Винченцо с утра разложил на кровати вещи и собирался начать их упаковывать в дорожный баул, да все не решался. Руки не поднимались, словно что–то не пускало его, не позволяло сдаться. Он ходил по клетке комнаты, будто зверь в зоопарке, куда его однажды затащил неугомонный друг Риккардо.
Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял сияющий лучезарной заразительной улыбкой Риккардо в новеньком с иголочки костюме из полосатого твида, в белой накрахмаленной рубашке с бабочкой. В петлице, приковывая к себе внимание, пламенела гвоздика. Руки Риккардо, явно что–то пряча, заложил за спину.
— Друг мой, Винченцо! — воскликнул Манцони. — Я не дам тебе возможности ни изобрести какую–либо причину, ни отказаться от моего предложения вообще. Отложи все свои планы, в том числе бегство в Италию, на неопределенный срок. Так как, сегодня мы празднуем… Нет. Не так. Сегодня у нас с тобой есть более важные дела.
— Какие, например? — спросил Перуджио. — Опять потащишь меня в какое–нибудь заведение? Уволь. У меня, увы, нет ни настроения, ни денег.
— Я же сказал, — наигранно возмутился Риккардо. — Сегодня я не принимаю отказов. Немедленно собирайся, покинь сию обитель скорби и окунись в пеструю развеселую жизнь Парижа. А уехать домой ты сможешь и завтра. Если, конечно, захочешь. И не говори мне об отсутствии средств. Сегодня я угощаю. Будем кутить, пока не устанем и не свалимся под стол у ногочаровательных парижских дам. И у меня к тебе будет одна просьба. Не надевай, пожалуйста, сегодня на свою талантливую голову эту безвкусную кепку, так как я купил тебе в подарок вот эту великолепную шляпу.
Манцони выпустил, наконец–то, руки из–за спины и протянул Перуджио черную фетровую шляпу с высокой тульей, широкими полями и бежевым околышем.
— Но… — начал, было, Винченцо и тут же был остановлен ликующим Риккардо.
— Ты забыл? Ни каких отказов. На все отказы с твоей стороны сегодня накладываются табу. Будь любезен поторопись прихорошиться и собраться — нас внизу уже ждет фаэтон. Даю тебе пару минут. Это все чем мы… Нет! Чем ты располагаешь. Жду тебя в экипаже.
Фаэтон свернул с улицы Гобеленов на рю Монж. Лошади шли довольно резво, не разрешая себя обогнать, уже вошедшим в моду, велосипедам.
Хоть небо и заволокло серыми низкими облаками, все же в Париже стояла теплынь. Спешащие по своим делам парижане, были легко одеты. Новая шляпа непривычно сидела на голове, заставляя волосы немного скучать по легкой кепке. Винченцо стянул с головы шляпу и укоризненно покачал головой, глядя на Риккардо, бурно и слишком громко восхищавшимся парижанками.
— Очнись, Винченцо, — восклицал Манцони. — Ты думаешь, если ты не поступил в свою школу искусств в этом году, то жизнь остановилась? Ерунда! Жизнь продолжается и она чертовски хороша. Как вот эта юная цветочница с букетиками фиалок в своей корзинке. Посмотри, как она мила и свежа. Неужели так необходимо грустить по мелочам?
— По мелочам? — возмутился Винченцо. — У меня не осталось денег, чтобы жить в этом твоем распрекрасном городе. Он слишком дорогой для жизни.
— Что же ты хотел, друг мой? Это же Париж, а не твоя деревня. Как там она называется? Деменци? Да, здесь в Париже многие не знают, что такое Италия и, где она находится. Не говоря уже о твоей и моей деревнях. В Италии ты мог проснуться с утра, выйти из дома, сорвать с ветки яблоко или грушу и съесть ее, если голоден. А здесь придется поработать, попрыгать, чтобы купить это самое яблоко. Под лежачий камень вода не течет. Ты наверняка думал, что достаточно приехать в этот город, и ты сразу станешь знаменитым? Ничего подобного! Не все итальянские художники снискали здесь славу. Да, что там итальянцы, мой друг! Не все французы здесь в почете. Париж капризен, как принцесса на выданье. Сначала надо потрудиться и как следует, чтобы завоевать его сердце. А ты сразу лапки поднял, хвостик поджал и готов все бросить. У тебя есть мечта. Тебе стоит бороться за нее, а не сбегать от собственной тени. Устройся на работу, подкопи денег, а на следующий год с новыми силами и опытом… Но не сдавайся. Не убивай мечту. А сейчас хватит о грустном.
— А о чем тогда? О юбках?
— Почему бы нет? — улыбнулся Риккардо, вставая во весь рост и вскидывая руки вверх. — Я же сказал — жизнь прекрасна. Посмотри вокруг. Мадемуазель, пожалуйста, улыбнитесь моему другу. Может, это растопит его сердце.
— Баста, Риккардо! Хватит. Сядь же. Ты лучше скажи, куда мы едем? Мы уже подъехали к Нотр Дам де Пари.
— Да–да! Позади бульвар Сен–Жермен. Еще немного и мы проедем мимо Консьержери через Сите и нас примет в свои объятья площадь Шатле. Потом еще немного и мы будем на Монмартре. Сегодня мы с тобой едем в кафе «Две Мельницы». Это в самом конце Монмартра. Там, где улицу Лепик пересекают бульвар Клиши и улица Робера Планкета. Я понимаю, что названия этих улиц и бульваров тебе пока ни о чем не говорит, однако запоминай их, так как тебе в будущем это очень пригодится.
— Зачем? — отмахнулся Винченцо. — Я все равно скоро уеду в Италию.
— Да. Пожалуйста, — подмигнул ему Манцони. — Но это будет не сегодня. А сегодня ты будешь любоваться Парижем. И так за площадью Шатле нас будет ждать Севастопольский бульвар, с которого мы свернем на улицу Марселя…
В кафе было немноголюдно в этот час. Видно было, что оно только что открылось. Два посетителя сидели за дальним столиком и, громко, очевидно думая, что их никто не понимает, или потому что были пьяны, разговаривали по–немецки. Они пили пиво (и это в столь ранний час!), закусывая яичницей с тонкими колбасками, то и дело, звонко чокаясь стеклянными кружками. И каждый раз, когда они чокались, метрдотель закрывал глаза и морщился, боясь, что кружки вот–вот разлетятся на осколки.
За столиком у входа спиной к двери сидел пожилой человек и, помешивая ложечкой давно остывший кофе в маленькой чашечке, любовался видом из большого витринного окна. Пожилой человек обернулся на входящих и, взглядом с пронзительным прищуром, от которого по телу побежали мурашки, продырявил их насквозь, будто прочитал их как книгу. Затем взгляд его угас, и он, потеряв интерес, снова уставился в окно.
Еще на улице у входа Перуджио увидел надпись, сделанную мелом на черной доске, которая гласила, что сегодня в меню «Двух Мельниц» итальянская кухня: салат с перцем, равиоли, паста с морепродуктами, сырный суп и улитки.
«Я никогда не ел улиток, — подумал, входя в кафе Винченцо. — И почему все думают, что если ты итальянец, то обязан, есть всякую гадость?»
Перуджио и Манцони расположились за соседним с пожилым мужчиной столиком. К ним тут же подбежал шустрый гарсон.
— Что желают месье?
Винченцо выразительно посмотрел на Риккардо и развел руками, мол, ты меня сюда притащил, ты и делай заказ, а я посмотрю, что из этого выйдет. Манцони не растерялся, и, не снимая улыбки с лица, произнес с видом человека, всю жизнь шляющегося по парижским кафе:
— Принесите нам, пожалуйста, все то, что означено у вас в меню у входа, и добавьте к вышеперечисленному бутылку красного итальянского вина. А еще, месье…
Он поманил гарсона пальцем и зашептал ему что–то на ухо.
— О, месье!.. — воскликнул официант, явно намереваясь что–то спросить, но Риккардо зашипел на него.
— Тсс! Прошу вас, месье!..
Когда гарсон удалился выполнять заказ, Манцони откинулся на спинку сиденья, и с видом победителя посмотрел на Перуджио.
— Что ты задумал? — насторожился тот.
— Всему свое время, мой друг. Всему свое время. На сегодня я твой доктор, и я намерен вылечить тебя от меланхолии.
— Неужели? И каким же способом?
— Сейчас увидишь.
В этот момент появился официант с подносом в руке. На подносе лежал остро отточенный карандаш и лист мелованной бумаги. Гарсон положил их перед Винченцо.
— Что это? — удивился тот.
— А ты не видишь? Бумага и карандаш.
— Зачем?
— Друг мой Винченцо! — улыбка не сходила с лица Риккардо. — Сегодня у меня день рождения, и я хочу, чтобы ты сделал мне подарок. Нарисуй мой портрет.
— Ты серьезно?
— Поверь. Я очень серьезен. Я хочу отправить его падре Бельконте — руководителю приюта, в котором я вырос, чтобы он, глядя на него знал, что у меня все хорошо и волноваться не стоит. Нарисуй меня улыбающегося, румяного и немного умного. Последнее, правда, не обязательно — он и так знает, что я гений. И так. Вот карандаш, а вот бумага. Приступай, пока нам не принесли заказ.
Винченцо опустил глаза на пустой лист. В руках появился знакомый зуд. Но он никогда, вот так, с натуры, не рисовал портреты. По памяти — да. А сидя напротив модели…
Рука сама потянулась к карандашу.
Штрих. Еще один. Еще. Карандаш, сначала неуверенно, а затем все быстрее и быстрее затанцевал по листу, выводя линии, отмечая тени и блики, где–то пройдясь жирно, а где–то, напротив, лишь слегка коснувшись поверхности. Штрих. Еще штрих. Штрихи перерастали в линии и снова укорачивались. Линия. Еще одна. Еще штрих.
Через некоторое время официант принес бокалы, вино и салат с перцем. Он тихо и аккуратно, чтобы не мешать Перуджио, расставил все на столе и удалился, мельком взглянув на рисунок, после того, как Риккардо продегустировал вино и дал знак, что сам разольет его по бокалам.
Казалось, Винченцо не заметил ни появления гарсона, ни салата, ни вина. Он был целиком поглощен святодейством, войдя в раж. Неутомимый карандаш, подчиняясь глазу и руке художника, то мелькал, как крылья колибри, растворяясь и становясь почти прозрачным, то замирал, словно рыцарь на распутье, не ведающий дороги, а затем вновь пускался в пляс.
Перуджио отложил карандаш, как раз в тот момент, когда гарсон вынес из кухни, густо пахнущие приправами блюда.
— Все, — выдохнул он и протянул рисунок Манцони.
Риккардо долго всматривался в портрет, постепенно становясь все серьезней и серьезней, затем он, совершенно по–мальчишески, шмыгнул носом и с восторгом на все кафе воскликнул по–французски: