— Это Гербель?
— Да, Сергей Николаевич. Вы его знаете?
— Очень мало. Но он меня знает — по речам в Государственной Думе.
— Вы могли бы попытаться?
— Попытаюсь. Но разве нынешний председатель губернской управы уходит?
— Уходит. Он болен.
В то время еще не обсуждался столыпинский законопроект о выборном земстве. Поэтому Дверницкий мог получить место в порядке назначения. Я поехал к Гербелю. Сугубый провинциал, я довольно быстро, по молодости лет, должно быть, освоился с наукой, как выпрашивать у бюрократии что-нибудь для тех, кто меня «послал в Государственную Думу». Жители Волыни и других губерний считали, что в лице депутатов они получили естественных ходатаев в столице по всяким делам. Один раз я просил за молодого киевского музыканта знаменитую петербургскую пианистку Есипову. Сам я не слышал ни его, ни ее да и в глаза их обоих не видел.
В другой раз я мучил известного художника Лукомского и его брата, специалиста по геральдике. Еще терзал капитана 1 ранга, командира Петербургского порта барона Тинпоута, который был самым знаменитым медалистом в России. А изводил я их всех потому, что мои избиратели Острожского уезда написали, что им потребовалась медаль, выбитая в честь князя Константина Острожского. Где и когда была выбита эта медаль, неизвестно, но, конечно, «наш славный депутат найдет ее!». Медаль им совершенно необходима, так как музей имени князя Острожского, жившего в XVI веке, не может больше существовать без нее. Я всех вышеупомянутых лиц мучил до тех пор, пока командир Петербургского порта не отлил мне копию с этой медали, у него мною найденной. Когда я послал эту медаль в Острог, я, как ямщик, доехавший до станции:
«Родные, стой, неугомонные», —
Сказал и горестно вздохнул…
Нет, не горестно, — радостно!
Не менее радостно я вздохнул полной грудью, когда не ямщик, а мой извозчик, в течение нескольких часов носившийся со мною по всей столице, сказал:
— Отпусти, барин, конь, вишь, запарился.
А почему я загнал коня? Потом, что со мною рядом носился посланец от какой-то волынской деревни. Он все наново восхищался громадными домами, соборами, памятниками и наконец проговорил:
— Он руками человеческими, этот город, построен или сам по себе, из-под земли, таким вылез?
Дело своей деревни он хорошо знал и понимал. Знал твердо, что именно сегодня истекает последний день для подачи какого-то заявления, иначе их дело пропадет совсем. Не знал он только, в какое учреждение надо эту грамоту подать.
Когда мы за десять минут до закрытия канцелярии нашли чиновника, которому надлежало подать эту бумагу, и мы ее подали, и я расплатился с извозчиком за четыре часа гоньбы, тогда я вдохнул чистый воздух полной грудью, захватив при этом несколько крупных снежинок!
Ах ты город, что сам собою из-под земли вылез, город, городище, чтоб тебя черт не унес!
Словом, я научился просить за других. За себя, слава Богу, не просил. Я получил от небес больше, чем мог желать, и, между прочим, свою собственную визитную карточку с надписью «член Государственной Думы». Этот картон открывал двери всяких присутственных мест.
«Заведующий министрами» устроил мне прием у Гербеля.
Сергею Николаевичу было лет шестьдесят. Мне — тридцать, и потому я смотрел на него снизу вверх. Теперь мне восемьдесят семь. Когда брожу по лесу, я чувствую уважение только к деревьям старше меня. Шестидесятилетние сосны и ели кажутся мне детьми. Иное отношение к дубам. Я почитаю дубы четырехсотлетние. Почему? Потому, что такой примерно возраст имел мой дуб в Курганах. Во время последний войны какие-то дьяволы, подложив мину, послали четырехсотлетнего старца к небесам. Он упал, конечно, на родную землю, и тут с ним не стали церемониться, распилили на доски.
Гербель принял меня любезно. Но когда я попросил его за Дверницкого, в его глазах, печальных как бы от природы, я уловил нечто, некое несогласие. Он сказал:
— Вы его хорошо знаете?
— Нет. Но о нем не говорят ничего худого. А работать он, мне кажется, может. А людей у нас мало на Волыни.
— Их везде мало. Петр Аркадьевич однажды сказал: «Дайте мне пятьдесят дельных губернаторов, и в России все будет в порядке». У вас губернатор Штакельберг. Как он?
— Звезд с неба не хватает, но приличен. Во время выборов во вторую Государственную Думу чуть их не сорвал в пользу поляков.
— Полонофил?
— Нет, он поступил по закону. Я его не виню. Поляки были правы, а не мы. Но мне удалось это выправить, тоже по закону. Словом, мы их победили. И вот я имею честь просить за Дверницкого. Вы имеете что-нибудь против него?
— Скажу вам, как обстоит дело. Ничего, на что я мог бы опереться, я не имею. Но почему-то Дверницкий соединяется у меня с чем-то неблаговидным. Однако не могу вспомнить, в чем дело. Но если не могу, значит, на основания вам отказывать. Я назначу Дверницкого, но на вашу ответственность, Василий Витальевич!
— На мою ответственность.
Дверницкого назначили. Но когда он, Дверницкий, заварил «пир на весь мир», я вспомнил Гербеля.
Как только Дверницкий получил назначение, он сейчас же приехал ко мне благодарить. Это можно было сделать по почте или телеграфу, но он явился лично. И выразил свою благодарность в такой форме:
— Василий Витальевич, теперь приказывайте!
— Что приказывать?
— Все, что сочтете нужным.
— То, что я считаю нужным, сделать нельзя. Я считаю нужным замостить на Волыни хотя бы села, утопающие в грязи. Но это сделать нельзя даже в маленьком уезде, как Острожский.
— Неужели у вас нет никаких личных желаний?
— Личных? Есть. У меня есть друг в Острожском уезде. У него там имение. Но дела идут плохо, он желал бы служить в Житомире, под вашим началом, то есть членом управы, которой вы сейчас председатель. Вы его знаете, это Сенкевич. Можете ли вы это устроить?
— Это будет сделано.
— Если сделаете, мы — квиты. Во всяком случае, я буду вам благодарен.
Итак, мы расстались, как говорится, «по-благородному». Сенкевич стал членом управы. Слова Гербеля «на вашу ответственность, Василий Витальевич» меня несколько беспокоили.
Дверницкий же еще несколько раз приезжал в Петербург и всегда повторял слова, ставшие привычными:
— Приказывайте, Василий Витальевич!
Я тоже отвечал стереотипно:
— Нечего приказывать, Василий Емельянович.
Казалось, все благополучно на Волыни. И когда был внесен в Государственную Думу закон о выборном земстве, Дверницкий ни одним словом не обмолвился, что он против реформы Столыпина. Между тем это его близко касалось. Он не мог быть уверен, что выборное земство выберет его на тот пост, куда он попал по назначению. Было бы естественно, если бы он сказал мне:
— Знаете, Василий Витальевич, я против выборного земства.
Я бы ответил:
— Это понятно. Но ведь я тоже не могу быть уверен, что меня выберут в земские гласные, хотя я член Государственной Думы. Но если меня выберут в гласные, я буду голосовать за вас.
И все было бы честно, благородно. Но Дверницкий предпочел путь лукавой интриги. Это он стал тем трамплином, с которого Трепов и Дурново прыгнули к Царю и устроили всероссийский скандал. И даже мировой. За границей внимательно следили за Россией.
Какие соображения руководили Дверницким, казалось, было ясно: он опасался, что выборное земство его не выберет. На самом деле его толкнули на совершенное им деяние не столько соображения, как чувства. Тут произошли некоторые удивительные явления.
Те, кто не хотели земства, выборного земства, то есть назначенные правительством земские чиновники, объявили себя «настоящими земцами» и вместе с тем стали в оппозицию к правительству, которое их назначило. Во главе их стал Дверницкий, моя креатура. А нас, настоящих земцев, которых провели в выборное земство, они объявили столыпинцами. Под этим флагом они повели избирательную борьбу и восемью уездами овладели. Мы удержали четыре уезда, в том числе Острожский. Благодаря этому я прошел в гласные Острожского уезда, а оттуда и в губернские гласные. Поэтому в губернском земском собрании мы оказались в меньшинстве. Волынь была в руках Дверницкого и Ко.
Однако я понял эту механику. Для меня подтвердилось еще раз то, что я знал и раньше: в помещичьей среде поляки сильнее нас. Я прошел в Государственную Думу в 1907 году только потому, что оперся на силы, лежавшие вне помещиков, а именно: на духовенство и мелких землевладельцев, которые были русскими.
Мы провели национальные курии в земствах и этим оградили себя от польского засилия. Поляки избирали особо, мы тоже. Но в отдельных русских куриях произошла борьба между самими русскими. Почему?
Потому что бóльшая часть русских помещиков в душе своей была ополячена.
История повторилась. Польское землевладение наших времен в значительной мере состоит из ополяченных русских прежних веков. Это было неизбежно: поляки пришли в наши края как социальные верхи. Польских низов не было. Поэтому поляки составили сплоченный высший класс, со всеми его достоинствами и пороками.
Но русские в русских краях представляли естественную социальную пирамиду. У нас было несколько классов. Что же произошло, когда поляки, то есть высший класс, вступили в столкновение с низшим классом который был русским? Произошла жестокая борьба, питаемая классовой, и национальной, и религиозной ненавистью. В этой борьбе все было определенно и четко. Польские паны резали русских холопов, а последние убивали польских панов. Все это было, конечно, в отдаленном прошлом.