я.
— До тех пор ты мог бы у нас ночевать, — предложила Сальме. — У нас места хватает.
— Да нет, я хочу жить сам по себе, — объяснил я. Сальме сонно кивнула.
— Ты все-таки заглядывай, — предложила она. — У нас всегда можешь поесть. Нам с Мымми будет приятно. Мы ведь никуда не можем выбраться, он, бедняга, теперь совсем калека стал.
Она с жалостью оглядела свою медвежью тушу и добавила шепотом:
— В каком-то смысле это даже хорошо, что он не может больше блудить в лесу. Теперь он только мой медведь, и мне не надо беспокоиться, где он и что он. Всё время на виду.
— Да, это хорошо, — согласился я и поспешил уйти. Свежий воздух ударил мне в лицо, словно окатил холодной водой — после провонявшей берлоги он показался по-настоящему вкусным, так что прямо захотелось впиться в него. Я долго шел, просто наслаждаясь тем, что дышу. Потом сел, наелся брусники, потому как очень проголодался, и задумался, как быть дальше.
Снова воевать — без деда я не желал. Наверное, я уже достаточно выбесился, вместо неукротимой ярости и жажды мести, которые еще совсем недавно бурлили в моей крови, меня охватило полное безразличие. Честно говоря, лень было что-нибудь предпринять. Больше всего мне хотелось навсегда остаться здесь в зарослях нежиться на солнышке, как свернувшаяся кольцом гадюка. Кругом было полно брусники, только руку протяни — чего мне еще надо? В голове не было ни единой мысли, я погрузился в сладостное оцепенение и пришел в себя, лишь когда солнце скрылось за вершинами деревьев и мне стало зябко.
Я поднялся, потянулся, помахал руками, стараясь согреться. Надо было подыскать себе какое-нибудь пристанище, в осеннем лесу под открытым небом не поспишь. Идти к сестре не хотелось, строить себе новое убежище на ночь глядя, в темноте, глупо, так что оставался только мой прежний дом. Долгое время что-то мешало мне пойти туда, но тут я вдруг почувствовал, что это прошло. Почему бы и не пойти туда и выспаться? В конце концов, это же просто хижина, что с того, что она полна грустных для меня воспоминаний. Да и грустные ли они еще? Я думал о маме, о Хийе, но не чувствовал никакого душевного волнения. Прошлое казалось далекой сказкой, печальной ли, веселой ли, но сказкой, у которой нет ни малейшей связи с настоящим моментом. Мама и Хийе были всего лишь персонажи какой-то рассказанной до конца истории, а сейчас был только сумрачный прохладный лес, вызывающий во мне неприятие, и пустая хижина где-то на другом краю леса, где было бы так приятно растянуться. Остальное не имело значения.
Я направился в сторону своего прежнего дома, путь мой лежал вдоль опушки леса. Я не мог совладать с желанием глянуть на деревню Магдалены, отсюда ее должно быть видно хорошо. Я свернул с тропки и вскоре вышел к месту, где кончались деревья и начинались поля и луга.
Отсюда должны быть видны деревенские крыши, но их не было. Деревня исчезла, и в сумерках глаз не различал, совсем ли она исчезла с лица земли или же все-таки остались какие-то следы строений, развалины или что-то в этом роде. Я опешил, было непонятно, как могла враз исчезнуть целая деревня. Мы с дедом ее не спалили, железные люди спугнули нас, а после того, как мы всех их перебили, нам было не до поджогов. Тем не менее, деревня исчезла. Неужто они перебрались куда-то, прихватив избы с собой?
Тут я приметил в отдалении какого-то человека. Из любопытства я пошел в его сторону, надеясь встретить кого-то знакомого. Знаком мне этот человек действительно был. Сам староста Йоханнес плелся по узенькой тропке с посохом в руке, весь в драной одежде.
— Здорово, староста, — сказал я, выходя из темноты. — Разве не приятно встретиться после долгого времени?
Йоханнес уставился на меня и обеими руками вцепился в посох, обороняясь от меня. Но у меня и в мыслях не было наброситься на него. Моя злость улеглась, и сейчас я только обрадовался, что есть у кого спросить о таинственном исчезновении деревни.
— Не размахивай тут своим посохом. Я не убивать тебя пришел. Говори, что с деревней случилось! Пожар? Куда все избы подевались?
— Проклятое адово исчадие! Явился и спрашиваешь, куда избы подевались?! Да, случился пожар! Да, нашу деревню спалили дотла, и всё по твоей вине!
— Я вам красного петуха не подпускал, — сказал я. — Честно говоря, с удовольствием бы сделал это, вы же собирались сжечь меня заживо, да только в суматохе забыли. Так что, старина, не обвиняй меня, это не моих рук дело.
— Нашу деревню сожгли в наказание за неслыханное преступление, а его совершил ты, — возразил Йоханнес. — Ты вместе со своим чертовым летучим приятелем убил его святейшество епископа, и за это кровавое преступление пришлось расплачиваться нам. Высокочтимые рыцари прибыли сюда и пожгли нашу деревню, потому как убить святого человека — величайший грех. Ты в аду сгоришь за это! Я хоть и старался объяснить высокочтимым господам рыцарям, что не мы подняли руку на святого отца, нам и в голову не могло бы прийти совершить ужасное смертоубийство. Я объяснял, что на епископа налетел дикарь, нехристь, оборотень, который живет в чаще и уже до смерти загрыз мою несчастную дочь и родного сына высокочтимого господина рыцаря. Но господа сказали, что нет разницы, что за деревенщина совершила это преступление. Они сказали, что все мы звери и дикари, понятия не имеющие о культуре и чести. Они сказали, что им некогда разбираться, кто из нас крещен, а кто нет, и всем придется нести ответственность за скотство, учиненное нашими сородичами. Так они и подожгли нашу деревню и ускакали на своих великолепных конях.
— Что ж вы не оказали сопротивления, не перебили их? — спросил я. Не потому, что мне было жаль деревни, но хотелось понять, отчего эти люди, словно безропотные овцы, позволили железным унижать и мучить себя.
— Потому что мы люди крещеные! — возвестил Йоханнес, простирая руку к небу, как привык делать, когда впадал в раж и начинал голосить. — Мы не дикари какие-то вроде тебя, мы знаем, как вести себя в современном мире. В конце концов благородные рыцари правы: убийство епископа — ужасное преступление, и кто-то должен понести наказание. Таков обычай. Начни мы сопротивляться, нападать на господ рыцарей, мы только подтвердили бы, что отнюдь не принадлежим еще к просвещенным народам, что пока мы еще дикари. Но это не так — мы не хуже других! И поэтому мы безропотно, с христианским смирением принимаем справедливую кару и построим новую деревню. И вот я нынче ходил в замок просить позволения, и господин рыцарь был столь любезен, что соизволил предоставить нам новую возможность заявить о себе. Мы еще восстанем из пепла и встанем в один ряд с другими современными народами и будем ничуть не хуже их.
Мне стало как-то тоскливо. Подобные речи мне приходилось слышать всё то время, что я жил у Магдалены, эту галиматью они все несли. Йоханнес мне надоел, и я решил уйти, чтобы никогда больше не видеть его.
— Вот и славно, стройте себе новую деревню, становитесь просвещенным народом, — сказал я. — Будьте современными и молитесь своему новому богу. От души желаю успехов. Прощай!
Я хотел было уже уйти, но Йоханнес распалился и не желал так быстро закончить разговор.
— Не издевайся, Сатана! — завопил он. — Ах, он желает успехов! Да знаю я — погибели ты нам желаешь! Куда ты теперь? В лесную чащу, поклоняться своим жутким духам-хранителям, просить их наслать сатанинское войско преследовать нас!
— Мил человек, — сказал я устало. — Обещаю тебе не поклоняться там в лесу никакому духу-хранителю и не просить его ни о чем. Эта мода кончилась, как выйдут когда-то из моды и все твои иисусы и боги. Выдумают опять что-нибудь новенькое, но, к счастью, наши глаза не увидят этого. Я сейчас просто лягу спать, и тебе того же желаю. Ночь ведь уже.
— Безбожник! — завопил Йоханнес.
— Так и есть, — ответил я. — И я этого не стыжусь.
— Убивец!
— И это правда. Но то же самое можно сказать и про тебя, старина. Помнишь, как вы всех гадюк пожгли? Кстати, что стало с Петрусом, который мою подругу в муравейник бросил? Надеюсь, он тоже сгорел, когда железные люди вас наказали?
— Петрус — гордость нашей деревни! — объявил Йоханнес. — Это он обнаружил тела святого епископа и его спутников и позвал господ рыцарей навести порядок и свершить суд. В знак признательности его назначили оруженосцем. Но несколько дней назад он покинул здешние края вместе со своим господином и отправился в Святую землю — воевать с язычниками. Это большая честь для всего нашего народа, Петрус первый из нас, кто пробился так высоко. Вместе с многочисленными и могущественными народами теперь и наш сын вносит свой вклад в созидание нового мира. Разве это не подтверждает еще раз, что мы ничуть не хуже других?
— Надеюсь, те язычники спустят с него шкуру, — сказал я. — Спокойной ночи, старина. Надеюсь, ты тоже прежде смерти получишь железные доспехи, ты их всяко заслужил.
— Едва ли я удостоюсь такой чести, — сказал Йоханнес, по голосу которого все же можно было понять, что мои слова польстили ему. Голос его торжественно зазвенел. — Иди же, парень, и живи в своем темном прошлом подобно какому-то динозавру, который все еще таскает за собой хвост. Я пойду в другую сторону и до тех пор, пока дышу, буду стремиться к свету и к новому, лучшему миру!
— Давай шагай, — отозвался я. — И чтобы путь твой был полегче…
Я вытащил нож и оттяпал старосте ягодицу.
— Вот так-то, — рассмеялся я, потому что, честное слово, в этом ударе не было ни капли злости, просто я сделал это неожиданно под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли. — Теперь тебе действительно не стоит бояться, что у тебя вырастет хвост. Шагай себе вперед, теперь ты и впрямь современный человек!
— Оборотень! — крикнул Йоханнес, схватившись руками за истекающую кровью задницу. — Убивец! В аду тебе место, там ты подохнешь и сгоришь! Ты убил меня! Я же истеку кровью!
— Неужто отрубить хвост — это такое испытание? — удивился я. — Современному человеку он ведь без надобности. Да не ори ты, прямо как дикарь какой! Что подумают о тебе господа рыцари, если ты не умеешь вести себя как подобает просвещенному человеку? Тихо, тихо, не смотри назад, смотри только вперед! Нос у тебя цел, так что держи нос по ветру — что тебе еще надо? Прощай, староста, живи хорошо!