— О чем ты? — забеспокоился Йоханнес. — Когда это смерть приходила в мой дом?
— Да ночью! Смерть всегда по ночам ходит, постучится тихонько — стук-стук, а староста Йоханнес дома? Нет его — так где же он? — староста в лесу гадюк поджаривает! — всхлипывая, изгалялся я. — У него дел невпроворот, его на то бог и избрал! Но смерть не желает уходить с пустыми руками! Нет Йоханнеса, нет Лемета — но Магдалена-то и Томас дома! Как славно! Красивая девка, малыш! Вкуснота! Духи-хранители и священные псы проголодались, не один только бог! Бог уже жрет гадюк, которых ему нажарил Йоханнес, что ж, тогда духи-хранители и псы священной рощи полакомятся человечиной. Ведь они все так проголодались! У них такой аппетит ненасытный.
Последние слова я буквально проорал, валяясь по земле, словно на раскаленных углях. Деревенские испуганно стояли вокруг, не зная, что и делать. Йоханнеса трясло.
— Ты что… Ты причинил моей дочке зло?
— Не я! — рявкнул я. — Эти псы священной рощи, духи-хранители и прочие божества! Они пьют кровь, не я! Я знаю всего только змеиные заклятья, ничего больше, и я последний, кто их знает. Самый последний, потому что теперь нет больше и змей!
Я расхохотался и в следующий миг попытался укусить за ногу стоявшего поблизости мужика. Тот испуганно отскочил в сторону.
— Да не бойся, ублюдок! У меня не ядовитые зубы, это не смертельно!
— Он сошел с ума, — сказал Йоханнес, бледнея. — Забираем его с собой и возвращаемся в деревню. Я очень беспокоюсь за Магдалену.
— Поздно, старый дурак, поздно! — взвыл я, колотясь головой об землю совсем как сумасшедший. — Поздно!
— Скорее! — торопил Йоханнес, теребя бороду. — Скорее!
34
Когда я теперь вспоминаю ту ночь, единственное чувство, что охватывает меня, это легкая неловкость за необузданное мое поведение. Сколько бесполезного крика и отчаяния! После того как волк насмерть загрыз Хийе, мне бы следовало уже привыкнуть, что все мои близкие исчезают. Кто однажды свалился в пропасть и в лепешку разбился о землю, того вроде бы не должно удивлять, когда его немощное тело вновь и вновь втаскивают обратно на вершину горы и снова сталкивают в пропасть. Дорогие мне люди и звери исчезли словно рыбы, вдруг оказавшиеся у поверхности воды, — один удар плавника, и вот уже нет их, одна за другой погружались они туда, куда я не мог последовать за ними. То есть, естественно, я мог бы последовать за ними, точно так же, как можно броситься в море, пытаясь поймать рыбу, только все равно ее не ухватить. Когда-нибудь и я последую за всеми дорогими мне, и хотя мы двинемся в одном направлении, нам никогда больше не встретиться. Так огромно это море, и так малы мы.
Сегодня я могу думать об этом совершенно спокойно, вполне равнодушно. Меня не волнует воспоминание о том, что в одну-единственную ночь я лишился и Магдалены и малыша Томаса, Инц, остальных змей и родной матери. Так и должно было случиться, конец трухлявому дереву всегда приходит в одночасье — один мощный удар, и вот уже оно повержено. Его пышная крона, что многие годы возвышалась над лесом, враз исчезла, в пологе леса образовалась прореха. Она быстро зарастет, словно ничего и не случилось.
Я больше не грущу о том, что мне некому передать заветные змеиные заклятья. Напротив, я испытываю даже какое-то злорадство. Пусть они живут себе без змеиных заклятий, эти грядущие поколения, которых мне никогда не увидеть, да и не хочется видеть! Глупые ничтожные букашки, я не завидую им. Они, конечно, не способны пожалеть о том, что не знают заветных заклятий, они не ведают, чего лишены, но я-то знаю. Я знаю еще много чего, чего мои безмозглые потомки не узнают никогда.
Размышления об этом доставляют мне удовольствие. Этот самый новый мир я и пытаюсь представить себе, когда часами лежу в своей пещере, — мир без заветных змеиных заклятий. Иногда я смеюсь про себя, настолько смешным кажется мне это будущее, в котором мне нет больше места. Странно и неприятно. Даже хорошо, что я избегу этой нелепости.
Нет, я не жалею о прошлом. Слишком далеко отошло оно от меня. Люди, которых я некогда знал и любил, остались в виде рисунков на стенах пещеры Пирре и Ряэк. Я смотрю на них, но не чувствую ничего.
Тем ранним утром, когда меня, связанного, волокли в деревню, я был далек от подобного умиротворения. Я огрызался и визжал, как волчонок, и последними словами крыл всех, кто попадался мне на глаза, пока какой-то здоровенный мужик не огрел меня дубиной так, что зубы полетели. Тогда я замолк, отплевываясь кровью, но ярость кипела во мне по-прежнему, и я не испытывал боли ни от разбитого лица, ни от врезавшихся в тело веревок.
Но мои вопли были ничто по сравнению с тем ором, что поднялся, когда толпа тех, что пожгли змей, добралась наконец до дома Йоханнеса и смогла оценить усилия и труд, предпринятые ночью хийетарком Юльгасом. Староста Йоханнес выскочил из избы, стал трясти меня, закричал:
— Это ты убил их! Это ты насмерть загрыз их! Оборотень проклятый, я всегда знал это!
Меня эти обвинения не удивили и не возмутили, я предвидел их. Я вообще не собирался отвечать Йоханнесу, но поскольку он не оставлял меня в покое, продолжал теребить, я пробормотал окровавленными губами:
— Оставь меня в покое, болван! Не я убил их, а сумасшедший старик вроде тебя, и если это успокоит тебя, так я уже выпустил ему кишки. Он поплатился за свою жестокость, когда-нибудь поплатишься и ты.
— Ты или какой другой лесной язычник, какая разница! — орал Йоханнес. — Все вы оборотни! Что это с вами такое, что за жуткое наваждение заставляет вас идти на такое злодеяние?
— Да сунем его в костер, какие дела, — сказал Якоп.
— Так и сделаем, только что с того толку Магдалене и ее сыночку, малышу-рыцарю! — сетовал Йоханнес. — Их никакая месть не вернет.
— В этом ты, старик, прав, — согласился я, думая про Юльгаса. Да убей я его хоть сто раз, ни Магдалене, ни Томасу от этого никакого проку. В любом смысле это был неравноценный обмен — кому нужна жизнь полоумного хийетарка, по нему не заплачет ни один человек, ни один зверь. Ему давно была пора умереть, но он всё бродил вокруг и убивал тех, кому бы только жить да жить и кого все оплакивали.
Криков и воплей и впрямь было много. Люди рыдали, воздевая руки к небу. Наверняка они удивлялись, как это все эти боги и иисусы, на помощь которых они надеялись и под защиту которых они выбрались из лесу, позволили свершиться такому страшному злодеянию. Тем более в ту самую ночь, когда они, согласно божьим наставлениям, с таким успехом пожгли змей. Я знал, что найти ответ на мучившие их вопросы совсем нетрудно. Все-таки я годы прожил в лесу вместе с Юльгасом и прекрасно помнил, с какой легкостью он объяснял всё Тамбету, прибегая к своему каверзному уму и специально придуманным для этого духам-хранителям. Так что деревенским недолго пришлось ломать себе головы, благодаря Йоханнесу они всё уразумели.
Естественно, во всем виноват оказался я. Бог не потерпел, что в деревне живет нехристь язычник, к тому же еще и оборотень, и в наказание за это он отвел свою оберегающую длань от Магдалены. Что же до малыша Томаса, то его Бог и не покарал, а, напротив, благословил. Дитя чужеземного рыцаря случился Богу настолько мил, что тот в срочном порядке призвал его к себе и усадил на колени. Вот как сильно он полюбил этого младенца!
Деревенские, развесив уши, с радостью поверили во всю эту чепуху, так же, как покойный Тамбет принимал за чистую монету всё, что звучало из поганых уст Юльгаса. За малыша можно больше не беспокоиться, он попал в добрые руки. Втайне они испытывали даже гордость оттого, что вот здесь, в простой эстонской деревне, народился такой дитёнок. Говорили о чуде, рассуждали, удастся ли одежками ребенка отпугивать лисиц от кур.
Магдалену, понятное дело, оплакивали, однако все были единодушны в том, что нарушать божьи заповеди нельзя, что впустить меня в дом был великий грех. Поскольку я был вот тут же, под рукой, то все они поодиночке и скопом плевались в меня и набрали высоченную кучу хвороста, на которой собирались изжарить меня.
Мне же все это напомнило мой свадебный костер, который я сам соорудил из того, что осталось от срубленной священной рощи. В тот раз мать запекла на костре лося, а теперь нет мамы, и лося эти недоумки со своими жалкими копьями добыть не в состоянии — так что ничего иного как поджарить меня им и не остается.
Смерти я не боялся — да и чего бояться ее после всех этих ночных событий? — но мне хотелось еще побуянить. Хотелось укокошить хотя бы старосту Йоханнеса и моего бывшего приятеля Пяртеля, которого я теперь с большим удовольствием называю Петрусом. Мне хотелось выплеснуть свою ярость, буянить и драться, а не превратиться в угли на костре, испечься беспомощным комком. Но я был крепко связан, так что и не шевельнуться. Один только рот мой был свободен, но именно теперь с заветными змеиными заклятьями делать было нечего. Для бесчувственных деревенских ушей это пустой звук. Эти люди были подобны волкам, уши которых залиты воском, и мне предстояло умереть от их рук так же, как погибла моя жена.
Мужики схватили меня и потащили к куче хвороста. За одну мою ногу схватился Петрус, и я сказал:
— Кто б мог подумать, что однажды ты швырнешь Инц в муравейник, а меня — в костер?
— Что поделаешь, — отозвался Петрус. — Всяк сам выбирает себе судьбу. Я давно уже звал тебя в деревню, ты пришел слишком поздно, но все равно остался дикарем.
— Ты и вправду веришь, что я оборотень? — спросил я на змеиной молви. — Ведь ты знаешь, что оборотней не бывает!
Петрус долгое время не отвечал, и я уж подумал было, что он не понял меня, потому что забыл змеиную молвь.
— В наше время в мире верят, что они есть, — сказал он вдруг, но не на змеиной молви, а по-человечески, видно потому, что язык его от деревенской пищи утратил подвижность. — Все современные люди верят. Значит, верю в это и я.
— О чем ты, Петрус? — спросил Якоп, который держал меня за другую ногу. До него мой вопрос не дошел.