(Выродившиеся?..)
ПРИЛОЖЕНИЯ
I. Опыт Столыпина
Что характерно для Государственной Думы третьего созыва? Вот что: большинство, занимавшее центральное положение, принуждено было бороться с левыми и правыми.
Бороться за что?
За мирную Эволюцию.
— Вперед, на легком тормозе, — говорил Петр Аркадьевич Столыпин.
Этот лозунг не подходил ни левым, ни правым.
Сначала о левых.
Почему они не хотели мирной Эволюции?
Потому, что хотели Революции, причем в этом смысле не признавали никаких тормозов.
Наоборот, они хотели все разрушить немедленно. Огнем и мечом! Под мечом разумелись вооруженные восстания, огонь же понимался буквально. Они стали жечь помещичьи усадьбы, немногочисленные культурные центры в России. Каков характер был этих поджогов, явствует из того, что графиня Софья Андреевна Толстая наняла диких осетин, чтобы охранять Ясную Поляну. Говорят, она ограничилась одним осетином. И что же, он охранил дом, где писался роман «Война и мир»? Охранил. Как же это могло случиться? А как случилось, что другой полуосетин властвовал над целой Россией? Имя ему Джугашвили, иначе Иосиф Виссарионович Сталин.
Профессор Герценштейн, себе на беду, с кафедры Государственной Думы назвал эти роковые поджоги «иллюминациями». За это слово его убили. Кто? Это осталось неизвестным, но можно предположить, что убийцей был один из пострадавших от иллюминации, некий неведомый Дубровский.
… Итак, все кончено. Судьбой неумолимой
Я осужден быть сиротой.
Еще вчера имел я хлеб и кров родимый,
А завтра встречусь с нищетой.
Покинув вас, священные могилы,
Мой дом и память детских лет,
Пойду, бездомный и унылый,
Путем лишения и бед.
Это — «Дубровский», опера Направника.
Когда эта опера шла в Императорских театрах, слушатели дружно рукоплескали Собинову, исполнявшему вышеприведенную арию. И никто не подумал тогда о том, что стало ясно через несколько лет, а именно: часть бывших в театре состояла из жертв грядущих иллюминаций; другая часть — из тех, кто оным иллюминациям, когда они совершились, рукоплескали.
Итак, они, революционеры, не признавали никаких тормозов. Мало того, они совершали подвиги самопожертвования, продиктованные фанатизмом.
Четверо молодых людей, переодевшись в форму одного из гвардейских полков, явились на прием к Столыпину. Охрана далась в обман. Мнимые гвардейцы пронесли в своих касках бомбы, и дом взлетел в воздух. При этом, надо думать, погибли и четверо террористов вместе с другими людьми, находившимися в доме, числом в сорок.
Дочь Столыпина была тяжело ранена. Когда девочка пришла в себя после глубокого обморока, она спросила:
— Что это? Сон?
Да, для нее это был сон, и сон счастливый: ее отец, пощаженный на этот раз судьбой, вышел из-под развалин невредимым. Он еще не совершил ему предназначенного, и ангел жизни закрыл его от ангела смерти.
Но в высоком человеке, вышедшем из дымившегося хаоса, как некое белое привидение, сначала не узнали, кто он. С головы до ног он был покрыт неким саваном, как воскресший Лазарь. Но этот плащ, что его покрыл, был не саван, а густой слой известковой пыли.
Ему подали умыться, причем воду принесли прямо из Невы; на берегу ее, на Аптекарском острове, стоял погибший дом. И тут произошло нечто символическое. Сбежавшаяся толпа кричала:
— Врача, врача!
— Я — врач! — отозвался один господин, проезжавший на извозчике.
Поспешив к белому привидению, врач приказал:
— Прежде всего умойтесь!
И когда высокий человек смыл белую пыль с лица, врач подал ему полотенце. И тут они узнали друг друга. Врач понял, что перед ним — глава правительства, а Столыпин разглядел, что врач — доктор Дубровин, председатель «Союза русского народа».
Эволюции не хотели ни слева ни справа. Дубровин был противником Столыпина справа. Левые ответили на Эволюцию бомбами и восстаниями, а правые — ядовитыми стрелами, направленными против лозунга:
— Вперед, на легком тормозе!
Им бы хотелось его подменить формулой:
— Назад, без всяких тормозов!
Этим объясняются слова Столыпина, сказанные Дубровину, когда прогрессивно настроенный премьер узнал главу реакционеров. Вот эти слова:
— А все же им не удастся сорвать реформы!
Это утверждение, надо думать, произнесено было полным голосом, покрывшим рев пожара. Его услышали, и оно побежало по столице.
Столыпин уцелел, но революционеры продолжали свою деятельность. По счету Пуришкевича, за годы первой революции они убили и искалечили двадцать тысяч человек. На террор снизу Столыпин ответил террором сверху. Тут счет скромнее. Сами революционеры утверждали, что по приговорам военно-полевых судов было расстреляно две с половиной тысячи бомбометателей и иных насильников.
Печальные цифры… Но все относительно. Если сравнить с разгулом смертной казни со времени учреждения ЧК, то дореволюционные цифры покажутся детскими упражнениями недоучившихся палачей.
Ф. И. Родичев, кадет, взобравшись однажды на кафедру Государственной Думы в несколько возбужденном состоянии, произнес:
— Некогда при Муравьеве, расправлявшемся с польскими повстанцами, говорили «муравьевский воротник». В наши времена надо выражаться «столыпинский галстух».
Оскорбленный премьер вызвал депутата на дуэль. Родичев извинился, и тем дело кончилось.
Конечно, Федор Измайлович не испугался дуэли. Он был мужественным человеком. Я думаю, что ему просто стало стыдно, но не в этом дело.
Спокойный наблюдатель течения времен и событий мог бы теперь сказать примерно нижеследующее:
— Галстух необходимо носить. Галстух есть символ европейского платья. Европа, конечно, далеко не безгрешна, но все же она ведет себя в некоторых случаях много приличнее Азии. Замечено, что когда премьер снимает галстух, он становится… Сталиным, который, как известно, галстуха не носил. Другими словами, властители без галстуха неизмеримо жесточе. Когда советские правители вновь обрели галстух, они вернулись примерно к столыпинским цифрам. Если посчитать число расстрелянных во время восстания в Венгрии, «беспорядков» в Польше, Чехии, в Восточной Германии, а также во время усмирений, о которых не принято говорить, то число приговоренных министрами, вновь носившими галстух, приблизится, мне кажется, к муравьевскому «воротнику» и столыпинскому «галстуху».
Столыпин погиб, как говорили, на десятом атентате.
Кроме покушения на Аптекарском острове я могу рассказать о происшествии на Петербургском аэродроме.
В это время авиация переживала еще детские болезни. Летать было небезопасно, летчики считались смелыми людьми. Столыпин приехал на аэродром проверить успехи авиации. К нему тотчас же подошел молодой офицер.
— Ваше высокопревосходительство, не угодно ли вам прокатиться на моем аппарате?
Столыпин не успел ответить, его отозвали в сторону по «безотлагательному делу».
— Ваше высокопревосходительство, ни в коем случае не соглашайтесь. У нас есть определенные сведения об этом офицере. Вам грозит великая опасность.
Выслушав предупреждение, Столыпин вернулся к ожидавшему его офицеру. Пристально и долго посмотрел ему в глаза и сказал:
— Летим…
Они полетели, вдвоем. Тысячи глаз с тревогой следили за этим полетом. Но аппарат, сделав несколько кругов, благополучно спустился на аэродром.
Все сошло хорошо. Но через три дня офицер, прокативший Столыпина, снова летая над аэродромом, без всякой причины выбросился из аппарата. Его хоронили с красными лентами и с пением:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Потому что он был тайным революционером. Ему было поручено убить Столыпина, у него не хватило на это духа. Но под градом упреков со стороны своих товарищей-террористов он покончил с собой.
К чему же стремились все эти люди, убивавшие и умиравшие?
К Революции. Их средством был террор. Они хотели запугать власть. Они были убеждены, что дрогнувшую власть они свергнут. Так и случилось. Родзянко сказал в первый день Февральской революции:
— Наши министры разбежались так, что с собаками их не сыщешь!
Но пока был жив Столыпин, власть не дрожала.
Человек этот был воистину бесстрашен. В Саратове он был губернатором, и произошли народные волнения. Ему доложили, что на какой-то площади собралась кому-то угрожающая толпа. Он поехал туда, и без всякой охраны. Подъехав, вышел из экипажа к бунтующему сборищу. От плотной массы толпы отделилось несколько человек. Впереди шел здоровенный парень с дубиной в руках. Увидев его и поняв его намерения, Столыпин повернул прямо на него. И прочел в глазах парня, что он ударит. Но губернатор предупредил его. Он не ударил, но сделал лучше. Он скинул с себя мешавшую ему меховую шинель и бросил ее парню:
— Подержи!
Парень обалдел. Он хотел ударить губернатора дубиной, а тот приказал ему присмотреть за шинелью. Приказал, как другу, как слуге, которому доверяют. И парень, бросив дубину, занялся шинелью.
А Столыпин обратился к взбунтовавшемуся народу со словами увещания. И народ его послушался. Как и тот парень. Почему? Потому, что будущий властитель излучал духовную силу, правителям необходимую. Главная особенность этой особой силы — бесстрашие.
Во второй Государственной Думе Столыпин изложил перед депутатами обширную программу, главнейшие свои реформы. В ответ на это посыпались угрозы. Угрозы вооруженным восстанием. Выслушав их, во второй раз пошел на кафедру; он шел, как тогда в Саратове на того парня. Но бросил Государственной Думе, поднявшей на него дубину восстания, не меховую шинель, а два слова. Только два слова, но они были тяжелее свинца и тверже стали. Два слова: