Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!..
Слова из Божественной Комедии сами всплыли в голове, как только он увидел на стене одного из домов вывеску с названием улицы.
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь[2].
Услышанный однажды на уроке отрывок бессмертного произведения, прочтенный учителем сеньором Богетти, остался в памяти молодого человека навсегда.
Виа Данте привела Винченцо сначала на виа Бельтрами, а затем к великолепному и грозному, пугающему своей совершенной красотой Замку Сфорца. Высоченные неприступные стены цитадели, считавшейся когда–то одной из самых больших и несокрушимых в Европе, семидесятиметровая надвратная башня, спроектированная и надстроенная самим Антонио Аверулино по прозвищу Филарете, огромная и протяженная подковообразная площадь Плацца Кастелло, разбитая по приказу Наполеона Бонапарта в годы Цизальпинской республики. Кастелло Сфорцеско впечатлял.
Перуджио простоял перед замковыми вратами полтора часа, боясь пошевелиться, словно от его движения весь замок рухнет в считанные секунды, рассыпавшись в прах, а затем медленно поплелся обратно.
До вечера было еще совсем далеко, но Винченцо уже, словно послушный ученик, стоял перед входом в гостиницу «Пристань» и поджидал Фабрицио.
Милан поразил его. Слишком тяжеловесными казались дома, слишком широкими улицы, а небо через чур серым. Странное, непонятное чувство дискомфорта и тревоги вызывал этот город в душе у Перуджио. Восторг от созерцания Кафедрального Собора Дуомо и Кастелло Сфорцеско уже улетучился, растворился, как маленькое, случайно забредшее на июльское небо облачко в жаркий день. Не было какого–то трепета. Не было желания погрузиться в этот город и остаться здесь навсегда. Напротив. Появилось желание уехать отсюда, сбежать, спрятаться где–нибудь подальше от него.
То, что он находится в другом городе и далеко от родителей, совершенно не придавало его внутренним ощущениям радости. Чувство свободы, о котором толковал ему Фабрицио, совершенно не ощущалось и не кружило голову. Скорее, разочарование в этой самой свободе, что на поверку оказалась ограниченной, еще даже не успев раскрыться в полной мере. Интересно, Фабрицио именно это и имел в виду, говоря о Божьих законах, являющихся рамками для свободы?
Если так, то получается, сейчас Винченцо ощущает нежелание Бога, чтобы он находился в Милане. Перуджио никогда не был набожным человеком. Лишь под влиянием твердой руки матери, он посещал церковь, причащался и исповедовался. Как–то не укладывалось у него в голове божественное слово. Не понимал он и то, зачем нужно молить Бога о каком–то прощении, ведь сам Винченцо ничего, по его мнению, предосудительного не делал. Да, и что есть грех как таковой? Нарушение законов, придуманных людьми? Нарушение заповедей, опять–таки появившихся у человечества от тех же людей? Кто знает, чего хочет Бог! Ведь пути Его все равно неисповедимы. Так все–таки, это Бог не хочет, чтобы он сейчас находился в Милане или это его собственное чувство неприятия этого города?
А еще он ни как не мог представить себя механиком и совершенно не жаждал им становиться. Он очень любил отца и уважал его желание укрепить статус и благополучие семьи, но сама мысль о том, что ему предстоит заниматься всю жизнь делом, которое ему не только не интересно, но и неприятно, претила Винченцо.
Он грустно вздохнул и посмотрел по сторонам. На углу мальчик держал в руках стопку газет и, размахивая одной из них, кричал на всю улицу, озвучивая заголовки.
— В Италии будет сформирован новый кабинет министров! — выкрикивал он. — В водах у берегов Сардинии затонуло рыболовное судно! Спасся только один человек! В Париже собираются снести Эйфелеву башню! Железная Дама больше перестала быть нужной Парижу, простояв всего один год!
Винченцо купил газету и, развернув ее, на второй странице увидел фотографию Эйфелевой башни, уже ставшей символом Парижа, и долго смотрел на ее изображение.
— К черту все! — прошипел он и обернулся к мальчику. — Скажи, как пройти к вокзалу. Из Милана ведь ходят поезда в Париж?
— Да, сеньор, ходят, — шмыгнул носом мальчишка. — Вам нужно пройти по этой улице три квартала, затем свернуть на площади налево и пройти еще четыре квартала. А когда вы окажетесь на площади Сан Бабило сверните на право, а там рукой подать. Сеньор у вас не будет лишней монетки для меня?.. Спасибо, сеньор. И еще… Мне кажется, что будет проще, нанять извозчика, иначе вы проплутаете весь день, не зная города…
— К черту все! — повторил Винченцо и махнул рукой проезжавшему мимо извозчику.
Утром, пока Фабрицио еще спал, гулко сопровождая сон заливистым храпом, Винченцо вышел из гостиницы с баулом и котомкой в руках. Он спешил. Поезд на Париж отходил через час.
Глава вторая. Здравствуй, Париж
Маленькая комнатка с серыми стенами и потолком.
Одноместная кровать, на которой расплющился старый матрац, аккуратно заправленный тонким темно–синим одеялом, и подушка в пожелтевшей от времени наволочке. Обеденный столик с резными ножками, выкрашенными в зеленый цвет и накрытый чистой, хоть и старой скатертью. На столе сиротливо расположились фарфоровая вазочка и небольшой подсвечник с почти целой свечей. Второй подсвечник стоял на подоконнике. Два стула, шкаф, посудная полка. Невысокая этажерка с кастрюлями, чайником и сковородой. В углу чугунная печь, прокопченая труба от которой через всю комнату выползала в окно. Возле печки, навалившись плечом на стопку поленьев, смиренно ждал своей участи чумазый мешок с углем. Над кроватью пустая книжная полка. Через всю комнатку по обшарпанному, давно некрашеному полу пролегла домотканая ковровая дорожка. В углу напротив печки, стыдливо прятался умывальник.
Винченцо опустил свои пожитки и, пройдя через всю комнату по скрипучему полу, выглянул в окно, выходящее в узкий колодец двора. Из окна напротив, отодвинув легкую занавеску, смотрела ничего не выражающим опустошенным взглядом женщина лет тридцати пяти. Спустя мгновенье, занавеска опустилась, и он почувствовал от этого облегчение, словно кто–то отгородил его от неведомых бед.
«Душно…» — подумал он и отворил форточку.
Свежий воздух, выгоняя духоту и влажность, впорхнул в его новое жилище вместе с цокотом копыт по мостовой, звоном разбитого стекла и приглушенными расстоянием криками из переулка.
Юноша улыбнулся. Это был первый в его жизни угол, в котором он будет жить один. Ни взбалмошных братьев (Федерико не в счет — он еще слишком мал), ни вездесущих капризных сестренок, ни матери, ни отца, ни тётушек–приживалок. Он по своему желанию может лечь спать раньше обычного срока, или, напротив, не ложиться вовсе. Он сможет всю ночь напролет что–нибудь рисовать, читать, смотреть на звезды. Хотя, какие звезды в таком большом городе? Захочет — поест, а захочет…
Тут он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Что ж! Вот и повод пройтись по Парижу.
Смахнув тряпкой дорожную пыль с ботинок, он вышел в общий коридор и столкнулся нос к носу с соседом из комнаты напротив.
— Добрый день, месье! — произнес он по–французски.
— Чао! — ответил молодой человек лет двадцати и приветливо улыбнулся. — Еще один итальянец в Париже. Когда приехал?
— Сегодня, — изумился Винченцо. — Месье знает итальянский язык?
— Месье итальянец, — рассмеялся сосед. — Риккардо Манцони из Чезенатико. Это между Равенной и Римини, область Эмилия–Романья. Слышал о таком месте?
— Нет, — растерянно пожал плечами Винченцо.
— Ну, как же так? Все итальянцы слышали о Чезенатико.
— А я Винченцо Перуджио из Деменци.
— М-да! Беру свои слова обратно, — рассмеялся Манцони. — Я тоже не слышал о Деменци. Это где?
— Провинция Комо, Ломбардия. Это почти на самой границе со Швейцарией.
— А! — воскликнул Риккардо. — Ломбардия! Зеленый край строптивых дев. Будем знакомы.
Он протянул руку и Перуджио поспешил ее пожать. Оба направились к лестнице. Где–то в дальнем конце коридора открылась дверь, и на весь этаж пролился женский смех.
— Значит, ты только сегодня приехал? — снова спросил Манцони, когда они уже вышли из здания.
— Да.
— А куда сейчас собрался? К знакомым, родственникам или просто погулять?
— Нет, — ответил Винченцо. — У меня нет в Париже никого знакомых. Я просто решил что–нибудь перекусить. Думал заглянуть в какую–нибудь лавку или кафе.
— Прекрасно! Я как раз направляюсь в одно заведение. Там можно неплохо поесть. И выпить. И еще… Ты сильно голоден? Если да, то возьмем извозчика. А так, можно и пешком. Тут недалеко. Пара кварталов.