, не ровен час, еще зашибет тебя в гневе насмерть.
— Прекрасно, тогда я погибну как мученик, — возвестил монах, — и я попаду в царствие небесное, буду сидеть по правую руку Иисуса. Быть мучеником великая честь, о них пишут книги, их статуи ставят в церкви. Ты только подумай, отец, твой сын станет мучеником!
— Запросто может случиться, — взорвался Мёйгас. — Да заткнись же наконец, не то я сам прикончу тебя. Ребята, живо в дом! Мой сынок сведет меня с ума!
Вместе с Мёйгасом мы зашли в его хижину. По ее стенам было развешано несчетное количество тонюсеньких, потолще и совсем толстых бечевок, связанных большими узлами. Мёйгас принялся ворошить их и выбрал с десяток связок.
— Это связки ветров, — пояснил он. — К каждой бечевке привязан свой ветер. Я выхожу ловить их в море на лодке, совсем как рыбаки за рыбой. Только ветер поймать куда труднее, все они быстрые и вёрткие, требуется большая ловкость, чтобы заарканить их. Поймал, живо связал узлом и вешай на стенку, пока не понадобится. Ветер не рыба — не протухнет. Может хоть сто лет провисеть на стене, а как развяжешь его, так завоет, засвищет, словно только вчера его поймали, и он свежий совсем. У меня тут и совсем старые ветры есть, еще моим отцом пойманные, такие шторма да ураганы, каких теперь больше не сыщешь. Есть у меня, к примеру, ветер, который я собственноручно словил, когда еще совсем мальчишкой был. Правда, это легкий летний ветерок, такой, что в жаркий день веет прохладой. Вот этот самый. Такой ветерок поймать несложно, но тогда я здорово повозился с ним. Пацан, что и говорить, — обеими руками пришлось держать, бечевка всё норовила запутаться. Но когда в конце концов удалось повесить его на стену, я был такой гордый! Будто смерч поймал. Их у меня тут несколько штук, только вашему деду я их не дам, с ними летать неудобно. Их на войне применяют — выпустишь такой, и он все вражеские корабли потопит или сметет с лица земли целые деревни. Похлеще пожара! Да у меня тут вообще всяких ветров полно: зимних, со снегопадом, осенних, несущих дождевые тучи. Эти вот — весенние ветры, выпустишь один такой, и сразу дышать становится легко и свежо. Есть ветры попутные, они служат морякам, и ветры встречные, которыми можно обороняться от врагов. Всё имеется. Я больше особо и не ловлю их, старый уже, настоящую бурю мне, пожалуй, и не поймать больше — силы не те. Да и не к чему мне собирать их, после моей смерти все равно делать с ними нечего. Хотел вот сына тоже сделать повелителем ветров, но он, зараза, в монахи подался. Мое собрание ветров его нисколько не интересует. Так что я с большим удовольствием передам некоторые ветры вашему деду. По крайней мере, есть человек, который знает, что с ними делать, и позаботится о них. Я отобрал с десяток ветров, этого должно хватить.
— Мы что, так и возьмем их на бечевке? — спросил я.
— Нет, так не пойдет, — возразил Мёйгас. — Ветер — штука умная и хитрая, все равно что живая тварь. До тех пор, пока он у меня в руках, он ведет себя смирно, потому как знает, что я повелитель ветров и со мной шутки плохи. Но стоит ему почувствовать, что бечевку держит обычный человек, тут же начнет дергаться да рыпаться и постарается отвязаться. Нет, я их в торбу суну, оттуда им не выбраться, а вы без помех доберетесь до своего деда.
Мёйгас достал из-под стола торбу из нескольких слоев кожи, горловина которой стягивалась канатом, взял первый ветер и осторожно распутал стягивавшие его узлы, — тотчас повеял ветерок, волосы Хийе взлетели, словно поднятые внезапным порывом. Затем Мёйгас сунул ветер в торбу. Так он разобрался со всеми остальными связками, и в конце концов торба оказалась полна. Если прижаться к ней ухом, то можно было расслышать приглушенные завывания и шум, словно в торбе бушует ураган.