дюла-хорн, корольиштван, белачетвертый.[34]Царьград разнесли в пух и прах, поперли турецкие гастарбайтеры, появились люля-кебаб, турецкие бани, надгробие Гюль-бабы,[35] кофе, табак, арапник, кайф, кефир, сундук, рахат-лукум. Мастер Орбан помог взломать врата, дух Востока проник в Европу — кёрёшичолш, армин-вамбери, ференцлист.[36]
Остается один вопрос: что было бы, если бы в битве при Марафоне на стороне персов участвовал какой-нибудь скифско-мадьярский умелец? Сколько километров нам бы приходилось теперь бегать?
gy
24 декабря демонстрантам раздают «удостоверения пешеходов», город малость спятил. Любой антидемонстрант (сторонник правительства) ходит совсем по-другому, он закладывает опасные виражи, он идет навстречу тебе с портретом Милошевича, что рискованно и может привести к дорожному происшествию. Он ходит по пешеходным улицам против движения. Шофер выходного дня, короче. Как после войны выдавали талоны на мясо, так теперь, после того как в дело вступила милиция, раздают талоны на страх. Мне досталось четыре талона, и я чуть не наложил в штаны, когда увидел омоновцев в противогазах. Неспешной трусцой они направляются в нашу сторону, и я не знаю, не нарушают ли они правила дорожного движения.
Самое раннее воспоминание, сохранившееся в моей памяти: детский сад, тихий час, опустившись на четвереньки, я ползу под кроватями. Из зашторенных окон на белые одеяла струится лунный свет. Хотя нет, свет не лунный, ведь мы были в садике днем. Я ползу, опасаясь проснуться и разбудить других. Я один — почти что фиктивный ребенок, — балансирую на скрипучем паркете, в колени впиваются крошки, меня не видать. Совсем маленький, я ползу по огромной спальне, ощущение — будто ползу уже не один час, лавируя между простынями, свисающими ручонками, ножками. Ангелочки храпят. Проплывают перед глазами легкие облака, педофильский рай, пухлые пальчики, ямочки на щеках, кудряшки. Ой-ой! Кто-то ползет под кроватью навстречу мне, мы сшибаемся лбами, из-за простыни мне не видно его лица. Этот «кто-то» пыхтит, обжигая мне шею горячим дыханием. В это время появляются воспитательницы: белые полы халатов, белые носки, белые шлепанцы. Мы замираем под кроватью, он берет мою ручку в свою, ладонь его взмокла. Ой-ой-ой!
На демонстрации в Белграде ходят всей семьей. Надо смотреть в оба — иначе сшибешь ребенка. Детей несут на плечах, на руках, их ведут за руку. Мамаши отправляются на демонстрацию с памперсами под мышкой. Младенческие лица омоновцев и студентов. Дети членов партии тоже ходят на демонстрации. По социологическим опросам, три четверти родителей ходили на демонстрации в 68-м. В 68-м белградские студенты ходили на демонстрации с требованиями более жесткого коммунизма и несли портреты Че Гевары. По телевизору говорят, что студентами манипулируют. Новое увлечение — значок с надписью: «Я — студент. Мной манипулируют». В более радикальной версии: «Я — незрелый, фашиствующий студент, мной манипулируют, и это — круто!» Терри Гиллиам, одна шестая часть «Monty Python Flying Circus», написал письмо, подбадривая студентов: держитесь до последнего, на вас смотрит весь мир. Я растроган: ощущения 56-го. Все — с нами, но подмога запаздывает. В 1456 году шестьдесят тысяч немецких и польских крестоносцев прибыли к Нандорфехервару (сиречь Белграду) через несколько недель после битвы.
Окножираф: «Мы, дети, растем постоянно. Каждый день и каждый час мы немножко подрастаем. Мы растем очень медленно, мы едва замечаем, что мы растем, а потом обнаруживаем, что подросли».
Все три века своего пребывания на Балканах турки взимали подать детьми. Каждый шестой ребенок должен был пройти интенсивный курс турецкого языка, религиозную и военную подготовку в Стамбуле. Жизнь янычара — сплошная война. Свободное время он должен был посвящать Аллаху. За это Аллах гарантировал ему неограниченное продвижение по служебной лестнице. Огромное большинство великих визирей вышло из этих сербских, хорватских, боснийских, албанских детишек. Янычары были первой постоянной наемной армией в Европе. Ени черн: Новое воинство.
Граффити на педагогическом факультете: «Дети, мы вас любим. Белградские педофилы».
На уроках труда мы делали деревянные мечи и копья, нас вдохновляла «холодная война». Когда мы попали в засаду индейцев, у меня отвалилась челюсть. Стрела прервала свой полет, вонзившись мне в горло. В тот единственный раз я был янки. В больнице на горе Янош меня уже ждали и даже посетовали, что в последнее время я их забыл. После 56-го игрушечное оружие было запрещено, чтобы мы вошли во вкус. Оружие было самодельным, и им запросто можно было убить. Обычно индейцами были русские, а ковбоями — американцы, но в конце концов все сражались со всеми. У Немеша было пластмассовое мачете, ему отец привез его из Вьетнама. Оно нам вполне годилось во время боевых действий в джунглях, но стрелкового оружия явно не хватало. Я так канючил, что папа в конце концов сдался и привез мне из командировки на Запад игрушечный револьвер. Это был настоящий прорыв. Я не жалуюсь, у нас было все: кварцевые часы, грейпфруты и апельсины, спичечные коробки. Мой отец не сделал карьеры, потому что не вступил в партию, но он нужен был им как специалист, и ему платили большие премиальные. Мои родители не занимались политикой. Они ругали режим, но не боролись с ним. Меня тоже ругали, но и со мной не боролись. Понимали, что дело это безнадежное.
h
Отец попросил меня приехать, потому что наш дом, в котором я вырос, шел на снос, там будет другой дом, больше и лучше. В поезде я пил за венгерских девушек с тремя мафиозо из Нови-Сада. Жены у нас будут венгерки, говорили они. Вместо Сербских бань оттаивать от белградской зимы я пошел в «Рудаш». Я лежал на спине, свет лился на меня через шестиугольные бойницы потолка. Я ждал, когда меня встряхнут, как в детстве я встряхивал стеклянный шар с глицерином, в котором после этого начинал падать снег. Купол «Рудаша» — экстраполяция черепа путешественника. Здание, в котором дырки возникли согласно проекту, безо всяких штурмов — не это ли идеальный Будапешт? Я витаю под сводом турецких бань, между горячей водой и пылающим солнцем, пар подымается снизу вверх, снегопад, вывернутый наизнанку. Я — венгр, сунувший свою голову в турецкий тюрбан.
«Окножираф»: «Снег — это замерзший пар. Снег выпадает из облаков в виде пушистых белых снежинок. Когда снег тает, он превращается в воду. Снежинки имеют форму звезды».
Наутро я отправляюсь упаковывать свое детство. Дом — маленький. Как макет. И деревья стали вдруг карликовыми. Сад бонсай, по которому я иду на цыпочках. Родительский дом уже пуст, занавесок на окнах нет, зато моя комната набита семидесятыми, точнее сказать, временем с семьдесят пятого по восемьдесят пятый. Книги и камни, фотографии, любовные письма — все это я пакую в несколько коробок из-под виски. Я обхожу вокруг старого дома, много времени на это не требуется, я перерос наш сад. Лестница была под старым орехом, но когда национализировали окрестные участки, ее забросали землей. Фруктовые деревья выкорчевали и на их месте построили аптеку, там, где росли яблони, появилась котельная. Я останавливаюсь возле каменных кубов, на которых проводили лето пальмы в кадушках. Лестница где-то здесь, под землей, на несколько метров ниже. Когда-то я ложился на землю и перекатывался по склону, пока меня не укутывал снег.
Мне приснилось, что мы жарим на костре шкварки, я весь в сале. Я пытаюсь залезть на орех и соскальзываю. Но я лезу и лезу, пока не взбираюсь на каждое дерево нашего сада. Мне снятся деревья и дети, разные по размеру, большие и маленькие, они растут вместе: листья и ветки, ногти и волосы, все дети на свете — это я, я взбираюсь на все деревья нашего сада, меня невозможно согнать; я знаю, что скоро сон кончится, но дети с деревьев слезать не хотят; звонит будильник, звонит школьный звонок, начинается урок, звонит трамвай, гудит пароход, свистит в свой свисток кондуктор, звонят колокола о победе под
Нандорфехерваром (сиречь Белградом), но деревья и дети срослись, они надо мной смеются, я стою на земле, беспомощный, старый, а на верхушке каждого дерева сидит мальчишка и болтает ногами, так и кончается этот ничем не заканчивающийся сон, если можно, конечно, представить, что бывают ничем не заканчивающиеся деревья и дети, не говоря уже о болтании ногами.
«Окножираф»: «Чур не я! В прятках это означает, что, даже если тебя нашли, это не считается, это не ты».
Военные преступники должны отвечать за свои преступления перед Гаагским трибуналом. Военным преступником считается тот, кто получает удовольствие от того, что делает, и в военное время ведет себя нецивилизованно. Стреляет из-за угла, поедает противников, начинает войну без предупреждения и бомбит всех подряд без разбора.
Новости по сербскому телевидению начинаются в половине восьмого. В новостях показывают трех демонстрантов с флагами и пивными бутылками, иногда они — коммунисты, иногда — четники. Я их знаю в лицо. Именно эти трое проводят демонстрации в Белграде последние 40 дней, а хреново CNN устраивает из этого шумиху. Именно эти трое несут ответственность за нарушение общественного порядка, это они сбивают с толку и терроризируют население. Иностранному корреспонденту Милошевич сообщил, что ответственность за происходящее на улицах Белграда несут люди Караджича. Те, кому режим не нравится, в половине восьмого начинают свистеть и колотить чем ни попадя по чему ни попадя. Постепенно узнаешь своих соседей. Мы стоим у окон с деревянными ложками и кастрюлями, я только что сломал четвертую деревянную ложку, для меня белградская революция — это революция сломанных деревянных ложек, а не революция тухлых яиц.
Конец 800-х годов. Берег Балатона. Затишье. Слышно, как плещется рыба в воде. Жирный карп в густых водорослях. И вдруг — пыль и топот копыт. Пыль и топот копыт — это тактическая уловка, временное отступление мадьярского всадника. Его преследуют франки — пыль и топот