Такой человек в герметической философии назывался Эоном. Бруно искренне полагал, что его труды увенчали многотысячелетнее развитие герметической мысли, приведя к созданию универсальной мнемонической системы, которая «чудесным образом поможет не только памяти, но и всем силам души». «Хотя я и не вижу твоей души, – говорит Бруно о себе от лица одного из своих персонажей, – по идущему от нее сиянию я понимаю, что внутри у тебя солнце или даже больший светильник». Поэтому мнемоническая система Бруно по сути своей являлась искусством Гермеса, подлинного Эона, – то есть того, кто, насытив свою память архетипическими образами, получил в уме слепок космоса, постиг Единую сущность, лежащую в основе разъятого мира вещей и явлений, и стал вместилищем божественной силы – «этот человек способен дойти до такого уровня совершенства внутри себя, чтобы трансформироваться, превратить себя в Образ – отражение Вселенной и завоевать таким способом мощь, которую несет сама Природа». Именно в этом смысле герметическое искусство было для него естественной магией:
«Смотри же, как простое божество, которое находится во всех вещах, плодоносная природа, мать хранительница вселенной сообразно различным своим проявлениям отображается в различных предметах и принимает различные имена. Смотри, как к ней единой, различным образом должно восходить, приобщаясь к различным дарам: иначе напрасно будешь черпать воду сетями и ловить рыбу лопатой…
Для всего этого, конечно, необходимы та мудрость и суждение, то искусство, деятельность и пользование духовным светом, каковые духовное солнце открывает миру в иные времена больше, в иные – меньше. Вот этот обряд и называется Магией, и поскольку занимается сверхъестественными началами, она – божественна, а поскольку наблюдением природы, доискиваясь до её тайн, она – естественна, срединной и математической называется, поскольку исследует силы и способности души…»
Итак, «философия рассвета», «ноланская философия» Бруно была тайным знанием совершенного мага, возродившего в герметическом откровении «египетскую» религию с ее культом deus in rebus, Бога, присутствующего в вещах. Ведь в древнем Египте, по мнению Бруно, «никогда не обоготворялись сами по себе крокодилы, петухи, лук, репа, но боги и божество в крокодилах, петухах и прочем; божество, которое… проявлялось, проявляется и будет проявляться в различных предметах, хотя бы они и были смертны…»
Согласно Бруно, в мире нет неодушевленных вещей, ничего безжизненного, безусловно мертвого. «Мир одушевлен вместе с его членами», – сказано в диалоге «О причине, начале и едином». Все – от малейшей песчинки до отдаленных планет – пронизывает единая мировая душа, которая преобразует природные существа, тела и предметы в живые организмы. Живые – не в смысле обязательного наличия сознания. Речь идет о жизненном начале, присутствующем в любом природном объекте, благодаря чему последние являются по сути животными.
Высшее проявление и главная способность мировой души – это всеобщий разум космоса, открывающийся в природе и являющийся самой ее сущностью. Его и следует называть Богом, который «наполняет все, освещает вселенную и побуждает природу производить как следует свои виды», «движет все» и «дает движение всему, что движется». По отношению к материи он выступает «внутренним художником, потому что формирует материю и фигуру изнутри». И однако же, этот Бог не личность и не творец: «Бог есть субстанция, универсальная в своем бытии, субстанция, благодаря которой все существует; он есть сущность – источник всякой сущности, от которой все обретает бытие… Он – глубочайшая основа всякой природы», а «сама природа… есть не что иное, как Бог в вещах». Материя и форма, вселенная и мировая душа, Бог и природа, Создатель и тварный мир в реальной действительности совпадают, их можно отделить друг от друга только лишь мысленно, логически, в процессе разумного постижения.
Бог Бруно являет себя в великом, малом и в мельчайшем – невидимом и неосязаемом, подобно тому, как Солнце отражается в любом кусочке разбитого зеркала. Все вещи представляют собой ту или иную степень организации (самоорганизации) материи (природы-Бога). В основе всего лежит неделимый физический элемент – атом, которому математически соответствует точка, а метафизически (или философски) монада – одушевленный атом, или психофизический «первоорганизм» вселенной, обладающий ощущением и волей, вечный и неуничтожимый. В монаде, этом абсолютном «минимуме», заключена вся сила, все потенции «максимума» (макрокосма). Так одна искра содержит в себе возможность огня. Число монад беспредельно, – как неисчерпаема их способность вступать в различные сочетания друг с другом, образуя бесконечное разнообразие форм. Совокупность всех монад и есть природа, Бог, или высшая монада, «монада монад», в которой воплощается единство всего сущего.
Вселенная Бруно отрицает не только восемь хрустальных небесных сфер средневековой теологии, но даже гелиоцентрическую систему Коперника. У последнего, по словам Бруно, «было серьезное, разработанное, живое и зрелое дарование… Ему мы обязаны освобождением от некоторых ложных предположений вульгарной философии, если не сказать от слепоты. Однако он недалеко от нее ушел, так как, зная математику больше, чем природу, не мог настолько углубиться и проникнуть в последнюю, чтобы уничтожить корни затруднений и ложных принципов…» Астрономия (математика) Коперника помещает в центр мироздания Солнце, вокруг которого вращаются планеты. Для описания Солнечной системы такая модель верна и удобна. Но философский принцип полноты требует признать, что бесконечная причина должна иметь бесконечные следствия. Поскольку Бог-природа вечен, то нет предела его творящей силе. Он – умопомрачительная сфера, чей центр повсюду, а окружность (поверхность, граница) нигде. Наше Солнце во вселенной – лишь одна звезда из великого множества: «Каждая из этих звезд или этих миров, вращаясь вокруг собственного центра, кажется своим обитателям прочным и устойчивым миром, вокруг которого вращаются все звезды как вокруг центра вселенной. Так что нет одного только мира, одной только земли, одного только солнца; но существует столько миров, сколько мы видим вокруг нас сверкающих светил». Тот же принцип полноты допускает существование в этих бесконечных мирах бесконечных форм жизни, «ведь глупо и нелепо считать, будто не могут существовать иные ощущения, иные виды разума, нежели те, что доступны нашим чувствам».
Подводя итог своим размышлениям о великом единстве природы, Бруно создает, быть может, самую грандиозную тавтологию в истории философии: «Итак, вселенная едина, бесконечна, неподвижна… Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна. Как ничего нельзя к ней прибавить, так ничего нельзя от нее отнять, потому что бесконечное не имеет частей, с чем-либо соизмеримых… Она не материя, ибо не имеет фигуры и не может ее иметь, бесконечна и беспредельна. Она не форма, ибо не формирует и не образует другого, ввиду того, что она есть все, есть величайшее, есть единое, есть вселенная» («О причине, начале и едином»).
Мысленное созерцание этой новой вселенной, созданной (открытой) усилием его разума, рождало в Бруно горделивое сознание собственной исключительности и беспредельности своих духовных и интеллектуальных возможностей:
Кто дух зажёг, кто дал мне лёгкость крылий?
Кто устранил страх смерти или рока?
Кто цепь разбил, кто распахнул широко
Врата, что лишь немногие открыли?
Века ль, года, недели, дни ль, часы ли
(Твоё оружье, время!) – их потока
Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой
Отныне их я не подвластен силе.
Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,
Кристалл небес мне не преграда боле,
Рассёкши их, подъемлюсь в бесконечность.
И между тем, как всё в другие сферы
Я проникаю сквозь эфира поле,
Внизу – другим – я оставляю Млечность.
«Эта философия возвышает мою душу и возвеличивает разум!» – скажет он в одном из своих диалогов[2]. Подобное умонастроение Бруно назвал героическим энтузиазмом. Это – духовный путь мудреца, познающего истину. Ведь если Бог раскрывает себя в природе, то мы не можем выше и достойнее почтить его, как исследуя законы, по которым живет вселенная. Постижение законов природы есть не только интеллектуальный, но и нравственный подвиг, поскольку оно увеличивает нашу способность устроить свою жизнь согласно природе, то есть Богу. Мировой разум содержится в любой частичке природы, хотя ни в одной из них он не воплощен во всей своей полноте. Поэтому начало зла – когда люди ставят свой ограниченный интеллект выше божественного разума, объемлющего всю вселенную. И напротив, разумное подчинение индивидуальной воли законности, разумности и благу целого есть то, что мы называем добром. Человек – не смертный прах, осужденный влачить бремя вины и греховности. Свет божества в каждом из нас рождает любовь, которая вступает в борьбу со злом ограниченности. Извлекая из глубин души любовь к красоте, истине, справедливости, мудрости, человек бесконечно расширяет свои духовные возможности.
Если мы усвоим себе такое мировоззрение, уверен Бруно, то никакая случайность не способна будет более повергнуть нас в состояние страдания и страха, и точно также никакое счастье не сделает нас высокомерными. Мы будем тогда на истинном пути к нравственному совершенствованию, ибо мы сделаемся настоящими исполнителями божественных законов, которые сокрыты во внутренних изгибах нашего собственного сердца. Эта философия возвышает ум и руководит человеком на пути к истинному счастью: она освобождает его равно и от грызущей заботы о наслаждениях, и от слепого чувства страдания.