в хлеву стаю волков, доил их и натаскивал, не понимая, что давным-давно не наберется в лесу столько людей, чтобы скакать на этом табуне, что нет тех, кто смог бы выпить это немыслимое количество волчьего молока. Остальные люди сократили поголовье своих волков, выпустив животных в лес: зачем одинокой старухе держать десяток волков, если нет у нее ни одного ребенка, ни одного внучка? Ей достаточно и одной дойной волчицы. А Тамбет так не считал, он, напротив, находил, что выпускать волков на волю, в лес — неслыханная подлость и измена древним обычаям.
— Во времена прадедов наших ни один серый не рыскал по лесу сам по себе, — говорил он возмущенно. — Все, как положено, в волчарне, подоены, готовы тотчас везти мужиков на войну. — Его не заботило, что никто больше не воевал, он как будто не понимал этого, и временами казалось, что он воспринимает настоящую жизнь всего лишь как какой-то густой туман, способный сбить с толку дураков, но который ничуть не мешает видеть ему. Он был твердо убежден, что туман этот вскоре рассеется и люди снова заживут, как в былые времена. Поэтому он не сокращал свою волчью стаю, а напротив, увеличивал, отлавливая бродячих волков, которые, по его словам, созданы не для того, чтобы задрав хвосты носиться по лесу, а для того, чтобы служить людям. Понятно, что ходить за такой сворой волков требовалась уйма времени и труда, так что Хийе не удавалось убегать поиграть с нами. Ей надо было доить волков, задавать им корм, хотя она была еще совсем ребенок. Моя мама считала это ужасным злодеянием, нередко она возвращалась домой, последними словами кляня Тамбета и его жену, которые изводят свое дитя тяжким трудом.
— Нынче довелось мне опять мимо Тамбета идти, видела, как бедняжка Хийе забивает зайцев, — рассказывала она. — Просто жалость берет смотреть на это. Загнали в закут кучу зайцев, заворожили их заветными змеиными заклятьями, и малышка Хийе знай рубит им головы топором. И добро бы еще Тамбет дал ей небольшой топорик, так нет, — топор больше, чем она! Малышка Хийе ведь совсем кроха, ей еле под силу поднять этот ужасный колун. А она рубит и рубит, у самой от натуги аж слезы из глаз. Когда она всех их зарубила, стала волков кормить. Ну скажите, зачем человеку столько волков держать, пусть они рыскают себе по лесу и сами добывают пропитание! Бессердечный человек этот Тамбет, и к тому же дурак набитый! Собственное дитя мучает. А эта Малл и того хуже — что она за мать, если допускает, чтоб дочурка так надрывалась! Я б никому не позволила своих детей так мытарить! Если бы мой муж заставлял тебя так разделываться с зайцами, я бы сама отрубила ему…
Тут мама замолкла, вспомнив, вероятно, про свою преступную любовь к медведю и про то, как отец мой остался без головы, и устыдилась. Но что правда то правда — Тамбету и Малл было не до дочки. Для них главное — жить так, как жили предки. Как будто солнце недвижно стоит в небе, будто нет ни закатов ни восходов, будто лес между тем не обезлюдел совсем и мир вокруг не стал другим. Во имя поддержания этой иллюзии они готовы были пожертвовать всем, трудиться так, что кровь из носу, и принуждать к тому и свою дочку.
У Хийе, помимо того, что ей целыми днями приходилось кормить волков и огромным топором рубить зайцев, была еще одна забота. Дело в том, что она совсем не пила волчьего молока, что, по мнению Тамбета, никуда не годилось. Во-первых, представьте себе полную волчарню волков и целые реки надоенного молока! Куда девать столько? Естественно, его надо пить, и каждый член семьи обязан был вносить свой вклад. Помимо этой, чисто практической причины, Тамбет был глубоко убежден, что каждый истинный эст должен пить волчье молоко, ведь так делали наши прадеды и прабабки, именно волчье молоко давало им неиссякающие силы и стойкость. Так что отказ от волчьего молока — немыслимое преступление, предательство древних обычаев, а ничего более гнусного, по мнению Тамбета, и быть не могло.
Но самое неприятное при этом — то, что протест возник в его собственной семье! Не бывать такому! Хийе силком поили молоком, а когда ее начинало тошнить, лицо Тамбета наливалось от ярости кровью, и он орал как козел. Он не знал уже, как еще наказать Хийе, все было перепробовано, а она только плакала и просила позволить ей не пить молоко. Тамбет об этом и слышать не желал, а его жена Малл стучала по столу своим длинным сильным пальцем, требуя: «Слушайся отца!».
В конце концов Тамбет обратился к хийетарку. Уж он-то должен помочь. Юльгас оглядел Хийе, принялся окуривать ее какими-то травами, смазал ей коленки куньей кровью и велел высосать мозг из живого соловья. Когда ее от этой мерзости снова стало выворачивать, Юльгас уверил Тамбета, что духи-хранители заколдовали девочку.
— Но ничего, я могу повелевать духами-хранителями, она у меня выздоровеет! — пообещал Юльгас. Хийе пришлось каждый день ходить в священную рощу, кунья кровь лилась ручьями, зловонный дым горящих растений поднимался к небесам, а Юльгас совал Хийе под нос все новые и новые соловьиные мозги.
Ничто не помогало — Хийе так и не стала пить волчье молоко. Вообще-то она почти совсем перестала есть — соловьиные мозги отбили ей всякий аппетит, а удушающее зловоние, сопровождавшее Юльгасовы заклинания, отвращало от любой пищи. Юльгас бесился, он же обещал повлиять на духов-хранителей и пытался лечить Хийе новыми, еще более жуткими методами. Ночью он отвел девочку в глухую чащу к одинокому роднику и оставил ее там со жбаном молока, заверив Хийе, что в полночь из родника выйдет дух-покровитель и задушит ее, если она не выпьет молоко. Хийе молоко не выпила, она вылила его в мох, но никакой дух-покровитель из родника не появился.
В конце концов Юльгасу надоело возиться с Хийе, и он сказал Тамбету, что ему удалось-таки спасти ее от духов, но пить молоко она станет лишь через десять лет, а пока на ней лежит заклятье духов. По всей видимости Юльгас надеялся, что спустя десять лет Хийе по какой-нибудь причине да станет пить молоко, или помрет к тому времени, или же помрет Тамбет, так и не удостоверившись в исполнении обещаний хийетарка. Десять лет — срок долгий, мало ли что за это время может произойти.
Во всяком случае, хийетарк Юльгас невольно спас Хийе жизнь, ведь продолжись ее мучения, она бы непременно протянула ноги. Теперь же слова Юльгаса смирили Тамбета, и он больше не заставлял Хийе пить молоко. Однако он не мог любить ребенка, который нарушает установленный пращурами порядок, и он почти не разговаривал с Хийе и всегда смотрел на нее с неприязнью, как на калеку.
Мои занятия с дядей Вотеле продолжались. Мы не столько упражнялись в змеиных заклятьях, в которых я уже поднаторел, сколько просто так бродили по лесу, когда вдвоем, когда вместе с Инцем, который лентой висел на моей шее, и болтали о том о сём. Дядя Вотеле рассказывал обо всем, что было когда-то, но исчезло безвозвратно. Он показывал заросшие подлеском хибарки, обитатели которых или умерли или перебрались в деревню. Рассказывал, какие дюжие старики и суровые старухи жили в них когда-то. Сотни лет назад никто и представить не мог, что когда-нибудь эти жилища опустеют, стены их разрушатся и крыши провалятся. Мы продирались сквозь заросли, карабкались по развалинам заброшенных хижин, обнаруживая там массу следов былых хозяев. Нередко попадались целые сохранившиеся хозяйства — кухонная утварь, ножи и топоры, сундуки со шкурами животных и укладочки, полные золота и драгоценных камней. Это была добыча, награбленная на кораблях, в давние времена приплывших к нашим берегам, команды которых уничтожила Лягва Полярная. Странно было прикасаться к этим пряжкам и ожерельям, в свое время видавшим над собой гигантскую тень Лягвы. Казалось, они еще хранят тепло пламени, что вырывалось из ее хайлища.
Мы оставляли найденное на месте, поскольку нечего нам было делать ни со шкурами, ни с утварью, ни с сокровищами. У нас у самих всего хватало — добра, скопленного многими поколениями предков за сотни лет. И мы вновь выбирались из замшелых развалюх, и заросли вновь оплетали их густой паутиной.
Иногда во время наших походов нам все-таки попадались и живые люди — в основном древние старики и старухи, они дремали возле своих жилищ в лучах солнца, пробивавшегося сквозь кроны деревьев. Дядя Вотеле заговаривал с ними, и старики охотно откликались. Они рассказывали нам о своей жизни и обо всем том, что было прежде, когда дядя Вотеле был еще совсем мальчик. Они радовались при виде Инца и беззубыми ртами ловко произносили заветные змеиные слова, расспрашивая Инца про змей, которых они знавали в свое время. Инц отвечал им столько, сколько знал, но в основном ему приходилось сообщать, что все эти змеи давно умерли, ведь змеиный век короче человечьего.
— Да-да, — соглашались старики. — Наверняка их больше нет в живых. Весь тот мир, что мы знали, уже умер, да и нам тут недолго осталось куковать.
Я старался расспросить этих стариков и старух прежде всего про Лягву Полярную. Она страшно интересовала меня. Мне страсть как хотелось увидеть ее, хотя я знал, что вызвать ее, как в старину, — громким шипом, уже невозможно. Но ведь должна же она где-то быть, она же живая и спит, как утверждает дядя Вотеле. Но где? Дядя Вотеле не знал этого, он тоже никогда не видал Лягву. Но эти старики и старухи помнили ее, в детстве они видели, как Лягва Полярная взмыла в небо, а один древний старик, больше похожий на скелет, даже участвовал в схватке на берегу моря под сенью крыл Лягвы.
— Впрочем, какая там битва, — пробормотал он и улыбнулся своей жуткой костистой улыбкой, так что сквозь истонченную кожу проступили все до последней косточки его челюстей. — Лягва поубивала всех их или обожгла до полусмерти, нам оставалось только порубить врагов в куски да собрать добычу. Да, были времена!
— А Лягва где живет? — спросил я.
— Где живет? — повторил старец. — Под землей. А где точно — не скажу. Это знают одни лишь стражники, те, у кого ключ. Без ключа ее не найти.
— Какие стражники? Какой ключ? — допытывался я.
— Ключ приведет тебя к Лягве, — объяснил старик. — Я его, само собой, не видал, это вещь сверхсекретная. Знаю только, что есть какие-то стражники, которые имеют доступ в пещеру Лягвы. Но кто эти стражники — понятия не имею. Наверное, это кто-то из нас, но кто — этого никто не ведает. Это всегда была тайна, и никто не совал свой нос в дела Лягвы. Она оплот нашей силы и стойкости, мы только знали, что где-то в подземелье она почивает и восстанет, если все мы вместе призовем ее. Больше нам знать и не надо, этого достаточно. Да, были времена!