— Это ты о Гийоме или о стихе? — иронично спросил Себастиан.
— Конечно же, о стихотворении! — не поняла иронии девушка. — Хотя, месье Аполлинер[6] тоже очень мил. Гийом, прочтите еще что–нибудь.
Гийом, еще не успевший сесть, вновь вскинул руку.
— Любовь, — произнес он. —
Кольцо на пальце безымянном
За поцелуем шепот грез
Вся страсть признания дана нам
В кольце на пальце безымянном
Вколи в прическу пламя роз[7]
— Браво! — вновь воскликнула Софи. — Вся страсть признания дана нам в кольце на пальце безымянном… Прекрасно! — увидев, спешащего к ним официанта, она произнесла королевским тоном. — Гарсон, принесите нашим друзьям ваше восхитительное рагу. И, конечно же, вина. Итальянцы любят вино. А пока… Гийом прочтет нам еще что–нибудь.
Аполлинер вновь вскочил и, вдохновленный вниманием, стал декламировать:
Сантабаремский монах,
Одетый в черную рясу,
Бледные руки простер, призывая Лилит.
Орлан в ночной тишине
Прокричал зловеще три раза
И воскликнул монах: "Летит она! Вижу, летит!
А за нею три ангела…"
— Здесь обрывается книга, которую черви изъели,
И встает предо мною далекая ночь
С ущербной луной;
О императорах думаю я византийских,
Затем предо мной
Возникает алтарь в облаках фимиама,
И розы Леванта мерещатся мне,
И глаза алмазные жаб, загораясь, мерцают во тьме,
И думаю я о магической книге,
Которую черви изъели;
Алхимика вижу я,
Вижу монаха в заброшенной келье,
И я погружаюсь в мечты, а рассвет аметистом горит,
И не знаю сам почему,
Я думаю о бородатых уродах, о великанах, о тайне
Лилит,
И охвачен я дрожью;
Мне слышится в комнате шорох,
Как будто шелк в полумраке шуршит.[8]
Возвращались домой поздно вечером, разгоряченные вином и общением в теплой компании почти незнакомых людей. Риккардо нахваливал женские прелести парижанок, предлагая провести следующий вечер на Монмартре в объятиях какой–то Великолепной Шарлоты или Зизи, или Клод.
— А! Не важно. Они все хороши. Каждая по–своему. Как–нибудь я свожу тебя в Мулен–Руж. Вот где вселенское средоточие женской красоты.
— А чем ты занимаешься, Риккардо? — спросил Перуджио. — Ты учишься или работаешь?
— Это очень сложный вопрос, на который я постараюсь тебе ответить, но совсем не уверен, что ты поймешь. Я нигде не работаю и нигде не учусь. Я просто живу полной жизнью — бываю, где захочу, общаюсь, с кем хочу, пью, что хочу. При этом вокруг меня всегда прекрасные женщины.
— А на что ты живешь? — не понял Винченцо.
— О! У меня покровительницы, которым далеко небезынтересно мое финансовое положение.
— Это как?
— Все просто, мой дорогой друг. Я профессиональный жиголо. Я молод, достаточно красив, и, что немаловажно, нравлюсь дамам, среди которых есть весьма богатые особы. У этих особ есть мужья, неспособные удовлетворить их огненные страсти, и деньги, позволяющие этим женщинам жить своей жизнью. И тут на сцену выхожу я, умеющий дать даме то, чего не дают мужья. За это прекрасные создания благодарят, как могут. Вот и все.
— Прости, но это напоминает мне… ну…
— Проститутку? По сути, так и есть. Но я предпочитаю смотреть на это чуть по–другому.
— И так, молодой человек, вы прибыли в Париж из Италии.
— Все так, месье. Провинция Комо. Это в Ломбардии.
— М-м! Комо! — воскликнул метр Шанталь, представитель приемной комиссии в Национальной высшей школе искусств[9]. — Сам Наполеон Бонапарт отзывался о Комо, как о местах, где надежды властвуют над желаниями.
— О, да, месье! У нас чудесные места. Правда, я не из самого Комо, а из небольшого селения Деменци. Это совсем рядом.
— И все же, месье Перуджа…
— Простите, месье, — перебил его Винченцо. — Моё имя Винченцо Перуджио. А Перуджа — это город в Италии. Говорят, что мой дед был оттуда, поэтому фамилия наша созвучна с названием этого славного места. Джузеппе Гарибальди наградил моего деда поместьем близ Комо за заслуги и теперь мы там живем… Вот…
Метр Шанталь поморщился и продолжил:
— И все же, месье Перуджио, я вынужден вас огорчить. Мы с некоторых пор не берем к себе на обучение иностранных студентов. Опекунский совет и кое–кто из правительства неоднократно напоминал нам, что мы не зря называемся Национальной высшей школой искусств.
— Но как же так, месье! — ошеломленно воскликнул Винченцо.
— Увы, месье. Я не в силах что–либо для вас сделать. Попробуйте найти себя в другом учебном заведении. Всего доброго. Обескураженный отказом, он свернул с улицы Бонапарта на бульвар Сен–Жермен и побрел в сторону рю Монж. На душе скребли кошки, и погода изменилась к худшему. Может, зря он слушал рассказы сельского учителя сеньора Богетти о Париже, который сам никогда не бывал дальше Милана? И сдались ему эти книги месье Дюма о мушкетерах, королях. В конце концов, не так уж плохо было в Италии. Мог бы отучиться и в Милане, или в Венеции, или во Флоренции.
«Отец отпустил меня учиться в Милан, — сокрушался Винченцо. — А я, не пробыв там и двух дней, умчался во Францию. И что? Мама меня проклянет. Для нее я стал тем самым мотом и бездельником. Денег на обратную дорогу, конечно, хватит, но домой возвращаться тем же, кем вышел из него, то есть ни кем, совершенно не хочется».
— Месье, купите газету, — услышал он вдруг.
Перед ним стоял чумазый мальчик с пачкой газет в руках.
— «Фигаро», — прочел название газеты Перуджиои протянул мальчику монетку.
«Надо же! — подумал он, сворачивая газету в трубку. — Название итальянское. Что ж? Почитаю вечером».
— Винченцо! Извозчик, останови! Винченцо!
Перуджио обернулся. На подножке фиакра стоял Риккардо и махал ему рукой.
— Винченцо! Куда ты пропал? — затараторил Риккардо. — Я с утра приходил к тебе, а тебя и след простыл.
— Я ходил… — начал, было, Перуджио и осекся, увидев на сидении фиакра миловидную девушку в розовом платье и соломенной шляпке, украшенной цветами. Он приподнял кепку. — Мадемуазель!
— Винченцо, усаживайся быстрей, и мы помчимся на Монмартр, — Манцони ухватил Перуджио за руку и втащил на сиденье. — А по дороге я познакомлю тебя с этим божественным созданием.
После того, как Винченцо уселся, Риккардо продолжил:
— Познакомься, мой друг. Это мадемуазель Ноэль Брюне. Не правда ли, она очаровательна, как подснежник.
Девушка смущенно хихикнула.
— Полноте, Риккардо. Вы заставляете меня краснеть, а, как всем известно, подснежников красных не бывает.
— О! Прекрасная Ноэль! У художников все бывает. Красные подснежники, синий лес, оранжевое море. А мой друг Винченцо, как раз, художник. Кстати, почитаемый вами испанец… Все ни как не запомню его имя. Как бишь его зовут?
— Вы имеете в виду Пабло Пикассо?
— Да–да! Этот самый Пикассо. Так вот у него и вовсе все квадратное и угловатое.
Девушка звонко рассмеялась.
— Не квадратное, а кубическое. Его стиль так и называется — кубизм. Что ж. Он сюрреалист и видит все по–другому.
Риккардо повернулся к Перуджио и замахал руками.
— Избавь меня еще от одной лекции, объясняющей, что такое кубизм и сюрреализм. Мне хватило прошлого раза.
— Месье, Винченцо — это имя или фамилия? — спросила мадемуазель Брюне, мило улыбаясь.
— О! Простите, мадемуазель! — смутился Винченцо. — Винченцо имя, конечно же. Винченцо Перуджио. Я из Ломбардии.
— Вы тоже приехали покорять Париж, месье Перуджио? Какое направление в искусстве предпочитаете вы?
— Я пока еще не художник, — ответил Винченцо, и строго посмотрел на Риккардо, мол, хватит уж. — Я как раз и приехал в Париж, чтобы учиться. Но мне только что отказали, дескать, не берут на обучение иностранцев.
— Отказали? — ахнула Ноэль. — Как печально! А куда вы обращались?
— В Национальную высшую школу изящных искусств.
— Не переживайте, Винченцо. В Париже, насколько мне помнится, существуют еще художественные учебные заведения. На пример, Академия Жюлиана[10]. Там к обучению иностранцев относятся положительно. Или другие школы искусств. Вам проще пройтись по Монмартру и поговорить с уличными художниками. Они знают все, что касается их ремесла. И позвольте вас просить, когда вы посчитаете, что стали художником, нарисуйте, пожалуйста, мой портрет.
— Непременно, мадемуазель, — улыбнулся, наконец, Винченцо.
— Ну, вот и славно! — воскликнул
Манцони. — А теперь отложи все свои дела, и поехали с нами сначала на Монмартр, а после сытного обеда на Елисейские поля. Ты ведь еще не взбирался на Эйфелеву башню? А стоит! Не сегодня, так завтра ее снесут.
Следующая неделя прошла в бесконечных поисках. В академии Жюлиана ему отказали, сославшись на то, что у него нет начального художественного образования. В двух частных школах изящных искусств тоже. На этот раз в одной из них был уже закончен набор, и не оказалось свободных мест, а в другую принимали лишь детей с десяти лет.
Деньги таяли на глазах. Винченцо начал жестко экономить на всем, включая еду. В какое бы кафе теперь не звал его непоседа Манцони, он вынужден был отказываться.
И в тот момент, когда Перуджио уже принял решение о возвращении домой в Деменци, случилось чудо. Наступил тот самый день, который он будет вспоминать всю свою жизнь, как самый прекрасный, самый светлый и самый впечатляющий. День, который начался с самобичеваний и щемящей жалости к самому себе, с проклятий в адрес своих невезучести и бесталанности, с желания вернуться домой. День, который закончился, казалось, триумфом, новыми впечатлениями, знакомствами, ощущениями, переполнившими его, чувствами, выплёскивавшимися через край, будто вино из бокала.