У них у всех вылезали на лоб глаза, у людей, встречавших меня. В конце концов меня это стало основательно сердить. Что такого в имени Сбегу? Бывают имена и подлиннее. Мое имя, например, длиннее. Не просто рой — целые рои местных секунд пролетают мимо, когда я называю себя. Они летят и летят мимо, секунды, и я успеваю заметить их лишь краем глаза, потому что в это время я занят произнесением моего имени. И оно еще не самое длинное.
Вот так я стал ходить по домам для отдыха. После работы, уставший, натаскавшись тюков и ящиков с чем-то очень тяжелым внутри, что прибывало на больших пароходах, я ходил по стариковским домам, спрашивал про Сбегу, а попутно размышлял об отдыхе. Когда я сам уйду на отдых? В каком доме поселюсь? Чем буду там заниматься? А чем занимаются эти старики? Мне было бы интересно на это взглянуть, но дальше ворот меня не пускали. Ведь я не был родственником ни одного из стариков, поэтому меня не пускали дальше ворот.
— А как его имя? — спрашивали меня: иные строго, иные — участливо, а кое-кто — с суровостью.
И я отвечал:
— Сбегу, — видя, как, поджав хвост, прошмыгивают мимо местные секунды. Секунды, кажется, боялись этого имени. Они пытались увернуться. Они боялись наших имен. Их страшил наш язык, слова его были слишком длинны, эти слова требовали времени, много времени. Наш язык убивал их время, короткое местное время, которого и так было слишком мало. Поэтому минуты и секунды гибли от одного слова сотнями, а часы падали, обессилев, как уставшие птицы. Они не могли увернуться. Слова летели в них, как неотступные длинные стрелы, и попадали, потому что местные часы, несмотря на короткий рост, были неповоротливы. Да, много времени земли Огон принесли мы в жертву нашим словам.
— Сбегу, — говорил я и видел, как вытаращиваются глаза. Эти глаза начинали бегать, они явственно пересчитывали проходящие секунды. Потом они теряли счет, потому что некоторым секундам удавалось увернуться, а большинство дохло прямо на глазах, — и глаза мертвели. Эти люди слышали только произносимое имя, длинное и важное, как путь, — и уставали от него неимоверно. Некоторые даже начинали махать на меня рукой.
— Нету такого, — скороговоркой произносили они. — К нам такой не поступал.
Я хотел их расспрашивать. О том, чем занимаются у них старики. О чем они разговаривают между собой. Каков их отдых. Вообще — отдыхают ли они или что-то томит их, не дает расслабиться. Ведь всякий человек суетен. Ему кажется, что он чего-то недоделал. Ему кажется, что его долгая жизнь на самом деле не так уж долга, что у него осталась куча недовершенных дел, которые за него никто довершить не сумеет. Ему не хочется отдыхать, он отбивается от отдыха, он встает пораньше и идет на работу, потому что у него куча незавершенных дел, и он не может поручить их другим, потому что другие — идиоты и не сумеют доделать все как положено.
Так человек устает. Под конец жизни он изнемогает. Сам того не замечая, он нуждается в отдыхе. «Ничего, — бормочет он, принимаясь за очередное неотложное дело, — на том свете отдохну». Таким образом, человек надеется на аванс. Он не знает, что его ждет на том свете, и думает, что подземный распад его физической оболочки, ее тихое лежание в гробу и есть отдых. Так человек надеется на отдых после смерти. Но и там его ждет изнурительный труд. Потому что новое имя наделяет новыми полномочиями, и неведомые новые обязанности опять сваливаются на бедного человека, надеявшегося на вечный отдых.
Я боялся изнурительного труда. Целыми днями я таскал тяжелые тюки, бросал их и взваливал на плечи новые, и они не кончались. Я не любил трудиться. Но тех, кто не любил труда, здесь ненавидели. Много слов существовало для названия таких людей: лентяй, лодырь, лоботряс, тунеядец, бездельник. Это все были названия для людей, не любящих трудиться. Кто были эти люди? Я никогда их не видел. Все трудились в земле Огон, никто здесь не любил поручать дела другим, потому что другие — идиоты. Значит, это было прозвание стариков. Но они уже отработали свое. Целыми днями они отдыхали в своих домах.
Значит, это было прозвание мертвых.
Я был живой мертвый — мертвый, который трудится только из страха быть ненавидимым. Я умер давно — когда ушел из земли Магог. Для всех там я умер. Что бы я делал, если бы не работал? Я шатался бы по городу. Я бы спал. Я бы много спал. Я стал бы сыт и жирен. Я взял бы жену, женщину земли Магог, светловолосую, тонкую. Я родил бы детей. Я бы все забыл. Да, я бы все забыл. Зачем мне это все? Зачем мне воспоминания? Сердце мое болит, сердце больное у меня. Нишкни является по ночам, смотрит укоризненно. Что, вернуться к тебе? Этого ты хочешь? Что ты молчишь? Тебя уже нет, ты понимаешь? Я сделал, как ты сказала, и теперь ищу тебя здесь, а тебя нет, нет ни здесь, ни там, нигде нет. Ты мертва. Я вернусь и найду твою могилу. Какая мне разница, где жить? Тебя нет. Вот найду Сбегу и спрошу его: хорошо тебе здесь? Расскажи, как ты отдыхаешь. Расскажи, чем занимаются там старики. Нашли ли они отдых? Чем вы занимаетесь день-деньской? Вот найду его и спрошу.
Я упрямо обошел все дома, но ни в одном не было Сбегу. Я очень устал за эти дни. Уверенность покинула меня, и я решил прекратить свои поиски. Сбегу никуда не уходил. Он сгорел тогда, испепеленный чистым небесным огнем. Он сгорел.
ШИШК
Дух был настойчив. Он в чем-то убеждал его. Речи его были длинны и непонятны, полны лукавого мерцающего света, исходившего от великих истин, — однако, несмотря на этот свет, истины оставались темны, потому что слишком мерцали. Казалось, что дух несет что-то свое, пытается объяснить ему все простыми словами, как ученику. Сначала он прислушивался, старался вникнуть, а потом бросил и принялся с интересом рассматривать духа.
Тот был высок, рогат, покрыт черной шкурой — он выглядел как обычный дух. Он появился с великим шумом, и бараны, которых пас Сбегу, в страхе, с блеяньем разбежались. От этого Сбегу рассердился. Кто будет собирать баранов? Не дух же — он, Сбегу, будет их собирать. А они разбежались во все стороны — поди собери. А этот сразу же заговорил, не обращая внимания на то, что наделал своим появлением. Сбегу страшно хотелось прервать его, попросить подождать немножко, пока он не соберет баранов. А то ведь скоро станет темно, и поди их собери. Но нет, тот как ни в чем не бывало говорил. Даже не говорил — рек. Духи всегда рекут, так громко, что хоть уши затыкай. О том, что это пугает баранов еще больше, чем простое появление с шумом, он, конечно, не думал. Ему надо было донести до Сбегу слово высших. О том, кто будет собирать баранов, дух не упомянул. Сбегу слушал его и медленно закипал.
Дух говорил про гром. Дух говорил про зарницы. Дух говорил про другие погодные явления, и через какое-то время Сбегу понял, что под некоторыми дух разумеет их, магогов. Градом и черным ливнем он их называл. Слова его шипели, как ядра.
И вдруг он замолк. Сбегу понял это, когда в воздухе прекратился шум от духовых речей. Стало необычно тихо. Сбегу разожмурил глаза и увидел, что дух стоит и смотрит на него. Оказывается, он ждал. Ждал, что скажет Сбегу. Он не предложил вместе собрать баранов, не предложил помочь. Он ожидал, что Сбегу с таким же шумом примется отстаивать свое. Или он ждал, что Сбегу подчинится воле Неба? Неважно. Главное — он не предложил найти баранов, а солнце уже садилось.
Тогда Сбегу сказал. Просто высказал свое мнение по поводу грома, зарниц и прочих погодных явлений, немножко усомнился в том, что все они являют собой какие-то особые знамения, потому что за свою жизнь повидал немало зарниц и слышал немало раскатов грома. Гром, как показывал опыт, был вообще не страшен, а вот зарница могла треснуть как следует, так, что дым столбом, и лишь мясо паленое оставалось от барана и от человека тоже. А так — обычное дело, каждый месяц гремит гром, сверкают зарницы, и вовсе это не значит, что будет какой-то особый гром, указующий на то, что магогам надлежит срочно куда-то выступить.
Он даже сам удивился, как быстро исчез дух после этих его слов. Будто сквозь землю провалился. Растаял в воздухе. Верно, обиделся. А чего такого он, Сбегу, сказал? Нет, полетел, верно, докладывать высшим: мол, какой страшный Сбегу еретик. Это ладно, а кто баранов собирать будет? И всю-то ночь собирал злой Сбегу разбредшихся по степи баранов.
А наутро перед ним стоял уже другой дух, как две капли воды похожий на первого. Этот говорил уже о солнце, о земле, об ожидании, о том, что ожидание — это участь магогов. Это ожидание было как солнце и земля — нескончаемым.
Сбегу был уже готов к его появлению. Баранов в этот день он оставил в кошаре, чтобы не мешали его общению с духами. И ответил духу тихо и вежливо — сказал, что лично ничего не ожидает, что солнце пусть себе ходит по небу, земля пускай себе стоит посреди Вселенной — при чем тут магоги? Они живут себе и живут, и прекрасно себе поживают.
Не успел он вымолвить последнее слово, как дух пропал. Сбегу уже начинала раздражать такая манера. Ни слова, ни полслова в ответ, а берет и растворяется в чистом воздухе, как дым.
И когда явился ему третий дух, Сбегу был уже основательно зол. Мало того, что повадились являться и говорить и баранов его пугать, так еще отвечать ему не желают. Вот и этот понес что-то про гром и зарницу, память и слух, и было нечто такое в его речах, словно он упрекал в чем-то Сбегу. И Сбегу насилу дослушал его, чтобы возразить: слышим, небось не глухие; помним, небось не слабоумные; видим, небось не слепые. Что с того?
От этого вопроса остолбенел дух. Лицо его сделалось длинным и скучным. Он с некоторой даже брезгливостью поглядел на Сбегу, и было что-то в его лице такое, отчего Сбегу похолодел. Потому что понял, что больше никогда не увидит своих баранов, и душа его беззвучно завопила в плаче. И не успел он это понять, как оказался пред лицом существа огромного и страшного, клубящегося черным дымом, — и был этим существом не кто иной, как Великий Дух Каракирдык.