правильные черты лица. Даже неестественно правильные. Когда он встретил его в первый раз, то невольно задумался о том, что это не человек, а киборг, выведенный в секретных лабораториях «Харриссонского Креста». Лет десять тому назад Джеймс бы не удивился, узнай он, что его отец запустил подобный эксперимент.
И все же, разумеется, никаким экспериментальным киборгом светловолосый мужчина не был. Фактически, он олицетворял собой всю бюрократическую машину, на которой держался «Харриссонский Крест». В свое время Филипп Харриссон не напрасно определил его на эту должность. Заняв наследственный пост главы организации, Джеймс сразу убедился, что его отец очень верно разглядел таланты этого человека.
— Вот и сейчас, — продолжил Арнольд Дюмейн, поднявшись со стула и заложив руки за спину. Он сделал ровно два выверенных шага к койке пациента и замер, — стоило тебе очнуться, как кардиомонитор показал учащение пульса. Ничто не меняется, Джеймс. Все повторяется.
— Дюмейн, — на лице Харриссона появилась слабая улыбка, из груди вырвался вздох облегчения. — Рад тебя видеть.
Лицо посетителя осталось непроницаемым. Ничто не выдало его возмущения, хотя он ненавидел, когда его называли по фамилии, однако отчего-то почти все поступали именно так. Его фамилия как нельзя точно отражала всю суть того, кем ему приходилось быть. В старину фамилия DuMaine обозначала «из Мэна», то есть могла быть дана любому среднестатистическому человеку из провинции Мэн на северо-западе Франции. Эта фамилия происходила от глагола «manoir», означавшего «пребывать» или «оставаться». И больше ничего выдающегося! Особенно ужасным было это «оставаться». Оставаться в той роли, которую определил ему Филипп Харриссон, словно ненавистная фамилия отца, который так и остался по жизни никем, была проклятьем Арнольда. Собственное имя нравилось ему гораздо больше. Оно уходило корнями к древним германским племенам и состояло из двух частей, обе из которых импонировали ему: «arn» — «орел» и «wald» — «власть, сила». Это имя, как он считал, подходило ему по-настоящему, и родители вовсе не прогадали, нарекая им сына. Он знал, что уже совсем скоро сможет притворить весь потенциал собственной натуры и собственного имени в жизнь. Ждать оставалось совсем недолго.
— Ты поступил очень опрометчиво, отправившись на это дело в одиночку, Джеймс. Если бы не Лайонел, который растолковал, что к чему, мне пришлось бы еще дольше разбираться в том, что происходит. Твоя выходка доставила много хлопот, она была рискованной. Ты должен был сказать, куда и зачем направляешься. Почему ты вечно действуешь сгоряча?
Дюмейн говорил спокойным тоном, в котором, несмотря на смысл сказанных слов, не звучало назидательных ноток, только сухая констатация, только ровные, ничем не окрашенные вопросы. Вдоволь наслушавшись понуканий и нотаций от отца в юности, Джеймс был искренне благодарен Дюмейну за то, что в его голосе такая подача напрочь отсутствовала. Ровная манера речи Арнольда действовала успокаивающе. По крайней мере, сейчас.
Харриссон прикрыл глаза, слыша, как замедляется писк кардиомонитора.
— Нужно было действовать незамедлительно. Я думал, если промедлю, в Лоренсе будет множество жертв «перевертыша». А ты ведь не понаслышке знаешь, как они опасны.
На этот раз Дюмейну стоило больших сил не поморщиться.
Он знал, о чем говорит ему Харриссон. О той пуле, которую пришлось пустить в лоб его отцу, когда превращение после заражения вступило в активную фазу. Дюмейн хорошо помнил тот выстрел. Наверное, в тот день, когда забившийся в угол хорошо освещенного зала с бронированной дверью и зеркалом, маскировавшим укрепленное пуленепробиваемое стекло, Филипп Харриссон съежился на полу, зашипел и перестал походить на самого себя, бешено вертя головой и размахивая руками, на одной из которых расползалось жуткое некротическое пятно, пистолет в руке Арнольда Дюмейна впервые мог дрогнуть. Видеть Филиппа Харриссона — человека, которого он считал кумиром и мечтал назвать отцом — таким жалким было мучительно. В свои последние минуты «перевертыш» уже мог думать только об одном: о крови вампира, обратившего его. Однако Филипп Харриссон сумел и здесь удивить Арнольда своей силой воли и одновременно ранить его в самое сердце.
В тот день больше десяти лет назад сознание на секунду вернулось к нему. Филипп сумел перебороть наваждение на краткий миг и вместо того, чтобы броситься на вошедшего к нему вооруженного Дюмейна, посмотрел на него помутившимся взором глаз, которые затянула желтоватая пелена. В этом взгляде было столько душевной боли и мольбы, что сердце Дюмейна болезненно сжалось. Ему захотелось уронить пистолет и сердечно вымаливать прощение за то, что именно он фактически подстроил это заражение. Он помнил каждую строчку своего послания Валианту Декоре:
«Через день на ваше убежище будет совершен налет группы Харриссона. Операция планируется днем, чтобы вы были слабее. Советую: дайте бой. Покажите, что вы настроены серьезно. И еще! У меня есть задание. Зарази Харриссона. Сделай это хотя бы в знак признательности за информационную помощь. Тогда организация останется без лидера, и у вас будет передышка. Его сын Джеймс не горит желанием вступать в эту борьбу. Возможно, со смертью Филиппа Харриссона охота будет прекращена. Это шанс. Так будет лучше для всех».
Нестерпимая обида на несправедливость со стороны главы «Креста» побудила Дюмейна написать эту инструкцию. Он больше не мог выносить, что Филипп не видит его потенциала и не слышит его слов. Почему он не ставил его на оперативную работу? Почему не давал официальной руководящей должности? Почему не делал своим преемником? Почему не давал хоть как-то проявить себя в любимом деле и пресекал любую инициативу?
— Ты хорош там, где ты есть, на своем посту, — говорил ему Филипп. — И придет день, когда ты это поймешь и перестанешь пытаться быть кем-то другим. В тебе говорят мальчишеские амбиции, а ведь дело, в котором ты гениален, уже нашло тебя.
Арнольд знал, что в своем деле он действительно хорош, но разве это было достаточным поводом запирать его в четырех стенах в клетке бумажной работы? Ведь он хотел другого! Неужели природные таланты могли стать приговором? Если бы Харриссон только дал ему шанс!.. Но он не собирался этого делать. А ведь Арнольд демонстрировал верность организации каждый день! Он все делал правильно… но его оставляли на должности жалкого клерка, который должен был возиться с бумажками, составлять отчеты и проверять счета. Очередной разговор увенчался ничем, очередное прошение направить Дюмейна на оперативную работу отправилось в мусорную корзину. И при этом Филипп смотрел на своего преданного сотрудника с почти отеческой любовью и просил… о чем? О том, чтобы Арнольд остался в «Кресте», если пост руководителя займет Джеймс!
«Будь моим помощником, будь моей правой рукой, будь моим доверенным лицом, но помни свою цену, ведь ты не стоишь ни гроша и встретишь смерть организации, которой посвятил жизнь» — вот, что слышал Дюмейн в этих словах. Его просто оставляли на задворках. Его, орла, хищника высокого полета, обладавшего силой и стремлением к власти, заставляли принять роль рядового бумажного служащего и остаться в этой роли. Больно! Это было невыносимо больно, а для Арнольда Дюмейна не было ничего страшнее, чем боль, которая уязвляла гордость.
И вот после того, какой смертный приговор Дюмейн вынес Филиппу Харриссону из-за обиды и этой самой боли, глава «Креста» посмотрел на него с мольбой, перемешанной с дикой агонией и осознанием неотвратимости смерти. Мутный взгляд за желтоватой пеленой нашел глаза Дюмейна и заставил его сердце облиться кровью.
— Мне так жаль, сэр… — произнес он тогда одними губами.
— Стреляй! — голос Филиппа Харриссона звучал сдавлено и почти не по-человечески. — Стреляй, сынок! — и с последним словом новый шип вонзился в истекавшее виной сердце Дюмейна. Как ему хотелось все исправить! Но это намерение улетучилось в следующее мгновение, потому что в своем бреду, казавшемся поначалу вернувшейся волей, Филипп Харриссон взмолился, — ну же, Джеймс, стреляй!
Пистолет в руке теперь держался твердо. Пуля прошила голову «перевертыша» насквозь, и в душе Дюмейна в ответ на это расползся лишь холод. В следующий миг холод сменился жаром обиды, а затем ноющей болью: даже в последние свои минуты Филипп Харриссон приписал заслуги Дюмейна этому безответственному увальню Джеймсу! А ведь его даже не было здесь! Он даже ни о чем не знал! Почему? Почему Филипп так и не прозрел? Почему так вышло? Джеймс ведь даже интереса к делу не проявлял! Почему для Филиппа так важна была эта клятая наследственная преемственность? Или дело было в том, что деревенщина из Медсин-Крика попросту не подходил на пост руководителя «Креста», каким бы преданным сотрудником ни был?
Обида еще сильнее скручивала сердце Дюмейна при одной мысли об этом. Он успокаивал себя только одним: скоро он добьется от Харриссонапризнания его должности. Пусть даже это будет другой Харриссон, наделенный все той же властью в «Кресте» — для Дюмейна уже давно каждый член этой семьи воплощал в себе не столько личность, сколько грандиозное наследие человека, который создал эту великую организацию. Арнольд не раз искал лазейки в составленных документах, которые назначали следующего Харриссона на пост руководителя, и понимал, что без подписи и отказа Джеймса от должности он никогда не сумеет официально получить это место. Церковники и негласные спонсоры отчего-то находили в обычае перехода власти в «Кресте» определенную… святость, поэтому ни за что бы не стали спорить с волей основателя.
Но за этим дело не станет, — убеждал себя Арнольд. — Уж Джеймс Харриссон точно откажется от поста главы. В конце концов, он никогда не хотел продолжать дело отца. Нужно только дать ему понять, что я разберусь во всем самостоятельно, стоит ему только поставить свою подпись…