— Простите, сеньор Мальфатти, но все, что я мог рассказать, уже имеется в протоколе. Мне, собственно, добавить нечего.
Адвокат пожал плечами.
— Месье Перуджио, все, что вы излагали полицейским, они записывали в протоколы допросов сухим и сжатым языком, которым принято эти самые протоколы заполнять. А по сему, я попрошу вас еще раз рассказать, теперь уже мне, все, что вы можете вспомнить. Мельчайшие детали, малейшие оттенки. Всё. Только так я смогу построить нашу с вами линию защиты. И еще. Вы должны знать, что времени у нас крайне мало, ибо кабинет министров Франции требует, чтобы судебный процесс по вашему делу прошел, как можно быстрее. Начинайте и не пропускайте ничего.
Франция, подогреваемая публикациями в прессе, с нетерпением ждала начала судебного разбирательства над Перуджио и конечной развязки. Споры не утихали. Более того спорили все и везде. На страницах газет и журналов, в кафе, на улицах, на скачках, в прачечных и за домашним ужином. Похищение «Моны Лизы» занимал обывательские умы больше, чем падение курса франка на бирже.
Поступок Перуджио был непостижим! Действительно ли он намеревался получить с помощью этой кражи упомянутую возможность возвращения картины на родину и оказания помощи своим родственникам? Был ли он всего–навсего бедолагой, который преследовал личную корысть и потом оказался слишком наивным, чтобы умело реализовать сокровище? Почему он тогда ждал два года? Неужели действительно полагал, что у него купят всемирно известную картину, не оповестив об этом полицию?
С напряжением ожидали суда над странным похитителем.
А перед галереей Уффици во Флоренции стояли длинные очереди, чтобы посмотреть на «Мону Лизу». Картина была выставлена в одном из залов и задрапирована тем самым красным бархатом, в который ее когда–то завернул Винченцо. Перед ней установили массивные скамьи со спинками, чтобы не подпускать публику близко к драгоценному портрету и сдерживать напор большого числа зрителей. Четыре охранника постоянно находились подле картины. Четыреста лет назад здесь, во Флоренции, жила донна Лиза дель Джокондо, но никогда не бывал здесь ее портрет. Теперь им восхищались тысячи посетителей.
Когда после прошедших с триумфом выставок в Риме, Флоренции и Милане «Мона Лиза» под надежной охраной прибыла в новогодний вечер в Париж, город в ее честь облачился в праздничное убранство. Вдоль дороги были вывешены флаги. Редко какому государственному деятелю устраивали такую торжественную встречу, как возвратившейся «Моне Лизе».
Картина снова завладела страницами газет, стала главной темой разговоров на бульварах и в домах. Складывалось впечатление, что выяснилась судьба не только портрета, но и раскрылось таинственное приключение прекрасной дамы. Как загадочно она улыбалась своим почитателям, так же загадочно она исчезла и возвратилась.
Суд был назначен на четвертое июня девятьсот четырнадцатого года на десять часов утра.
Сеньор Доминико Мальфатти встретил Перуджио уже в здании суда. Адвокат был весел, и, казалось, беззаботен, даже мурлыкал какой–то веселый мотивчик.
— Ну, что, мой дорогой? — почти пропел он. — Вы готовы?
— Да, — хмурясь, подтвердил Винченцо.
— Прекрасно! — воскликнулДоминико Мальфатти. — Надеюсь, вы не заготовили никаких необдуманных заявлений, несогласованных со мной?
— Нет, — веселость адвоката уже начала раздражать подзащитного.
— Вот и чудесно! Вот и славно! Тогда нам не стоит волноваться. Главное, мой дорогой, следуйте той линии защиты, которую мы избрали. И еще… Если вы вдруг углядите в моих словах какую–то крамолу, то не спешите делать выводы. Сохраняйте спокойствие и следуйте, как говорят моряки, заданным курсом. Ну, что ж! Удачи нам!..
Удивительно. Не смотря на столь широкий резонанс общественного мнения, последовавший за похищением «Джоконды», народу в зале едва хватало, чтобы заполнить треть сидений. Винченцо узнал среди зрителей Мирко Субботича и Ноэль Брюне.
Обвинитель, прокурор с весьма серьезным послужным сроком, месье Дюваль, злорадно и свысока поглядывал в сторону Винченцо Перуджио и его адвоката, о чем–то перешептываясь со своим помощником.
Наконец в зал судебного заседания под командный окрик секретаря «Встать! Суд идет!» вошел судья лет шестидесяти в положенной законом Франции черной мантии и белом накрахмаленном парике. Взмахом руки судья предложил всем сесть. Он взял в руки молоток, и, стукнув им по подставке, объявил:
— Начинаем судебное разбирательство по делу о похищении картины работы Леонардо да Винчи «Мона Лиза».
Затем последовало представление сторон: прокурора, адвоката, подсудимого. Вопросы об отводе и самоотводе сторон, и прочие процессуальные важные и необходимые мелочи.
После этого месье прокурор Дюваль зачитал обвинение, которое сводилось к тому, что подсудимый Винченцо Перуджио похитил из национального музея–дворца Лувр портрет «Моны Лизы» работы итальянского художника Леонардо да Винчи для дальнейшего, якобы, возвращения упомянутой картины на родину в Италию за вознаграждение в пятьсот тысяч франков, то есть с целью наживы.
Судья принял решение заслушать самого Винченцо Перуджио.
В своих ответах на перекрестные вопросы судьи, прокурора и адвоката Винченцо неотступно утверждал, что выкрал картину из Лувра лишь с одной целью — возвращение на Родину. А попытка получить пятьсот тысяч франков всего лишь попытка и ничего более. Важнее то, что картина все–таки побывала там, где родилась. Так же подсудимый сообщил, что в запасниках и в галереях Лувра еще находится множество шедевров, которые обязательно должны быть возвращены в Отечественные музеи. Однако он, де, осознал, что это должно произойти не методом кражи, а как–то по–другому. Винченцо Перуджио оставляет это на совести политиков и чиновников обеих стран.
В заключении своей речи Винченцо выкрикнул:
— Да здравствует Италия!
Судья укоризненно покачал головой и что–то пробурчал себе под нос.
И вот настала очередь защитной речи адвоката.
Сеньор Доминико Мальфатти подтянул рукава мантии, потер ладони, и, лучезарно улыбнувшись залу, заговорил:
— В детстве мир кажется яблочным пирогом или веселой ярмаркой, или смешным и увлекательным представлением в цирке. Кажется, будто все, что окружает тебя сладкое, светлое, доброе, теплое и все это твое, и никто не сможет это у тебя отобрать. Ты можешь выйти на улицу, взмахнуть руками и воспарить над своей деревней, пролететь над церковью, школой, показать им язык и безнаказанно плюнуть на лысое темя сторожа фруктового сада, который ловил тебя на краже яблок. Тебе грезятся далекие страны, моря, острова, паруса. Тебе мнятся заснеженные вершины, которые ты можешь покорить, водопады и бурные реки, которые ты когда–нибудь переплывешь, лица людей, которых ты обязательно спасешь. Каждую ночь, засыпая в своей маленькой кроватке под сопение твоих братьев, ты представляешь себя то рыцарем на коне, скачущего с копьем наперевес спасать прекрасную и непременно добрую принцессу, ставшую впоследствии твоей женой, то отважным мореплавателем, покоряющим океаны и открывающим новые земли, сражаясь с дикарями и пиратами, то великим целителем, способным исцелить человечество от всех болезней.
А потом в одно прекрасное утро ты просыпаешься и видишь, что дом, в котором ты живешь далеко не сказочный дворец, друзья превращаются во врагов или абсолютно равнодушных к твоей судьбе посторонних людей, твоя очаровательная девушка, без чьей улыбки ты не мог прожить ни минуты, становится брюзгливой нудной дурой с кривым прикусом и облезлыми волосами. И в этот момент ты понимаешь, что ты стал взрослым.
Тот мир, который ты видел раньше, прекратил в одночасье свое существование: птицы поют не так уж и музыкально, трава не очень–то и зеленая, облака скапливаются в тучи и осыпаются дождем, снегом, градом, иногда сопровождаемыми молнией и громом. Все моря уже переплыты, реки форсированы, земли открыты, принцесс на всех не хватает, да и рыцарство кануло в лету за бесполезностью. Но, что самое страшное, ты совершенно не нужен этому миру. Ты здесь всего лишь тля, песчинка, атом, а не герой так необходимый Богам для спасения Вселенной.
У каждого наступает такое утро, когда он осознает свою ничтожность, незначимость, ненужность, а иногда и неуместность. Затем наступает период, когда человек, пытается подстроить мир под себя, но это удается лишь единицам из миллионов, а остальные, кляня безысходность и тщетность, сами подстраиваются под новый мир, подобно снежинкам, налипающим на катящийся снежный ком, вливаются в него, ломаясь под ударами неумолимой плети судьбы. Не сумев побороть реальный мир, кто–то становится вором, стяжателем, убийцей, кто–то, напротив, альтруистом, кто–то находит утеху в вине, разврате и культе силы, кто–то, наоборот, превращается в праведника. Но все — и те, и другие, и третьи, и даже сотые и тысячные до конца своих дней не согласны с тем, что дает им этот мир, считая себя несправедливо обделенными, недооцененными, недолюбленными, недоодаренными.
Человек слаб и тривиален, а с падением мира, изобретенного им в детстве, он становится жалким. Большинство сидит в своих ракушках–домах с чашкой чая на столе и продолжает атавистически мечтать о манне небесной, о мешке с золотыми монетами, о втором пришествии. Он мечтает, что за него кто–то все сделает, решит, заплатит. И неважно, кто это будет — неизвестный герой, добрый дядя, Бог. Главное, чтобы все было сделано без его участия, чтобы он не замарал ручки, не испачкал ковер, не разбил любимую чашку.
Но есть и те, составляющие подавляющее меньшинство, которые продолжают двигаться, бултыхаться, дрыгать ногами. Это они изобрели порох и печатные станки, построили прекрасные дворцы и пирамиды, создали прекраснейшие предметы искусства. Это они первыми вступают в бой и последними из него выходят, они пишут стихи и сажают сады в пустынях, они кладут на алтарь человеческих надежд свое сердце, возжигая огонь в душах других