и, что они — пушечное мясо, беглецы из склепа, простофили, югославы.
Киргизская конница смела хорватскую пехоту. На Пасху Иосип Броз, сержант Императорско-королевской армии, был взят в плен у Окна, что в Галиции. Ему в спину вонзилась пика. Окно — не только окно, но и местечко в Галиции. Он пришел в сознание в монастыре, где был развернут полевой госпиталь. Сестра привязала к его койке красную ленточку, это означало, что он не жилец.
ó
Последний школьный урок истории, который я помню, был про Первую мировую войну. Андраш Пороги в красках живописал нам динамично меняющуюся картину политических и военных событий. Сараево, Масарик, маршал Фош, Босния и Бессарабия вместились в один урок. Мы хохмили, представляя распад монархии чисто физиологически. Но Пороги даже не улыбнулся. Вот тогда я и понял кое-что про историю.
Люди перепугались, они высыпали на улицу и встретились с тем, чего они так боялись. Но теперь это уже не страшно. Я иду к центру города по бывшему проспекту Тито, позади меня маршируют омоновцы. Если я остановлюсь, они пойдут дальше, о правилах вслух не говорится, но их знают все, и мы, и они. Сила действия равна силе противодействия. Толпа скапливается перед оцеплением. Как только нас будет больше, чем их, мы повернем обратно.
Окножираф: «Если ты идешь, я тоже иду. Если ты не идешь, я тоже не иду. Если бы человек умел летать, Петер перелетел бы через океан».
Третье протестное полнолуние. Луна взошла рано. В зоопарке у подножия крепости душераздирающе кричит павлин-альбинос. Наверное, его напугал треск льдин на реке. Или павлин-альбинос всегда так кричит? Кошмар. Даже голос у него бесцветный. Курьезы природы всегда украшали дворцы. В Лас-Вегасе два тигра-альбиноса стоят у входа в отель «Caesar’s Palace». Будь у меня выбор, я бы предпочел быть тигром-альбиносом в Вегасе, чем павлином-альбиносом в Белграде. Но выбирать не приходится. Гигантское чертово колесо вращается вхолостую, на нем никого, куда ни переведешь взгляд, повсюду — глубинный смысл, он захватывает и тянет тебя за собой. Под тобой золотые копи. Всего-то и надо — копать, пока не докопаешься до кельтских, римских, готских, греческих, аварских, болгарских, венгерских, сербских, хорватских, турецких, немецких, австрийских, русских костей, до костей всех европейских и азиатских народов, наемников и союзников, шведских, татарских, французских, швейцарских, мамелюкских, сирийских и персидских воинов, которые похоронены у подножия этой стратегически важной высоты. В ясный день отсюда можно и Византию увидеть. Кричит павлин-альбинос, он меряет меня своими безжизненными глазами. Потерянная душа.
ö
Во сне два каких-то типа так меня отдубасили, что на следующий день я не мог встать с постели. Пришлось остаться под одеялом и продолжать смотреть сон. Они появлялись каждую ночь и угрожающим тоном спрашивали, как здоровье. Они еще спрашивают! Иногда они что-то черкали в моей истории болезней, но прочесть я не мог, потому что не мог встать с постели. Они оставили номер телефона, по которому я могу позвонить им во сне. Потом надолго пропали. Целыми неделями ничего не происходило. Я не выдержал, позвонил им, это я, сказал я, что вам надо? А, это вы, сказал один из них, опять вы, что значит опять, я звоню первый раз, конечно, конечно, все так говорят, кончится тем, что вы будете отрицать, что это ваш сон. Они попытались отделаться от меня и пожелали приятных сновидений, но я закатил им истерику, потребовал объяснений. Что здесь происходит? Тот, кто повыше, наклонился ко мне и прошептал, а вы правда хотите знать, и посмотрел мне в глаза своими мутным взглядом, тут я спохватился, бог мой, да ведь я с ними разговариваю по телефону, какие глаза, какой взгляд, но они быстро положили трубку. С тех пор этот номер все время занят. А может, я вовсе и не звонил им.
В семидесятых у группы «Камень на камне» был хит про Тито. «Если вечность существует, если имя есть у нее, то имя это — Тито».
ó
Окножираф: «В дальних странах, где не бывает зимы, растут тропические леса. В тропических лесах гулять опасно». Тропические леса иначе называются джунглями. О джунглях см. также на буквы G и К.
В два часа ночи толпа начинает обратный отсчет, каждый час — Новый год, когда мы доходим до ноля, на шею мне вешается девушка, то ли блондинка, то ли рыжая, в оранжевом свете уличных фонарей не разберешь, но это не имеет значения, она уже повисла на шее у кого-то другого. Студенты читают скучающей милиции учебник по электротехнике, а также «Критику чистого разума». Когда заступает новая смена, оркестр играет пришествие святых, уходящий отряд публика провожает аплодисментами. Омоновцы стараются не попадать в ритм хлопков, но все-таки в результате возникает некая гармония, марш-марш, ребята в униформе садо-мазо, вооруженные до зубов. Новые парни идут в полусне, машинально, вихляют бедрами. Со строевой подготовкой у них неважно. В сторону оцепления отправляются заводные игрушечные солдатики, один упирается в омоновский ботинок и марширует на месте, другой проходит под щитами и под сдавленные вопли восторга движется по оцепленной территории, пересекая площадь. Офицер ОМОНа не замечает его, они вместе с игрушечным солдатиком маршируют бок о бок, маленькая заводная игрушка рядом с большой заводной игрушкой, два зайца на батарейках, которые работают, и работают, и работают.
«Окножираф»: «Мы, люди, не всегда были такими, какие мы сейчас. Сто тысяч лет назад человек был пещерным человеком». Пещерный человек не всегда был таким, какие мы сейчас. Ни один пещерный человек не был похож на другого пещерного человека, за исключением однояйцовых близнецов. Но даже и в этом случае мы ничего не можем знать наверняка.
p
Окножираф: «Это красный цвет. Для красного у нас есть два слова — красный и алый. Красный — цвет крови.
Гвоздики тоже бывают красными, как спелая черешня. В календаре праздники отмечены красным. См. также алый под буквой «V».
Хоронят «Политику». Тысячи людей стоят в скорбном молчании, скончалась бедняжка. «Политика» умерла, а в газетах — ни слова. В ее память горят свечи, перед входом в редакцию бросают цветы. «Политика» была Газетой. Даже Тито ничего не мог с ней поделать. Но это было давно. Несколько тысяч читателей идет за гробом неприсоединившегося мира. Зимний вечер, трепещет пламя свечей, люди скорбят по «Политике».
На середине дистанции у меня свело ноги. Я помахал спасателям в лодке, чтобы они плыли дальше, и в этот момент на руку мне села бабочка. В то время я был под влиянием своего двоюродного брата из Ниредьхазы, который зачитывался Тандори. Я ловил мух в нашей квартире и выпускал в окно — на волю. И делал это не по одному разу за день. Мы оба были усталыми и растерянными, бабочка села мне на лоб, мы оба понимали, что ни я не могу утянуть ее с собой вниз, ни она не может поднять меня. Так мы и болтались между северным и южным берегом. Эта бабочка с ласточкиным хвостом и загибающимися усиками для насекомого выглядела весьма разумно. Она не могла улететь, потому что крылышки ее намокли. Когда я присмотрелся к ней, то понял, что это дух, гений бабочки. У нее был такой понятливый взгляд. Ее беззащитность придала мне сил, ровными движениями я начал грести туда, откуда приплыл, как будто мне было все равно, плыть к южному берегу или северному, в Акапулько или в Аден, как будто мне было все равно, вперед плыть или назад. Я думал обо всех бабочках, которых замучил когда-то, которых разрывал на части, прокалывал булавками, оставлял в банке на солнце, давил ногами, сбивал теннисной ракеткой, поливал инсектицидами, препарировал бритвой. Но бросить бабочку на произвол судьбы среди Балатона — это как-то бесчеловечно. Я плыву, работая только руками, лицо мое обгорает на солнце, задница мерзнет, я ненавижу себя. И ненавижу высокие слова. Хотя они-то и держат меня на плаву. Тренер говорит, что я одаренный, но под водой ведь не поговоришь. Под водой, еще чего не хватало! Я боюсь, что она улетит, снова упадет в воду, и тогда все будет напрасно; я надеюсь, что она улетит и избавит меня от поисков объяснений. Я плыву на спине, держа голову над водой, бабочка своими усиками щекочет мне нос, ощупывая волоски в ноздрях. На середине марафонского заплыва через Балатон у меня свело ноги. Я лег на воду и постарался расслабиться. Надо мной в небе плывет жираф в виде облака. Он тянет свою длинную шею к листьям, тоже из облаков, но ветер уносит их прочь. Жирафья шея превращается в петлю, он просовывает в нее голову и исчезает с неба. У жирафа длинная шея, чтобы он мог доставать листву на высоких деревьях, или деревья стали высокими, спасая листву от жирафов? Или и то и другое одновременно, в результате чего родился компромисс?
Облако — это сам компромисс, застывшее озеро в небе. Проследить за облаком с начала и до конца, проследить, как оно упадет в Балатон.[56]
Мне позвонил Г. Сегодня десятитысячный день моей жизни. Он сосчитал. Я мог бы написать дневник, сказал он, одного дня. Десять тысяч дней, семь високосных лет. Как он мог так точно все сосчитать. Я сосчитал сам. Десятитысячный был вчера. Опять я отстал от жизни. Свой десятитысячный день я посвятил букве «Р».
Три тысячи омоновцев перед Белым дворцом, напротив вывески «Югословенска книга». Какого-то парня швыряют в витрину. Стекло разбивается, и он запутывается в рекламной ленте «Филипс»: «Изменим жизнь к лучшему».
Во второй половине дня предпринимается скоординированная воздушная атака на Верховный суд. Белградцы забрасывают государственные учреждения бумажными самолетиками. Бомбежка как катарсис городской психе, каждый может порассказать кое-что о бомбежках. Бессмертная душа Белграда возрождается в бомбовых воронках, этими воронками ее неустанно оплодотворяют похотливые враги. Белград без бомб — все равно что Париж без Эйфелевой башни, Нью-Йорк без Статуи Свободы, Будапешт без мостов. Это и терапия, и перформанс. Если помощь не придет извне, белградцы сами