— Да, месье! Но семьдесят миллионов долларов!.. Согласитесь, это не мало.
— Да–да! — рассеянно ответил Перуджио. Что–то вдруг щелкнуло в голове. Какая–то шальная мысль мелькнула на горизонте искоркой на мгновение, махнула пушистым коротким хвостиком и растворилась, оставив на задворках мозга туманный, расплывчатый след.
— Винченцо! Вот ты где? — голос Мирко Субботича вытащил его из раздумий, в которых он пытался догнать ускользнувшую идею, поймать ее за шлейф.
Перуджио огляделся по сторонам. Оказалось, что сотрудник музея уже давно ушел, а он стоял один в пустом зале Каре напротив портрета донны Лизы дель Джокондо.
— Винченцо! — в голосе бригадира звучали нотки тревоги. — Да, что с тобой, приятель? Всё. Я больше не могу смотреть на твою осунувшуюся физиономию. Немедленно убирайся домой и не возвращайся, пока не придешь в себя. Ты понял меня? Иди и выспись хотя бы.
Он не пошел домой. Вместо этого ноги сами привели его на Монмартр. Погруженный в раздумья Винченцо не осознавал, куда идет, зачем. Когда пришел в себя, оказалось, что он стоит перед «Мулен Руж», потирая лоб, словно это могло выгнать злополучную мысль из потайных уголков разума.
Перуджио повернулся и направился в «Две Мельницы». Нужно было собрать все мысли в сноп и перевязать их, чтобы больше не расползались по щелям, как тараканы в доходном доме месье Каишана на Итальянской улице, в котором Винченцо жил уже столько лет.
Войдя в кафе, Перуджио огляделся. Единственный свободным столиком был как раз тот, за которым в тот памятный день он рисовал портрет Риккардо и познакомился с Моне, Сезаном и Лотреком.
Он, сняв шляпу и небрежно бросив ее на свободное место, присел на краешек сиденья и погладил ладонью скатерть. Юркий официант, возможно, тот самый, что когда–то тайком рассматривал его рисунок через плечо, тут же оказался рядом со столиком, и, приняв заказ на чашечку кофе, испарился, не дав себя рассмотреть.
«…Вам необходимо учиться. Хорошо, что у вас есть желание. Когда я был молод, один достойный человек, которого я теперь почитаю, как своего учителя, настаивал на моем обучении, но я относился к этому так, словно я гениальный Моцарт, а меня заставляют копать землю. Ах! Месье Буден! Как много бы я сейчас отдал, чтобы вернуть время вспять!..»
Слова Моне сами всплыли в голове, будто он произнес их не много лет назад, а только что, держа в своих руках рисунок. И написанное письмо, предназначенное для метра Русселя. И снова голос Моне:
«…Ну, вот. Теперь вы сможете пойти в Малую художественную школу на Сен–Жермен де Пре к метру Русселю и передать ему эту записку с моими наилучшими пожеланиями. Думаю, он что–нибудь для вас сможет сделать…»
Гарсон поставил перед ним кофе и снова исчез, как по мановению волшебной палочки.
Винченцо вспомнил и отрывок письма метру Русселю. «…Рекомендую его, как весьма одаренного молодого человека, к сожалению, не имеющего художественного образования, но не обделённого талантом. Обращаю Ваше внимание на его способности к начертанию портретов, свидетелем чего я был самолично. Сей молодой человек изобразил портрет своего друга за очень короткое время в моем присутствии с минимальными погрешностями и весьма реалистчно…»
Благородный, добрейший метр Руссель, скончавшийся второго января одна тысяча девятисотого года, так и не успевший выдать Перуджио свидетельство об окончании Малой художественной школы. Не известно, как бы сейчас сложилась судьба Винченцо, если бы это свершилось. Может, он стал бы уже знаменит, написав портрет какого–нибудь вельможи, или пейзаж с кричащим названием «Закат над Парижем». Возможно, он выставлялся бы каждые полгода, скажем, в салоне той же Берты Вейль среди работ Пабло Пикассо, или наоборот, был бы нищ и безвестен, как Амедео Модильяни, рисующий портреты на салфетках, ради того, чтобы ему налили тарелку лукового или сырного супа.
Память услужливо вытащила из запасников почти выкрикнутую тогда тираду учителя:
«…Рисуйте, ваяйте, созидайте, но знайте, что если есть те, кто вами восхищается, то найдутся и те, кто вас ненавидит и готов не только вонзить вам нож в спину, но и плюнуть вам в лицо. Если вы почувствуете когда–нибудь, хоть на одно мгновение, что больше не хотите писать — остановитесь. Выбросьте кисти в огонь, сожгите мольберт, уничтожьте все недоделанное и больше никогда… Слышите? Никогда не пытайтесь вернуться на эту дорогу. Запомните! Можно, подобно Тулуз–Лотреку в день писать по десятку афиш и не создать ничего более выдающегося, а, можно, сотворить один шедевр, который останется на века и будет будоражить умы и сердца всего человечества до скончания времен, как «Давид» Рафаэля, «Джоконда» Леонардо да Винчи, «Рождение Венеры» Тициана, «Сикстинская Мадонна» Микеланджело… О! У них много прекрасных творений, но им достаточно было оставить всего одно и они обеспечили себя бессмертием. Вы слышите? Одно лишь творение и ваше имя будет бессмертно. Либо вы станете вровень с Великими, либо падете до моего убожества. Если вы поймете, что не сможете создать нечто такое, что может потрясти мир — отступитесь. Иначе вы потеряете себя. Иначе вы сойдете с ума…»
В ту последнюю встречу Перуджио казалось, что учитель сошел с ума, но вот прошли годы и клеймо безумия стерто приобретенным жизненным опытом, и метр Руссель здоровый и полный сил улыбается ему из своего Великого Нигде.
Чуть позже в ту же ночь, когда Винченцо последний раз видел живым Русселя, чудесная раскрепощенная девушка Ноэль Брюне, подарившая ему первый опыт любви, сказала:
«…На мой неискушенный взгляд твой учитель во многом прав. Я, пожалуй, добавлю от себя, что не нужно пытаться стать в один ряд с Великими мастерами, или превзойти их. Может, было бы проще, не соревноваться с Леонардо да Винчи, а стать им? Я пока еще сама не знаю как, но, думаю, ты найдешь способ…»
И тут же, словно ждали некоего сигнала, всплыли, подобно пузырькам воздуха в воде, слова сельского учителя сеньора Богетти, обращенные к отцу и подслушанные им на рождество у церкви Святого Марко в Деменци:
«…Ваш сын сделал копию с «Конного портрета императора Карла V». Представьте себе, я жалею, что в альбоме не указаны точные размеры полотна–оригинала, иначе ваш сын сделал бы все в точности как у великого мастера. Вы не поверите, Сильвано, ваш сын не только умудрился подобрать нужные краски, он еще и нашел способ состарить картину…»
А затем лучший, да, пожалуй, и единственный друг Риккардо и его наставления:
«…Друг мой! Живи в свое удовольствие. Не забивай себе голову всякой дурью о Величии. Женись, наплоди детей и радуйся тому, что у тебя есть, и рисуй…»
И снова прозвучал щелчок в голове, на этот раз, правда, он скорее напоминал удар грома. И на этот раз Винченцо не дал каверзной мысли спрятаться в норку, а поймал ее за хвост и вытащил ее на поверхность. Мозаика сложилась в полную картину, за исключением деталей, которые завалились куда–то поблизости в щель и, скорее всего, найдутся, если хорошо поискать и тщательно все продумать.
Винченцо вскочил, и, бросив на стол несколько монет за нетронутый кофе, вылетел на улицу. Он почти бежал. Не обращая внимания на прохожих и проезжающих мимо извозчиков и, еще пока не вошедшие в полной мере в окружающую действительность, автомобили. Он бездумно сворачивал на перекрестках, будучи поглощенный составлением плана, сначала с бульвара Клиши на улицу Нотр Дам де Лорет, а затем на улицу Ришелье, которая прямиком его вывела к Лувру.
Перуджио остановил свой бег, лишь миновав здание Комеди Франсес прямо перед Пассажем Ришелье. Перед ним вздымал свои величественные стены Лувр — величайший музей мира. Музей, в котором собрано множество прекрасных шедевров со всех концов Земли. Но самое главное — в нем хранится Джоконда.
Он ощущал себя так, словно совершил гениальное открытие, будто бы он прошел сквозь лабиринт и вышел на свет божий из подземелья. План был готов. Осталось приступить к его реализации.
Спустя неделю Перуджио решил уволиться с работы.
— Ты что удумал, Винченцо? — спросил Мирко, очень огорчившись. — Ты на нас обиделся за что–то? Или тебе мало платят? Ты же нас без ножа режешь. Все наши декораторы в сравнении с тобой неумехи криворукие. Может, это я тебя чем–то обидел? Или тебе не нравится работать с нашими турками? Так я их сам терплю только потому, что больше некому мусор таскать.
— Нет, дружище, — произнес с грустью в голосе Перуджио. — Ты тут не причем и турки тоже. Я нашел очень хорошую работенку, которую ни как не совместить с этой, а упускать было бы глупо. Увы! Я бы и рад остаться, но не могу. Не принимай на свой счет. Но я обещаю, что буду наведываться и выслушивать твои жалобы на любимого племянника. Вам здесь еще работать и работать, так что, где вы будете находиться, я знаю.
— Ну, что ж? — вздохнул Субботич. — Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Ты отличный художник–декоратор, Винченцо. Нам будет тебя очень не хватать. Заглядывай к нам почаще, иначе я свихнусь от общения с Чумазым Гастоном. У него в голове такая каша, что сам путается. Всего тебе доброго, итальянец Винченцо Перуджио.
Глава шестая. Это похоже на сон?
Утро двадцать первое августа выдалось на удивление солнечным и теплым. Молочники и зеленщики из пригородов катили свои тележки вдоль умытых ночным дождиком улиц. Дворники звучно и ритмично шуршали метлами по мостовым. Приглушенно ворча, разъезжались извозчики, потихоньку предчувствуя, что скоро на замену фиакрам и ландо придут воняющие бензином автомобили, которые уже начали заполонять Париж.
Еще не выползли на улицы и бульвары чванливые и крикливые туристы, домохозяйкине распахнули настежь ставни, и не раздвинули шторы. Многочисленные кафе не выставили на тротуары свои столики, но огромный город уже начал просыпаться и каждый житель его и приезжий, выходя на улицу или выглядывая в окно, радовался обилию солнечного света, и улыбался.