— Я бесконечно благодарен им. И мне жаль, что так получилось. Кого вы теперь будете изучать и обучать, если всех их забрало море?
— Новые народятся, — сказал Пирре. — Только едва ли мы займемся их тренировками. Мы и вправду слишком стары. Да и какой в том смысл, ведь после нас никто со вшами разговаривать все равно не сумеет. Те вши, что сегодня увели рать в море, последние, кем можно было управлять с помощью заветных заклятий. Новые будут жить своей собственной жизнью, никого не слушаясь.
— Так и есть, — согласился я. — Всему когда-то приходит конец. Сегодня скончался последний человек с ядовитыми змеиными зубами, который к тому же умел летать. В будущем будут считать, что такое бывает лишь в сказках.
Я развел на берегу моря огромный костер и сжег на нем тело деда. Затем я распрощался со зверолюдьми, пообещав проведать их вскорости, и ушел в лес искать сестру и размышлять о том, как вообще жить дальше.
37
По словам Пирре и Ряэк, Сальме по-прежнему жила в своей старой пещере, куда я и направился. И хотя между делом одни деревья сильно выросли, а другие повалили осенние бури, я легко нашел обиталище сестры. Отдернул шкуру лося, которая занавешивала вход, и вошел в берлогу.
— Привет! — сказал я громко. — Узнаешь, сестричка?
— Ты, Лемет!
Сальме испуганно вскочила. Несмотря на темноту, было видно, что сестра сильно постарела. Свалявшиеся спутанные космы болтались оттаявшей прошлогодней травой. Кожаная хламида порвана во многих местах и вся в копоти, как и лицо Сальме. Я разглядывал сестру, наверное, ошеломленно, во всяком случае, она, кажется, застеснялась своего вида, одернула хламиду и убрала волосы с лица.
— Вот уж не ждала тебя, — пробормотала она растерянно. — Так давно… Где тебя носило? Я правда не знала… К нам ведь никто больше не захаживает. Мымми, глянь, кто пришел!
Мымми смотрел на меня, я — на него. Передо мной был самый толстый медведь, толще мне видеть никогда не приходилось. Его морда заплыла жиром, отчего казалась плоской и круглой, будто это никакой не медведь, а натуральный филин. Толстые складки колыхались по всей туше. Казалось, прежней шерсти недостаточно для такого раздавшегося тела, и кое-где виднелись пятна проплешин парши. Лап вообще не было видно, огромное пузо нависало над ними мягким бурым мхом.
— Здравствуй, Лемет! — проурчала эта гора жира, поглядывая на меня крохотными глазками, едва видными из-за толстых щек. — Давненько не виделись. Славно, что заглянул! Сальме, угости-ка своего брата чем-нибудь.
— Спасибо, не надо! — поторопился отказаться я. В присутствии такого раскормленного зверя мне кусок бы в горло не полез. К тому же я ощутил какой-то тошнотворный запах, наполнявший берлогу. Я решил, что это Мымми растолстел настолько, что не в состоянии больше выбираться из пещеры по нужде и ходит под себя. Я представил себе, что всё может скрываться в этом толстом мохнатом чреве, спущенной шкурой прикрывавшем лапы медведя, и мне стало плохо. Ко всему прочему я заметил валяющиеся повсюду плохо обглоданные кости. Сальме почему-то не выбросила их, и они тоже воняли. Повсюду ползали огромные черные мухи, сучили передними лапками, словно выражая одобрение такому роскошному угощению. Это было ужасно, мама бы никогда не допустила в хижине такого беспорядка и грязищи. Это было не только противно, но и стыдно — что по поводу такого безобразия соседи скажут!
В то же время я понимал, что соседей-то у Сальме с косолапым и нет. Они одни остались жить в лесу. Никто не заглядывал к ним, никто не общался с ними. Они были единственные люди в лесу, вообще-то Мымми медведь. Так что ничего удивительного, что они одичали, и их жилье больше напоминало берлогу зверя, чем жилище человека.
— Ты и вправду не хочешь покушать? — спросила Сальме. — У нас лосятина есть. Правда, не такая пропеченная, как мама делала. Понимаешь, Мымми любит, чтоб мясо немножко сыроватое было. Посочнее. Может, все-таки отведаешь?
Она достала откуда-то из-за очага огромное блюдо с холодной лосятиной, на мой взгляд, так почти сырой. Да никакая сила не заставила бы меня есть это.
— Нет, Сальме, я недавно поел, — соврал я. — Поговорим просто так. Я как посмотрю, Мымми здорово поправился.
— Да, — согласилась Сальме. — Он же не может выходить на воздух. Ты и не знаешь, какая беда с ним приключилась — железные люди хотели убить его! Они охотились на него, и один метнул в него копье и ранил Мымми в бедро. Ему удалось скрыться от них в чаще и доковылять до меня, но рана была ужасная. Уж я лечила его, как умела, но нога все равно стала нарывать, и он вообще не смог двигаться. До сих пор не может. Только сидит. Мне так жалко его, но ничем не могу помочь, я уже все травы и прочие снадобья перепробовала. Но я хотя бы кормлю его хорошо, стараюсь, чтоб у него ни в чем недостатка не было. Конечно, он немножко растолстел, ну и что, он хотя бы сыт. Правда, дорогой?
— Да, сыт я, — буркнул косолапый, и принялся уплетать принесенное Сальме мясо. — Ты у меня славная, хорошая жена.
— Вот так и живем вдвоем, — сказала Сальме. — Вполне счастливо, хотя Мымми, конечно, хочется иногда побродить по лесу. Мы не скучаем, едим по нескольку раз на дню, а как наедимся — заваливаемся спать в обнимку. Надеюсь, железные люди не обнаружат нашу пещеру, так глубоко в лес они не забираются. До чего они все-таки ужасные! Как это можно охотиться на медведя? Что он им сделал? Медведи ведь такие славные. Ой, Мымми, ты уже всего лося умял? Может, еще хочешь?
— Ладно, давай, — буркнул косолапый и небрежно смахнул на пол обглоданные кости. Встревоженная туча мух взвилась, радуясь возможности наброситься на новые жирные кости.
Мне стало грустно, навалилась тоска. Этого не случилось со мной, когда деду отрубали от хребта ребра, ни тогда, когда я укладывал его останки на костер. Дед получил, чего хотел, — он отважно сражался, перебил массу железных людей, а теперь прикончили и его самого. Он знал это наперед. Рано или поздно он должен был устать, хотя бы в силу своего возраста, когда-то должны были затупиться его ядовитые клыки. Мы знали, что нам не победить, в наших силах было лишь учинить настоящий разгром и вызвать сумятицу. Случайность, что стрела поразила деда именно в тот раз, в этом не было ничего постыдного. Воин потерпел поражение в схватке, ему предстояло теперь наказание. Не замучай его железные люди до смерти, он поступил бы с ними точно так же. Никого ни в чем было не упрекнуть, дедова жизнь кончилась именно так, как он хотел, и по нашему паскудному времени судьба его была прекрасна и благородна.
Другое дело то, что произошло с моей сестрой. Это было ужасно, это было постыдно. Дома у нас случалось, что мама забудет бывало где-нибудь в углу заячью ногу или какую другую еду, в свежем виде вкусную и сочную, но со временем протухшую и плесневелую. Моя сестра теперь и была как та забытая заячья нога, как ни прискорбно это признать. Лес опустел, осталась одна она — совсем как та забытая еда, которую вовремя не съели, а теперь ее есть и не годится. Протухла. Эх, до чего неприятно мне говорить такие слова о своей сестре! Ее время вышло, она перестала быть человеком. Пока что она еще не стала медведицей, но к тому дело шло. Она уже готова была есть сырое мясо, ее волосы уже напоминали свалявшуюся шерсть. Я никак не мог помочь ей, ведь и сам я стал таким же плесневелым куском мяса, правда, судорожно пытающимся сохранить былую свежесть, воображая, будто еще на что-то годен. Зачем? Сестра правильно поняла всё — она могла только есть и спать в объятиях своего косолапого. И всё. У меня же не было и медведя, мне приходилось спать одному.
Так вот какое будущее ждет меня в лесу, с ужасом подумал я. Не лучше ли было бы, чтоб зверолюди припозднились еще больше, так что и на моей окровавленной спине выросли бы лихие крылья, и я улетел бы вместе с дедом — туда, куда ушли все дорогие мне, все мои предшественники, весь мой народ. Туда, куда исчезло все то вкуснейшее жаркое, что красовалось посреди стола, радуя глаз, волнуя обоняние и вкус, от которого теперь осталось несколько оброненных на пол ошметков — моя сестра и я.
— Ты почему не ешь? — снова спросила Сальме, со смаком жуя полусырую лосятину, так что из уголка рта у нее сочилось что-то красноватое. — Думаешь, не пропеклось? Если боишься, могу для тебя кусок пережарить.
— Нет, Сальме, не беспокойся. Я и вправду не голодный.
У сестры я задержался недолго. Со смрадом я свыкся, но говорить нам было не о чем. И хотя после последнего нашего свидания случилось много чего, у меня не было ни сил, ни желания рассказывать.
Поэтому я ни словом не обмолвился про деда, не стал расписывать ни свою жизнь в деревне, ни последующие схватки. Мне казалось, Сальме все равно ничего в этом не поймет. Дорогие для меня и даже болезненные воспоминания для нее были бы просто какими-то непонятными сообщениями о незнакомом, далеком мире — странный чужой запах, который вдруг проникает в твою пещеру и мешает дремать в объятиях теплого домашнего запаха. Я догадывался, что следовало бы объяснить все досконально Сальме и косолапому, да только что с того толку.
Так что я сказал только, что скитался по лесу. Сальме этого было достаточно, больше она не расспрашивала, а косолапый удовлетворенно мотнул своей жирной башкой. Потом Сальме припомнила смерть нашей матери, о причинах которой у нее было весьма смутное представление — она считала, что змеиное логово, где жила мама, просто загорелось почему-то. Я не стал говорить ей, что всё не так просто. Позволил ей немножко погоревать и поплакаться и заметил при этом, что пока Сальме сокрушалась, косолапый заснул с полуобглоданной костью во рту, как будто его вывернуло собственным костяком.
Сальме завершила свои слова глубоким вздохом и затем сладко зевнула. Я понял, что ей тоже хочется спать — в обнимку со своим разжиревшим косолапым, и распрощался.
— Где жить будешь? — спросила Сальме. — В старой маминой хижине?
— Там видно будет, я еще не думал про это. Может, и там, пока не построю себе новую, — ответил