Тут меня вдруг осенило — Хийе! Я тотчас развернулся, как будто только что получил известие о ее смерти, и поспешил обратно.
Костер еще теплился, и гости еще не разошлись. Хийе положили рядом с ее матерью, а возле нее примостилась вошь.
Она прижалась к плечу Хийе, и меня пронзила жуткая мысль — уж не сосет ли она кровь из раны.
— Что она делает? — закричал я и бросился, чтобы ударом ноги отбросить ее в сторону.
— Ничего она не делает, она умерла, — сказала Инц.
Я присел на корточки и прикоснулся к громадному насекомому. Инц оказалась права — вошь уже окоченела, ее тонюсенькие ножки были беспомощно раскинуты.
— Она пришла, как только ты ушел, — объяснила Инц, подползая к моим ногам. — Она прибежала сюда, прижалась к Хийе и умерла.
— Мы с дерева наблюдали, как волк напал на вас, — сказал Пирре, которого я поначалу и не заметил. Зверолюди сидели под сенью большого дерева, они опять ходили на своих двоих и теперь разминали сведенные судорогой пальцы ног. — Мы сразу же сюда пошли, вошь бежала впереди нас. Она очень любила Хийе. Пусть она спит там, возле нее.
— Пусть спит, — повторил я, и тут же все поплыло у меня перед глазами.
28
Несколько месяцев я болел. Мне просто не хотелось выздоравливать, так хорошо было пребывать в раскаленной жаром бессознательности, без каких бы то ни было мыслей, без воспоминаний. Сны приходили и уходили, но если и было в них что-то печальное или угрожающее, то это не запоминалось и быстро рассеивалось новыми сновидениями. Мне нравилось лежать, закрыв глаза, и разноцветные видения, которым нет ни названия, ни образа, плавали в моей голове в каком-то мутном свечении, словно остерегая меня проснуться. И даже когда я чувствовал, что кто-то, скорее всего мама, капает мне в рот мясной навар, я не желал возвращаться в действительный мир. Я глотал, но мозг прятался куда-то; так озорной ребенок, затаившись в лесу под сенью свисающих до земли еловых лап, слышит, что его зовут домой, но не объявляется, не дается в руки, не позволяет затащить себя домой. Там, в лесу, в тени еловых лап лучше, я чувствовал и понимал это, хотя и пребывал в полусознательном состоянии; дома меня ждали лишь отчаяние да заботы, а в своих сновидениях я был свободен и весел. Я парил в неведомом пространстве, совсем как птица, которую занесло за облака, и которая вдруг оторвалась от всего земного.
Эта игра в прятки длилась долго, по мне так болезнь моя могла бы продолжаться вечно. Но ничего не поделаешь, мое тело выдало мое укрытие, чьи-то сильные руки вытащили меня из-под елки, и хотя я по-прежнему жмурился изо всех сил, словно надеясь, что этот фокус сделает меня невидимкой, мир с его звуками и красками стал потихоньку подбираться ко мне. Время от времени я обнаруживал, что пялюсь в подволок; повернув голову, видел возле очага маму, которая стряпала что-то. Иногда я видел Сальме и ее медведя, который, сидя за столом, с хрустом грыз лосиные кости. Я пытался вновь провалиться в беспамятство, лишь бы избавиться от этой картины, однако жар отпустил меня, сполз с меня, как теплая звериная шкура, без которой я чувствовал себя совершенно нагим, мне было зябко и плохо. Дни напролет приходилось слушать разговоры Сальме с матерью, в основном они крутились вокруг проделок косолапого, порой касаясь моего здоровья и захлестывая меня досадным сочувствием. Я пытался найти спасение во сне, но это было лишь жалкое подобие того восхитительного бессознательного состояния, что оберегало и баюкало меня не один месяц. Обычный сон казался мне теперь слишком недолгим; он был подобен мелкой лужице, в которую в лучшем случае можно сунуть только голову, тогда как я тосковал по глубокому озеру с чернеющей водой, в которую можно погрузиться да так в ней и остаться.
Вновь и вновь наступало утро; мать принималась хлопотать и готовить еду. Вскоре появлялись Сальме с косолапым, и я знал, что близится минута, когда они соберутся возле моей постели и, глядя на меня с любовью и жалостью, спросят: «Лемет, дорогой, ну как ты себя чувствуешь?» Я ничего не отвечу, не потому, что не могу, а потому что боюсь того бурного восторга, какой наверняка вызовут у них мои первые слова после долгой болезни. Я боялся, что если они в восторге захлопают в ладоши и станут поздравлять меня с выздоровлением, я не удержусь, выскочу из кровати и перекусаю их — да, я был уверен, что способен на такое. Поэтому я всего лишь закрывал глаза, когда они собирались поглядеть на меня, послушно глотал мясной навар и слушал их печальные вздохи. Я чувствовал, как мама гладит меня, — это раздражало, мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, вообще убрались из хижины. В то же время мне плакать хотелось, когда мама гладила меня по голове, это раздражало еще больше — именно поэтому я не желал расставаться со своей долгой болезнью, в которой не было слез, боли, а была лишь тишина и равнодушное мечтание на грани жизни и смерти.
В конце концов я понял, что не могу больше слышать эту постоянную болтовню, изо дня в день окружавшую меня. Избавиться от нее был лишь один путь — как можно скорее встать на ноги. Тогда я смогу при желании удирать отсюда, проводить дни где-то в лесу, вдали от всех тех, кто докучает мне, и возвращаться домой лишь на ночь, да и то не обязательно. Я предполагал, что уже достаточно здоров, и один только страх перед восторгами, которыми будет встречено мое выздоровление, удерживал меня еще несколько дней в постели. Наконец я собрался с духом.
Как-то утром, резко откинув в сторону звериные шкуры, я сел в постели и сказал маме:
— Мама, выслушай меня! Я здоров, только не говори сейчас ни слова. Я оденусь, поем и выйду. Я не хочу слышать никаких восклицаний, не желаю видеть никаких слез. Я хочу тишины. Понимаешь, мама? Не говори ничего.
Мама молча кивнула, глядя на меня во все глаза. Она прикрыла рот рукой, но глаза ее блестели так, что я понял — с голосом своим она еще кое-как совладает, но не со слезами. Это совершенно вывело меня из себя, хотелось поскорее одеться и наконец-то покинуть дом. Но одеться, как назло, оказалось не так-то просто — всё же я был еще очень слаб и неловок, и меня бесило, что мама теперь наверняка уже плачет. Не глядя в ее сторону, я схватил со стола кусок холодного жаркого и бросился вон.
Солнце прямо-таки ослепило меня, я закрыл глаза руками и заковылял в глубь леса, под сень деревьев. Я искал уединенное местечко, где никто никогда не ходит, хотелось броситься там наземь и так пролежать весь день. Я радовался, что мне достало смелости покинуть дом — мне и вправду было невмоготу слушать эти разговоры про то, есть ли у косолапого глисты, и если есть, то как выгнать их. Конечно же, я понимал, что жизнь в лесу идет своим чередом, что глисты для иного человека или зверя и впрямь первостепенная забота, но ведь от этих разговоров с ума сойти можно.
Найти уединенное место оказалось не так просто, везде то скакала какая-нибудь птица, то прыгал заяц, и это раздражало меня. Я шел все дальше, пока не вышел на опушку. И там увидел деревенских девок.
Магдалены среди них не было, это я сразу установил. Вообще-то мне следовало уйти, ведь ясно, что деревенские девахи помеха похлеще какой-нибудь синички или зайца и нисколько не подходят человеку, который ищет одиночества. Но я остался, залег в кустах и стал наблюдать за девками.
Они привели с собой несколько овец и собирались теперь отпустить их пастись на опушке леса.
— А что если вдруг волк появится? — спросила одна.
— Против волка есть средство, — отозвалась другая. — Ты разве не помнишь, что староста Йоханнес говорил? Надо взять пояс, который ты надеваешь в церковь, и обвести им круг вокруг пастбища. Через эту святую черту не может ни один волк переступить, потому как Иисус не пустит.
— У тебя что — есть такой пояс? — спросила первая.
— Конечно, я всегда думаю, прежде чем из дому выйти! — заносчиво заявила первая. Она сняла с себя длинный пестрый пояс и принялась обводить вокруг поляны невидимый круг. Первая девка почтительно наблюдала за действиями подружки.
— В другой раз я тоже возьму с собой пояс, — пообещала она. — Подумать только, как просто, оказывается, бороться с волками! Иисус всё-таки всемогущий.
— Ага! — согласилась та, что обвела спасительный круг и теперь снова подпоясалась. — Если знать эти иноземные хитрости, жить куда проще.
Они беспечно удалились в полной уверенности, что овцы надежно защищены от всех напастей.
Естественно, волк не заставил себя ждать. Странное дело, но увидев его, я не испытал никаких чувств, хотя это и был первый волк, которого я встретил после того вечера… У меня не было желания убить его или как-то иначе выплеснуть свою злость. По правде говоря, злости во мне и не было, одно лишь равнодушие. Что еще мог сделать этот волк мне? Напасть на меня? Я даже не был уверен, стал ли бы я защищаться.
Но волк ко мне не приблизился, его интересовали овцы. Он и не заметил, что девчонка размахивала каким-то пояском, похоже, тот даже не оставил по себе никакого запаха. Волк набросился на одну из овец, зарезал ее и утащил в заросли.
Овцы немного поблеяли жалобно и снова принялись за траву. Потом явился другой волк и уволок вторую овцу. Я не мог больше смотреть на это смертоубийство — нет никаких сомнений: если девки не вернутся, волки уничтожат овец всех до единой. Конечно, не исключено, что когда девчонки вернутся, то волки сожрут и их, вместе с Иисусом и поясом.
Эта мысль вдруг как-то очень задела меня. Нет, этого я видеть не хотел и вознамерился помешать этому! Ладно, пусть волки сожрут овец, это мне было как-то безразлично, но еще одна девушка в пасти этих тварей — у меня голова закружилась от вскипевшей ярости. Этого я не допущу, я защищу этих деревенских девок! Так что я остался на месте и видел, как волки перерезали всех овец до последней.
Девчонки вернулись нескоро. Они пришли не одни, с ними были деревенский староста Йоханнес и Магдалена.
Я, насколько возможно, вжался в землю. Я не видал Магдалену с тех пор как, влюбившись, в тот вечер брел домой — это случилось словно в какой-то другой жизни. Потом было бегство с Хийе, дед и все остальное — но и тот мир теперь исчез, его отрубили от меня, как отрубили деду ноги.