— Язык птиц? — удивился отец Инц. — Какая глупость! Впрочем, ничего удивительного, что им такая дурь в голову приходит. Живут в своей деревне, говорить им не с кем, заветных змеиных заклятий не знают. Вот и сходят с ума от одиночества. Несчастная мошкара.
Я смотрел на Катарину, которой только сегодня утром помог оправиться от укуса змеи. Теперь ее ужалили вновь, и тут уж я ничем помочь не мог. Она умерла, точно так же, как и знаток конского навоза Андреас. Мне вдруг стало ужасно жаль их. Зачем они сунулись сюда, почему не остались в деревне, среди своих грабель, хлебных лопат и ручных жерновов? Раз уж устроили себе новый мир, то былое надо оставить в покое, забыть. Но, похоже, они не смогли этого сделать, их по-прежнему влекла корона змеиного короля, язык птиц и прочие лесные тайны, которые странным образом приобрели в их сознании совершенно искаженное, нелепое значение. Совсем освободиться от прошлого им все же не удалось — оно влекло их, пусть они и не знали, из-за чего. Но когда они действительно встречали что-то древнее, они не умели с ним обращаться, они были как маленькие дети, которые, нагнувшись над родником, склоняются вперед, пока не падают в воду. И вот они лежат тут, с покусанными лицами. Змеиные короли могли бы быть им братьями, но стали их убийцами.
— Мне надо идти, — сказал я Инц. — Схожу в деревню. Передай маме, что завтра к вечеру я вернусь.
— Что с тобой? — спросила Инц. — Тебе жалко их? Они же пришли сюда как воры, готовы были мне голову топором отрубить. Нам что — пятки им после этого лизать?
— Да нет, все правильно. Они получили по заслугам. Просто мне надо в деревне кое-что уладить, прежде чем я поселюсь в лесу.
— Может, отправиться вместе с тобой? — спросила Инц. — Мне хочется увидеть малыша, которого ты собираешься обучить заветным змеиным заклятьям. Сейчас ночь, все наверняка спят, так что без особых помех можно пробраться в дом.
— Пошли, — согласился я. — Только давай не будем торопиться, очень хочется немножко прогуляться по лесу. Я так давно не был здесь.
Мы действительно не спешили и добрались до деревни уже глубоко за полночь. Всё было тихо, как и должно быть, поскольку люди, естественно, спали.
Мы потихоньку приблизились к жилищу Йоханнеса. Я отворил дверь и шипнул Инц:
— Ребенок в люльке спит. Поглядишь на него и уползай, не хочу, чтоб старик Йоханнес проснулся и увидел тебя.
— Да и я этого не хочу, — отозвалась Инц и подползла к люльке Томаса, заползла на край люльки и уставилась на спящего малыша.
— Лемет! — прошипела она так громко, что напугала меня: сейчас все проснутся и начнется катавасия. — Лемет!
— В чем дело? — шипнул я в ответ. — Ты же всех перебудишь!
— Лемет, скорей сюда! — потребовала Инц. — Ребенок мертвый!
Мне как будто кто кипятком плеснул в лицо. Вмиг я оказался рядом с Инц. Это было так ужасно, что я заорал. Горло ребенка было прокушено. Люлька утопала в крови.
— Магдалена! — во все горло завопил я. — Магдалена, это что же такое?
Я бросился к постели Магдалены, которая последние полгода служила постелью и мне. Но сегодня Магдалена спала в ней одна, она лежала на спине, по лицу разметались волосы, горло разодрано.
Что было дальше — не помню. В какой-то момент я оказался на коленях посреди комнаты, прямо передо мной покачивалась голова Инц, она поднялась и успокаивала меня змеиными заклятьями, от которых находят лень и сонливость. Я провел рукой по лицу и огляделся по сторонам. Все в комнате было вверх дном, скамьи и стол разбиты в щепки, а поверх всего — разломанное пополам веретено.
— Что случилось? — спросил я Инц, подавляя зевоту: змеиные заклятья, как водится, действовали основательно.
— Ты с ума сошел, — сказала Инц. — Орал и бушевал, и в конце концов повел себя, как загнанный лось. Ты бесновался, разгромил и пораскидал все вещи, только покойников не тронул.
Я покосился на люльку Томаса. Со стороны она казалась вполне невинной и ничем не выдавала своего чудовищного содержимого. Но я чувствовал, как всё во мне вновь закипает.
— Не надо ли тебя еще поуспокаивать? — спросила Инц, наверное, по глазам моим поняла, что на меня снова находит.
— Нет, не надо, — сказал я и ощутил, как губы мои кривит ужасная ухмылка. — Здесь же больше нечего ломать.
— Мне жаль, — сказала Инц. — Я не знала этих людей, но мне правда жаль. Какой жуткий ублюдок!
— Кто? Кто ублюдок? Скажи, Инц, кто их загрыз? Какой-то волк? Опять какой-то проклятый волк!
— Вовсе нет, — отозвалась Инц. — Ты, как только покойников увидел, прямо как помешался, даже не осмотрел как следует следы укусов. Здесь не было никаких волков, и вообще-то это никакие не укусы. Таких зубов ни у одного зверя нет. Сам погляди!
— Не буду, Инц, — сказал я. — Не хочу видеть их, не могу. Скажи, кто убил их, и я пойду, поймаю и прикончу его.
— Твой старинный друг хийетарк Юльгас, — ответила Инц.
От неожиданности я рассмеялся и почувствовал, как меня затрясло от ярости.
— Так он еще жив? — воскликнул я.
— Увы, жив, — сказала Инц. — Хоть ты и снес ему пол-лица, но это его не убило. Я несколько раз встречала Юльгаса в лесу — выглядит он страшно, но жив. По-моему, он рехнулся, ходит в чем мать родила, чумазый и мерзкий, спит в грязи. Когда я в последний раз видела его, он приладил к своим пальцам заостренные деревянные когти. Он размахивал руками, щелкал своими деревянными когтями и бормотал что-то бессвязное. Лемет, этими самыми деревянными когтями он и разодрал им глотки!
— Тогда мы немедленно идем искать его, — заорал я, как ненормальный, вскочил и бросился на стену, так что дом задрожал. Меня вновь обуяло желание разнести всё в клочья, но успокаивающий шип Инц несколько отрезвил меня.
— А где же старина Йоханнес? — вдруг вспомнил я. Ведь в этом несчастном, затопленном кровью доме был еще один жилец. — Он что — тоже мертв?
Я покосился на кровать Йоханнеса, она была пуста.
— Его, наверное, дома не было, — решила Инц. — Интересно, деревенские по ночам обыкновенно не бродят. Во всяком случае, это спасло ему жизнь. И твою тоже. Если б ты спал здесь, и от твоей глотки мало бы что осталось.
— По мою глотку этот негодяй и пришел, — сказал я и настежь распахнул дверь. — Священная роща! Это он мне священную рощу никак не простит, да вдобавок еще пол-лица. Благодарю этого святошу, он и впрямь за все отплатил мне сполна, ничегошеньки в долгу не остался. Он мне даже больше заплатил, чем я того заслуживаю. Но ничего, я его разыщу и сведу счеты. Сегодня он мне за целое лицо заплатил, а я ведь только половину отсек, этого мало, надо поспешить и остатки отсечь. Ни одно дело нельзя оставлять незаконченным, что нынче сделано, о том завтра заботы нет, как говаривал дядя Вотеле. Он разлагался рядом со мной, Инц, и с тех пор я чувствую странный смрад, я тебе про это еще не рассказывал, но теперь ты знаешь — воняет так, словно я сам гнию. Но, как видишь, ничуть я не гнию, это все остальные дохнут! Все, кто окружает меня! Дохнут и гниют, а мне с этим смрадом приходится идти дальше. Ну что же мне еще остается, я продолжаю жить!
Я бросился вон из дому и всадил нож в ствол растущего перед домом дерева.
— Я буду жить! — закричал я. — Будьте счастливы!
— Лемет, пошли! — позвала Инц. — Пошли отыщем Юльгаса.
— Юльгаса! — прорычал я. — Да, его и впрямь надо разыскать и прикончить, ведь он еще жив и не помер — а должен бы, потому как я последний! Я последний, не он!
Я захрипел на луну, как хрипел дед на своем острове, а затем отправился вслед за Инц в лес, в безумной ярости и отчаянии ножом срубая вокруг себя ветки.
33
Достигнув опушки леса, Инц задрала голову и издала пронзительный шип, созывая гадюк.
Вскоре змеи стали сползаться. Всем Инц задавала один-единственный вопрос:
— Где Юльгас?
Первые приползшие змеи не знали, что сказать. Но это ничего, гадюк в лесу полно, и никто не мог пройти, не будучи замечен ими.
Примерно десятая гадюка кивнула в ответ на вопрос Инц:
— Только что видела его. Пристроился под той старой липой, в которую два года назад ударила молния, и ел заячью капусту.
— Спасибо, — поблагодарила Инц и посмотрела на меня.
— Ну, Лемет, слыхал?
— Слыхал, — отозвался я, нетерпеливо теребя свой нож, и даже нечаянно поранил им ладонь, но боли не почувствовал и не заметил, как кровь потекла по пальцам. — Запомни, Инц, я сам убью его. Сегодня я обойдусь без твоих зубов.
— Понимаю, — согласилась Инц.
Я побежал к обгорелой липе, напрямик, во весь дух, не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветки, Инц следовала за мной.
Юльгас был там. Если бы я не обезумел от ярости, его вид, без сомнения, напугал бы меня. Хийетарк был в чем мать родила, его костлявое тело сухой корой покрывала грязь, прилипшие к ней веточки и прочий лесной сор. Половины лица не было, на месте былой раны ярко розовел жуткий, как будто влажный шрам. К пальцам Юльгаса были прикреплены коротенькие остро заточенные когти, ими он тягал из земли заячью капусту и совал ее в рот вперемешку с землей, и тихонько мычал при этом. Какие-то листочки заячьей капусты запутались у него в бороде и свисали с подбородка вроде зеленой плесени. Это был не человек, а какое-то животное, скорее даже растение, какое-то жуткое ходячее дерево с растопыренными ветвями. Ожившее дерево из священной рощи, которое поглощало траву, уставясь на меня своим единственным безумным глазом. Он узнал-таки меня и проскрипел:
— Ты! Ты срубил священную рощу! Псы, охранявшие ее, не простят этого, они загрызут тебя! Они обглодают твои кости!
Он угрожающе воздел руки, затряс деревянными когтями и залаял.
— Псы священной рощи чуют твой запах! — вопил он. — Они загрызут тебя до смерти!
Я заметил, что деревянные когти совсем бурые от запекшейся крови. Вне сомнений, этими самыми когтями этот ублюдок растерзал горло Магдалене и малышу Томасу. Я почувствовал, как всё вокруг заволакивает туманом. Ярость душила меня, я приблизился к Юльгасу и одним махом отсек ему левую руку. Он взвизгнул, но не отступил, а попытался ухватить меня правой рукой; я отскочил в сторону, и деревянные когти, не задев меня, чиркнули по воздуху. В следующий миг и вторая пясть шмякнулась в заячью капусту, я наступил на нее и закричал: