— Телефонисты, четыре человека, пост. Так что все ушли, приказания не было отступать. Что делать, не знаем. Прикажите, ваше благородие.
Молнией блеснула мысль: вот где спасение! Голенький ох, а за голеньким Бог!
— С ближайшей станцией нашей связь держишь?
— Так точно, держу.
— Вызови начальника станции. Растолкуй ему: сто сорок тяжелораненых брошены. Поезд надо, чтобы их ввезти. Понял?
— Так точно, понял. Поезд надо под раненых.
Он побежал к своему аппарату.
Я вернулся на станцию. Там врачи, студенты и сестры начали работу: перевязки, лубки и прочее. Зашумели примусы для чая. Я ходил из зала в зал — все, как надо. Но надо одно — поезд.
Потом пошел к телефонисту.
— Ну, как?
— Так что обещают, ваше благородие.
— Хорошо.
— Рад стараться, ваше благородие!
Опять на станцию. На меня с надеждой смотрят сотни глаз. Работа идет. Приказал сгрузить полушубки, потому что чувствую — ночь будет холодная. Придется укрыть раненых. Наступает лето. Таскать полушубки с собой нет смысла. Пусть их увезут, по крайней мере хоть сослужат службу.
Опять пошел к телефонистам.
— Они, ваше благородие, говорят, что теплушек нет, а только открытые платформы. И еще говорят, что их собрать надо. А паровоз ушел, но вернется, говорят.
— Ну, подождем…
Так длилось долго. Телефонисты надрывались, но все чего-то не хватало и поезда не давали.
Наконец телефонист доложил:
— Ваше благородие! Так что они ушли или провод порвался. Не отвечают.
Тогда я сказал Эфему:
— Ничего не будет. Садись в автомобиль и поезжай. Узнаешь, что там делается, на этой станции. Ушли они, или врут, или путают. Если увидишь, что на ближайшей станции ничего нельзя сделать, поезжай дальше, на главную станцию, где штаб армии. Там найди при штабе Стаховича. И требуй от моего имени поезда. Пристань к нему, как клещ. Скажи, что сто сорок раненых и третий отряд ЮЗОЗО вместе со мной попадет в плен. Мы раненых бросить не можем. Так и скажи: будем в плену.
Я знал, кого посылаю. Племянник мой иногда бывал легкомысленным, забывчивым.
Но для такого поручения, какое я ему сейчас дал, он был совершено приспособлен — энергичен и вместе с тем обладал природным красноречием, умел нравиться людям. Я знал, что Эфем не пожалеет красок, доказывая, что мы непременно попадем в плен…
Поехал…
Прошло долгое время. Все было готово, все раненые, перевязанные, получили чай. Умирающие умерли. Желто-восковые, они лежали под стеной. Их было четверо. Мне следовало снять с них солдатские книжки с именами, чтобы оповестить родных. Это лежало на обязанности начальника отряда. Но я этого не сделал. Стараясь вытащить живых, я не позаботился о мертвых, и это мне неприятно и по сей день.
Время шло. Было около девяти вечера, но еще не было темно. Это были самые длинные дни в году. Вдруг прибежал телефонист:
— Ваше благородие, вас вызывают.
Я взял трубку. Говорил Эфем:
— Поезд сейчас выходит.
И действительно, он пришел — штук десять открытых платформ. Стали грузить. Холодно. Укрыли всех полушубками.
Я пошел на станцию посмотреть, не забыли ли кого-нибудь.
Нет. Всюду было пусто. Только четыре мертвеца лежали под стеной, неподвижные и строгие.
В очень старые времена делали из камня изваяния, так называемые надгробия, изображавшие покоящихся в гробу. Так вот, эти четыре были на них похожи.
Поезд пошел. Эфем поехал с ранеными. Он позже опять соединился с нами. Я отправил автомобили по назначению, а сам взгромоздился на гунтера. Двадцать подвод потянулось за мной. Мы шли всю ночь. Прошли сорок километров. Мерный шаг коня усыпляет до невозможности. Несколько раз я едва не свалился с седла. Едва — потому что просыпался, падая. Чтобы не заснуть опять, я отправлялся рысью к хвосту отряда под предлогом проверить, все ли в порядке. Потому возвращался обратно. Солнце давно взошло. Спать хотелось еще больше. Наконец мы дошли туда, где были наши машины.
Это было какое-то село. Там стояла старая-старая церковь, деревянная, крытая гонтом. Она блестела серебряными латками. Это была жесть, которой латали дыры. Стиль этого храма, таких много в Галиции, напоминает не то буддийские, не то японские пагоды. Изумительно!
Любуясь церковью, я опять заснул. Меня подхватили чьи-то руки и затем напоили крепким чаем. Я опять стал человеком.
Человеком ли? Жалкое ничтожество!
Когда один святой заснул на молитве, он с досады вырвал у себя веки глаз и бросил их перед собой. И там, где они упали, выросло два куста… чая. Вот почему чай такое великолепное средство от сонливости.
Так вот, этот святой был человек, но не я. Я век своих не вырывал и занялся текущими земными делами.
Но иногда вспоминал тех четырех, мертвых…
14. Голосов
Это было 4 июля 1915 года. У леса стояли две большие палатки, на пригорке. Одна была паша ЮЗОЗОвская, другая — дивизионного пункта, только другой дивизии, без Бушуева. Я стоял у своей палатки. Дорога уходила через лес к фронту. Грохот артиллерии был уже недалеко. Я понимал, что сейчас будет приказ смываться. И на всякий случай дал соответствующее приказание.
В это время из леса показалась подвода. Она двигалась медленно, как возят раненых. Я подумал: «Ну, придется их подхватить».
Подвода подползла к палатке, но в ней оказался только один раненый. Я заглянул, увидел офицерские погоны и очень бледное лицо. Мне показалось, что он без чувств. Но он заговорил, правда, шепотом:
— Мне надо сейчас… руку отрезать… Сейчас…. Сейчас…
Я присмотрелся к нему. И вдруг узнал. Это был Голосов. Капитан Голосов, мой ротный командир.
Я ответил отчетливо:
— Сейчас все будет сделано.
И побежал в дивизионную палатку.
Это была хорошая дивизия. Здесь дивизионный пункт работал добросовестно, и потому у нас дел было мало.
У меня был тут другой врач, не Вацлав, постарше, хороший хирург. Петербуржец или москвич. Не помню. Он интересовался только трудными операциями и конскими бегами. Его страстью, истинным призванием был тотализатор. Ему было скучно у нас, и он проводил время в дивизионном пункте. Поэтому я его нашел там.
Я сказал, что у меня офицер, который требует, чтобы ему немедленно отрезали руку.
Мой врач оживился и сказал:
— Это интересно.
Но начальник дивизионного пункта отрицательно покачал головой и сказал:
— Приказ из штаба получен. Мы сейчас будем улепетывать.
Я стал просить:
— Ну, пожалуйста, это мой командир роты.
Тогда «тотализатор» сказал:
— А давайте резанем!
Начальник пункта скомандовал своим санитарам:
— Принесите раненого.
Он был почти в обмороке, но все же повторял:
— Руку… сейчас…
Я не присутствовал при операции, но руку ампутировали по плечо и сдали мне Голосова.
При этом «тотализатор» сказал:
— Ни к чему. Он умрет.
— Почему?
— Слишком много потерял крови. Сердце останавливается.
— Совсем нет надежды?
На мгновение задумавшись, он ответил:
— Совсем — не бывает. Даю два процента.
Мне показалось это огромным процентом. Мы втащили его на очень хороший грузовичок, который переделали из легковой машины. Рессоры были прекрасные, и меньше трясло.
Я спросил с картой в руках:
— Куда?
Начальник пункта назвал какое-то село, прибавив:
— Помещичья усадьба.
У меня было все готово. Я передал начальствование отряда помощнику, посадил на грузовичок, кроме врача, еще одну сестру и взгромоздился сам.
Через два часа мы нашли усадьбу и были на месте, сделав шестьдесят километров.
Хозяева уехали, но усадьба не была разрушена. Большой зал с паркетом мы превратили в палату. Одну койку привезли с собой, но там были еще диваны.
На койку положили Голосова. «Тотализатор» подошел, посмотрел на него, взял пульс и сказал:
— Жив. Удивительно. Даю пять процентов. Поите его крепким кофе и не давайте спать.
Это слышала сестра, которую я привез. Она была киевлянка. Отец и два брата ее служили в этом самом 166-м Ровенском пехотном полку, где ротным был Голосов. Спасти его было для нее вопросом любви и чести.
Я присел около койки. Моментально появился кофе. Она стала вливать ему в рот. Выпив, он прошептал:
— Спасибо. — И прибавил: — Какая удача!
После нескольких чашек кофе он промолвил также шепотом, едва слышным:
— Десять месяцев бы… Не тронуло… ни пуля… ни осколки… Ну, теперь ударила… Руку отрезали… но жив…
Сестра говорила ему какие-то слова, которые, видимо, его окрыляли:
— Не только живы, в Киев поедете.
Он подхватил:
— В Киев поеду…
Так она возилась с ним всю ночь. Кофе и ласковые слова о Киеве — что там есть и как там сейчас, чего она сама не знала, потому что была девять месяцев без отпуска.
Примерно в полночь пришел «тотализатор». Все-таки какая-то совесть у него была:
— Двадцать пять. Продолжайте. Кофе и разговор.
Ушел. Пришел утром. Спросил меня:
— Жив?
— Жив, жив, в Киев хочет ехать.
Он все же попробовал пульс и сказал:
— Пятьдесят процентов. Все бывает, но он вне опасности, если его сейчас же повезут в Киев. А вы тоже можете ехать. Ведь вас вызывают в Думу-то?
И мы поехали с этой сестрой-киевлянкой. Она спасла командира моей роты. А я теперь, быть может, тоже нуждался в помощи, хотя и другой. Так мои военные подвиги начались с капитана Голосова и кончились вместе с ним.
Иногда судьба поступает очень отчетливо. Как будто бы пишет сценарий для кинематографа.
Но я не выполню своего долга перед читателем, если не познакомлю его со счастливым концом этого фильма.
В 1916 году осенью в Петербурге ко мне пришел один офицер и отрекомендовался:
— Голосов.
Я сказал:
— Как? Капитан Голосов был тяжело ранен на фронте, ему ампутировали руку.
— Да, я — его брат. Нас четыре брата Голосовых, все офицеры.