я.
― Лишним не будет. ― сказал я, добавляя ещё и ещё.
― Павел Андреевич, бекона нет, яиц тоже.
― Как нет?
― Вот так, деньги закончились.
― Как закончились? Вчера же были.
― Вчера были, а вот сегодня закончились. По крайней мере в нашем с вами хранилище пусто.
Несколько мгновений спустя я стоял перед шкафом, где я хранил деньги на повседневные расходы. Лежали они всегда на верхней полке, а шкаф закрывался на ключ.
Ключ всегда был у Софьи и ни у кого больше. Даже я сам, когда нуждался, просил Маркову его открыть. А когда её не было, я даже и не залезал сюда
Злого умысла у Софьи точно не было. Она работала служанкой Евграфовых ещё до моего рождения. Воровать у рода, всё равно, что воровать у самой себя.
А кроме нас двоих тут больше никого и не было.
― Софья! Что это такое?
Вместо денег на полке лежали… Перья.
― Откуда здесь перья, Софья? ― воскликнул я.
― Павел Андреевич, я понятия не имею откуда они тут взялись. Я сама у вас хотела спросить. Но денег тут нет. Как нам быть?
― Так! ― резко говорю я. ― Это не день, а какое-то наказание. Ладно, чуть позже с этим разберусь. А пока позвони Константину Ивановичу. Сообщи ему, что я скоро приеду.
― Которому из двух?
― Бенуа. ― я задумался. ― Потом перечитай все письма, что на столе и разложи их по датам. В зависимости от крайнего срока оплаты долга. Ближайшие даты положи слева, а всё, что позднее ― справа. Я разберусь, когда приеду вечером.
― Поняла. К вашему приходу всё будет сделано. ― она вздохнула. ― Так чего на завтрак изволите?
― Не нужно. ― сказал я. ― Поем в городе.
― В таком случае, не убегайте. ― попросила она и отошла куда-то в комнату для гостей.
Я ждал с минуту, может две. После она явилась с каким-то свёртком.
― Это вам, Павел Андреевич. ― произнесла она всё с неизменно холодным выражением лица. ― С днём рождения.
Матерь! А я и забыл, что у меня день рождения. Двадцать пять лет, как никак. Не каждый день такое событие.
― Ого! Спасибо, Софья. ― воодушевлённо сказал я. ― Что там?
― Откройте и узнаете. ― всё так же бесстрастно отвечала она.
Я спешно разорвал свёрток, коричневая бумага легко поддалась. Внутри оказалась книга. Сборник стихов. А вместе с ней письмо. От Лесьяны Романовой.
― Госпожа Романова просила передать. Она звонила. Не приезжала. Я с утра забегалась, не сразу вспомнила. ― произнесла Софья.
Тут же открываю письмо и читаю.
' Павел, я поздравляю вас с днём рождения! Вы единственный, кто подарил мне столько ярких чувств. Все они отражены в сборнике лучших стихов Серебряного века. Я сделала там пометочки, чтобы вы могли знать какие стихи, ассоциируются с вами.
Теперь же о грустном…'
Я чуть не взвыл, когда прочёл последнюю строку. Ну почему этот день не может быть обычным? Почему должна быть ложка дёгтя?
' Теперь же о грустном, Павел, я уезжаю и надолго. Мой отец желает для меня всего самого лучшего, а это лучшее по его мнению находится в Санкт-Петербурге. Там я буду учиться в Императорской высшей медицинской академии.
Папа считает, что только с таким образованием я смогу себе обеспечить стабильное будущее в нашем переменчивом мире.
Вы навсегда в моём сердце, и я хочу с вами попрощаться так, как ещё никогда и ни с кем не прощалась, мой граф.
Поезд отбывает ровно в шесть вечера с Санкт-Петербургского вокзала. Жду, обнимаю'.
Не может быть.
Она действительно решила поступить со мной вот так?
Просто поставить перед фактом? После всего того, что меж нами было?
И это издевательское «обнимаю» в конце. Словно плевок мне в лицо. Почему она не могла найти способ поздравить меня лично? Ну или хотя бы позвонить?
Стоп! Софья сказала, что она звонила. Но почему тогда не переговорила со мной?
Ещё и сообщила в мой день рождения. Вот так обрадовала девочка, ничего не скажешь. Молодец, просто умница. Впрочем, отъезд наверняка планировал её отец. Мне назло.
Тем не менее, я был в ярости. Готов был рвать и метать.
― Павел Андреевич, ― спокойным тоном произнесла Софья, ― вы покраснели. С вами всё в порядке?
Я резко повернулся, злобно зыркнув на неё, но тут же отвлёкся, услышав странный звук слева. Мы оба повернулись в ту сторону, и я обнаружил, что пятидесятилетнее зеркало, что висело в имении задолго до моего рождения треснуло.
Трещина тянулась от одного края к другому.
― Боже милостивый! ― вдруг воскликнула Софья, демонстрируя невиданный доселе артистизм.
Я помотал головой и вскинул брови. Мда, ещё и зеркала треснувшего не хватало. Я, конечно, в приметы не верил. Но внутри теплилось ощущение, что уже сегодня могу уверовать. И не только в приметы.
― Софья, позвони Геннадию Олеговичу, прикажи подавать мобиль. У меня сегодня много разъездов.
― Павел Андреевич, с днём рождения вас!
Водитель мобиля Геннадий поздравил меня с гораздо большей охотой, чем Софья.
― Уже двадцать пять лет. Помню, как возил вас ещё младенцем вместе с отцом. Правда совсем на другом мобиле. То был не такой быстрый, как нынешний и заводился очень долго.
Он на несколько мгновений поник и задумался.
― Не хватает мне его Сиятельства, Андрея Илларионовича. Какой же был замечательный, добрый и справедливый человек.
Гене было уже за пятьдесят лет. Округлое лицо, усы, лёгкая седина. Улыбался Терентьев искренне и заразительно.
Да вот только зубы уже совсем плохи были. Парочки не хватало, а те, что оставались на месте, обрели жёлто-коричневый оттенок.
― Спасибо, Ген, за поздравления, ― сухо сказал я, ― давай-ка к Константину Ивановичу Бенуа. На мануфактуру.
― Это я всегда готов! ― внезапно оживился он.
Мобиль тронулся, а я устроился поудобнее на кожаном диване, что уже порядком истёрся. Мимо начали мелькать дома, имения, фонари и люди, спешащие на работу.
Улочки столицы оживились, кроны деревьев, обласканные утренним солнцем, едва покачивались на ветру.
― Письмишко-то уже получили, Павел Андреич? ― с улыбкой спросил Гена.
У меня аж сердце ёкнуло, когда я это услышал.
― Какое письмишко, Ген? ― решил уточнить я на всякий случай.
― Ну как какое? Такое, что все Евграфовы получают на двадцатипятилетие. Помню, когда отец ваш получил, нарадоваться никак не мог. Он, кстати, тоже тогда был в долгах, как и вы сейчас. Но выкрутился. Как раз после письма.
Я даже не знал, что меня смущает больше. То, что Гена знал про письмо, то, что он был в курсе, что я в долгах или то, что Софья промолчала обо всём этом, хотя я уверен, она тоже знала.
― Лишнего себе позволяешь, Ген, ― буркнул я себе под нос, намекая на долги.
― Прощения просим, ваш Сиятельство, Павел Андреич, я могила, больше ни слова, ― встрепенулся и запереживал добродушный Гена.
Я сделал паузу, чтобы всё переосмыслить, но не получалось. В голове царил настоящий хаос.
― Ты же про бордовое письмо? ― не выдержал я.
― Уж про цвет не знаю, ― вновь улыбнулся и оживился мой шофёр, ― но отец ваш в тот же день пулей в центр города полетел, ― он нахмурился, ― Дайте-ка вспомнить. То ли на Столешников, то ли Сивцев…
― Сретенский бульвар? ― выпаливаю я.
― Точно, точно! Да, кажется он, ― обрадовался Гена, ― Его тогда отвозил другой шофёр. Терентий его звали. Терентий Геннадьевич. Потешно, правда? Я Геннадий Терентьев, а он Терентий Геннадьевич.
Шофёр засмеялся в голос, но мне было не до шуток. Увидев в зеркале, что я даже не улыбаюсь, Гена продолжил, прокашлявшись.
― Я уже на следующий день повёз его по делам. Вот он мне и поведал. Сказал, что никогда не думал, что ситуация с долгами может так просто решиться…
― А что ещё сказал? ― заинтересовался я.
― Да больше ничего и не сказал. Сидел, улыбался. Уж не знаю, что там на Сретенском выдают, но коли вам такое письмишко прибыло, надо ехать однозначно! ― он посмотрел в зеркало заднего вида и широко улыбнулся.
К Константину Бенуа мы прибыли быстро. Будучи главным управляющим шерстопрядильной мануфактурой Евграфовых, он очень переживал за текущие дела.
― Павел Андреевич, ваше Сиятельство…
― Отставить! ― резко возразил я. ― Константин, без лишних разглагольствований, сразу к делу.
― Прошу простить. Вы прям, как ваш покойный отец, стержень о-го-го.
― Зря что ли четыре года провёл в шестом стрелковом? ― улыбнулся я.
― Тогда, ваше Сиятельство, конечно, ужас как разозлили Андрея Илларионовича. Он-то хотел, чтобы вас в лейб-гвардию определили. Приложил к этому массу усилий, соломку подстелил, с нужными людьми договорился. А вы… ― сделал паузу Бенуа. ― В стрелковый.
― Что хотел мой отец, совершенно не соответствовало моим желаниям. ― холодно произнёс я. ― Константин Иваныч, будьте любезны папиросу.
― Для вас, Павел Андреич, всегда найдётся. ― улыбнулся уголком губ Костя.
Он достал серебряный портсигар с изразцовыми художествами на поверхности. Вещица недешёвая, но и Константин Иванович не первый день управляющим мануфактурой работал.
Мог себе позволить.
Я вытащил папиросу, он тут же достал спички и дал прикурить. Густой дым наполнил мои лёгкие после первой затяжки, и я даже улыбнулся. День стал чуточку лучше.
― Рассказывайте, что тут происходит.
― Ох, Павел Андреич…
― Живо!. ― гаркнул я.
― В общем, всё плохо. Мы несём огромные убытки.
― Даже заказ на пошив формы от императорского двора не спасает? ― нахмурился я.
― Тут вот какое дело, Павел Андреич…
Он всё не решался сказать, а меня это страшно нервировало.
― Да скажите уже, Константин! Ходите вокруг да около. ― рявкнул я, теряя остатки терпения.
― Дело в том, что императорский двор отозвал свой заказ. ― он выдержал ещё одну долгую паузу. ― Без объяснения причин.
― Это плохо. ― я на секунду задумался. ― А пошив для театра на Бронной? У них пожар был, весь реквизит сгорел. Помните? Делается?