Безусловно, здесь мы сталкиваемся не со словами и мнениями самого Бруно, а с их истолкованием, зачастую весьма вольным. Отвечая на предъявленные ему обвинения, Ноланец откровенно изложил свою философию:
«Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать кроме этого мира другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир.
Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобно миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве. <…>
Что же касается духа Божья в третьем лице, то я… толкую его как душу Вселенной или присутствующую во Вселенной, как сказано в премудрости Соломона: «Дух Господень наполнил круг земной и то, что объемлет все». Это согласуется с пифагорейским учением, объясненным Вергилием в шестой песне «Энеиды»:
…Все питает душа, и дух, по членам разлитый,
Движет весь мир…
От этого духа, называемого жизнью Вселенной, происходит далее, согласно моей философии, жизнь и душа всякой вещи, которая имеет душу и жизнь, которая поэтому, как я полагаю, бессмертна, подобно тому как бессмертны по своей субстанции все тела…»
К чести венецианских судей следует сказать, что они сумели понять, с каким редким умом имеют дело. Согласно их отзыву о подследственном, «он совершил тягчайшие преступления в том, что касается ереси, но это один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычными познаниями, и создал замечательное учение…»
Члены венецианского трибунала, по всей видимости, старались сохранить Бруно жизнь, для чего сосредоточили свои усилия на том, чтобы заставить его отречься не столько от научных и философских взглядов, сколько от тех положений, которые напрямую затрагивали учение Церкви. На последнем допросе, состоявшемся 30 июля, Бруно принял эти условия. Следуя установленному обряду покаяния, он упал перед судьями на колени и со слезами заявил: «Я смиренно умоляю Господа Бога и вас простить мне все заблуждения, в какие только я впадал; с готовностью я приму и исполню все, что вы постановите и признаете полезным для спасения моей души. Если Господь и вы проявите ко мне милосердие и даруете мне жизнь, я обещаю исправиться и загладить все дурное, содеянное мною раньше».
На этом венецианская инквизиция завершила процесс над Бруно. Все бумаги были отправлены в Рим на утверждение. 17 сентября пришел ответ от кардинала Сансеверино – второго лица Конгрегации священной канцелярии, фанатичного прелата, который в свое время назвал Варфоломеевскую ночь «днем великим и радостным для всех католиков». Его высокопреосвященство напоминал, что Бруно – не обыкновенный еретик, а вождь еретиков, автор многих книг, в которых восхваляются королева английская и другие еретические государи; что, будучи доминиканским монахом, он провел много лет в Женеве и Англии; что инквизиция Неаполя и Рима уже требовала его на свой суд, в силу каковых соображений этого человека следует при первом удобном случае доставить в Рим.
Поначалу Синьория посчитала, что согласие на выдачу Бруно было бы поступком, не соответствовавшим достоинству и независимости Венецианской республики. Однако в дело вмешался сам папа Климент VIII, ссылавшийся, в частности, на то, что Бруно подлежит его юрисдикции как беглый монах. Наконец, в январе 1593 года правительство республики уступило желанию его святейшества[5], который, как доносил венецианский посол в Риме, назвал решение республики о выдаче Бруно «делом для него в высшей степени радостным». 27 февраля узника перевезли в Рим, где, по словам Климента VIII, «обитало правосудие», и бросили в тюрьму инквизиции.
Судебный процесс готовился долгих четыре года. Все это время с Бруно обращались без всякого снисхождения. Его содержали как опаснейшего преступника – закованным в кандалы, в сыром каменном мешке, откуда выводили только для того, чтобы подвергнуть пыткам или сопроводить на допросы в заседания Конгрегации, случавшиеся не чаще одного-двух раз в год. Ему дозволялось читать лишь молитвенник доминиканского ордена и сочинения Фомы Аквинского, а перо и бумагу он получал только для объяснений по вопросам, интересовавшим следователей. Как сказано в одном инквизиционном отчете, «Джордано Бруно из ордена проповедников… представил томы писаний в опровержение показаний свидетелей». Однако ни один листок из этих многотомных «писаний» не сохранился до наших дней.
Весной 1598 года следствие по делу Бруно было закончено и передано Конгрегации. Там им занялся кардинал Роберто Беллармино —известный специалист по ересям. Под его руководством инквизиционный трибунал возобновил допросы и пытки обвиняемого. В январе 1599 года было составлено обвинение, содержащее перечень восьми еретических положений, от которых Бруно было предложено отречься. К сожалению, текст этого документа утерян, в связи с чем о конкретных претензиях инквизиции к Бруно можно только догадываться. Смертный приговор, зачитанный Бруно год спустя, упоминает только одно его преступление: «Ты, брат Джордано Бруно… уже восемь лет назад был привлечен к суду святой службы Венеции за то, что объявил: величайшее кощунство говорить, будто хлеб пресуществлялся в тело и т. д.». В записках Гаспара Шоппа, свидетеля казни Бруно, приводится список довольно бессвязных и разнородных обвинений в адрес Ноланца: что существует множество миров; что магия – хорошее и дозволенное занятие; что святой Дух – это душа мира; что Моисей творил чудеса с помощью магии, в которой превзошел египтян; что Христос был магом и т. д.
Из этого, во всяком случае, видно, что Конгрегацию испугали отнюдь не «научные» представления Бруно о Вселенной (таковых, как мы уже убедились, вообще не существовало). Ведь в этой области их взгляды кое в чем совпадали. Например, учение о множественности миров отнюдь не считалось еретическим. Более того, еще в 1277 году парижский архиепископ Этьен де Тампье, по поручению папы Иоанна XXI, осудил догмат о существовании только одного мира, как служащий умалению вездесущности и беспредельности божественной силы. Учение Коперника также вызывало благожелательный интерес у многих князей Церкви. Лекции о новом устройстве мира читались в Риме при папском дворе, а глава Доминиканского ордена кардинал Николай Шенберг в 1536 году заклинал Коперника ни в коем случае не скрывать свои «вычисления о Вселенной».
Роковое для Бруно обстоятельство заключалось в том, что ни одно из выдвинутых им космогонических и астрономических положений не могло обсуждаться в строгих рамках научно-философской или даже богословской дискуссии, поскольку все они имели цену в его глазах лишь в качестве постулатов, свидетельствующих об истинности «солнечной религии» Гермеса Трисмегиста. Начав размышление с любого, внешне самого невинного, самого абстрактного утверждения, Бруно неизменно заканчивал ересью, ибо в своей продуманной и последовательной пантеистической системе он совершенно не нуждался в персональном Творце мира, тем более в трех лицах. Знакомясь пункт за пунктом с «ноланской философией», что называется, из первых уст, инквизиторы с ужасом видели, как древние или новейшие научно-философские доктрины и гипотезы, которые до тех пор более или менее спокойно уживались с теологией, превращаются в книгах и речах Бруно в орудия воинствующего антихристианства. Подлинным врагом для них была герметическая «мудрость» Бруно, не оставляющая камня на камне от церковных догматов, таинств, верований и предрассудков.
Именно поэтому Конгрегации так важно было не просто осудить попавшего в ее руки «ересиарха», но добиться от него отречения, признания в интеллектуальном поражении. Гаспар Шопп в одном из своих писем рассказывает, что Бруно во время процесса не раз уступал доводам знаменитых богословов, уличавших его в еретических заблуждениях, и уверял, что отречется от них, но затем опять обращался к защите своих «ничтожных идей», назначал новые сроки для своего отречения, чем крайне затруднял произнесение над собою приговора. Это свидетельство очень важно для правильной обрисовки психологического портрета Бруно, который, по словам Ф. Йейтс, сочетал «постоянную саморекламу и хвастовство с искренним сознанием своей миссии». Смесь подобных, казалось бы, несоединимых свойств характера объясняется тем, что сила и убедительность «ноланской философии» покоилась не на научных методах, а утверждалась всецело личностью ее творца. Поэтому последний должен был не только заниматься самовосхвалениями, заявляя о наличии у себя таланта, мудрости, воли и проч. превосходных качеств, но также время от времени и публично проявлять их, без чего проповедуемое им герметическое откровение потеряло бы истинность прежде всего в его собственных глазах. Безусловно, Бруно изначально не стремился к мученическому венцу. Но проведенные в темнице годы, исполненные страданиями, раздумьями и борениями, в конце концов очистили его дух и придали силы следовать собственному учению о героическом энтузиазме.
Он не ошибся, когда предсказывал в одном из своих латинских стихотворений: «Храбро боролся я, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу, и злой рок вместе с природой подавляли мои стремления… Я вижу, однако, что победа есть дело судьбы. Было во мне все-таки то, что могло быть при этих условиях и в чем не откажут мне будущие века, а именно: «страх смерти был чужд ему, скажут потомки, силой характера он обладал более чем кто-либо, и стоял выше всех наслаждений жизни в борьбе за истину». Силы мои были направлены на то, чтобы заслужить признание будущего».
Между отречением и смертью Бруно выбрал смерть и этим обеспечил моральное превосходство над своими судьями и палачами. Ибо в конечном счете просветленный Эон, маг и последователь Гермеса из мрака инквизиционной тюрьмы защищал человеческие свободу, достоинство, разум и любовь от посягательств церковных иерархов, забывших, что их религия учит об истине, которая делает людей свободными, и