ать, что поступок Сурамы по отношению к бедному тибетцу ужаснул и оскорбил его.
В его голосе звучало раздражение.
— Что меня беспокоит? Боже правый, Джорджина, ты лучше спроси, что меня не беспокоит! Посмотри на клетки и подумай, надо ли о чем-нибудь спрашивать! У меня не осталось ни одного проклятого экземпляра, и важнейшие культуры бактерий выращиваются в пробирках без малейшего шанса принести пользу! Труд целого дня насмарку, вся программа экспериментов встала — этого вполне достаточно, что сойти с ума! Как я вообще чего-то добьюсь, если не могу наскрести порядочного материала для опытов?
Джорджина погладила его по голове.
— Я думаю, тебе следует немного отдохнуть, Эл, дорогой.
Он отодвинулся от нее.
— Отдохнуть? Прекрасно! Чертовски замечательно! Да что же я делал, если не отдыхал, прозябал и тупо пялился в пространство все последние 50 или 100, или 1000 лет? Как раз тогда, когда я стал близок к победе, у меня кончается материал, и мне снова предлагают погрузиться в бессмысленное оцепенение! Боже! И в это время какой-то подлый вор пользуется моими результатами и готовится обойти меня, присвоив себе весь мой труд. Стоит мне отстать от него на голову, и этот идиот со всеми необходимыми средствами получит выигрыш. А ведь мне нужна была всего лишь неделя и хотя бы половина подходящих средств — и я бы победил!
Он раздраженно повысил голос, в котором угадывалось душевное напряжение, что очень не понравилось Джорджине. Она отвечала мягко, но не настолько, чтобы он решил, что она успокаивает психопата.
— Но ведь ты убиваешь себя своим беспокойством и напряжением — а если ты умрешь, как же ты сможешь доделать свою работу?
Его улыбка скорее напоминала презрительную ухмылку.
— Я полагаю, неделя или месяц — все, что мне нужно — не совсем доконают меня, и, кроме того, не имеет особого значения, что в конце концов станет со мной или любой другой конкретной личностью. Наука — вот то, чему нужно служить; наука — вот цель нашего существования. Я подобен тем обезьянам, птицам и морским свинкам, которых использую для опытов. Я всего лишь винтик в машине, которая служит вечному. Они должны погибнуть, я, возможно, тоже должен умереть — но что из того? Разве цель, которой мы служим, не стоит всего этого и даже больше?
Джорджина вздохнула. На мгновенье она усомнилась в том, действительно ли вся эта бойня чего-то стоит.
— Но ты абсолютно уверен, что твое открытие будет достаточным благом для человечества, чтобы оправдать такие жертвы?
Глаза Кларендона угрожающе сверкнули.
— Человечество! Что такое человечество, черт его побери? Наука! Болваны! Снова и снова все толкуют об отдельных людях! Человечество придумано для проповедников, для которых оно означает совокупность слепо верующих. Человечество сделано для хищных богачей, которые говорят с ним на языке доллара. Человечество сделано для политиков, для которых оно значит коллективную мощь, употребленную ради собственной выгоды. Что есть человечество? Ничто! Слава Богу, это грубое заблуждение больше никого не собьет с толку! Взрослый человек преклоняется перед истиной — знанием — наукой — светом — срыванием покровов и отодвиганием занавесов. Знание — это колесница Джаггернаута. Смерть заключена в наших действиях. Мы должны убивать, вскрывать, уничтожать — и все это во имя открытия и поклонения невыразимому свету. Богиня Наука требует этого от нас. Убивая, мы пробуем сомнительный яд. Нам нужно узнать его действие.
Его голос сорвался, словно выдохся, и Джорджина слегка вздрогнула.
— Но это ужасно, Эл! Ты не должен так думать!
Кларендон язвительно расхохотался, и это что-то
напомнило его сестре.
— Ужасно? Ты считаешь, то, что говорю я, ужасно? Тебе бы послушать Сураму! Я тебе говорю, жрецам Атлантиды было доступно такое знание, что ты бы умерла со страху при одном упоминании о нем. Знание это существовало уже сотни тысяч лет назад, когда наши предки бродили по Азии в виде бессловесных полуобезьян! Отдельные слухи о нем ходят в безлюдных нагорьях Тибета, кое-что можно встретить в районе Хоггара, а однажды я слышал, как один старик в Китае призывал Йог-Сотота…
Он побледнел и сделал в воздухе странный знак вытянутым указательным пальцем. Джорджина по-настоящему встревожилась, но когда речь брата приняла менее возбужденные формы, она немного успокоилась.
— Да, это, может быть, ужасно, но и великолепно тоже. Я имею в виду поиски знания. Разумеется, тут нет никаких меркантильных чувств. Разве Природа не убивает постоянно и беспощадно, и разве кто-нибудь, кроме глупцов, страшится борьбы? Убийства необходимы для славы науки. Мы чему-то учимся через них, и мы не можем пожертвовать знанием ради наших чувств. Послушай только, как сентиментальные люди вопят о вреде вакцинации. Они боятся, что она убьет ребенка.
Ну и что же, если убьет? А как еще можно обнаружить законы этого заболевания? Как сестре ученого, тебе бы следовало лучше знать все это, и не думать о чувствах. Тебе бы следовало помогать моей работе, а не мешать ей!
— Но, Эл, — запротестовала Джорджина, — я нисколько не собираюсь мешать твоей работе. Разве я не старалась всегда помочь, сколько было в моих силах? Я невежественна, знаю, и не могу помогать тебе по-настоящему, но, по крайней мере, я горжусь тобой и всегда старалась облегчить тебе жизнь и ради себя, и ради нашей семьи. Ты не раз говорил о моих заслугах.
Кларендон внимательно посмотрел на нее.
— Да, — сказал он отрывисто, вставая и выходя из комнаты, — ты права. Ты всегда старалась помочь, как могла. Возможно, еще будет необходимость в твоей помощи другого рода.
Джорджина последовала за ним во двор. Вдалеке за деревьями горел фонарь, и подойдя, они заметили Сураму, склонившегося над каким-то большим предметом, распростертым на земле. Кларендон коротко хмыкнул, но когда Джорджина разглядела, что это такое, она, вскрикнув, бросилась к нему. Это был Дик, огромный сенбернар, лежавший неподвижно на гравиевой дорожке, раскрыв воспаленные глаза и высунув язык.
— Он болен, Эл! — воскликнула она. — Пожалуйста, сделай же что-нибудь! Скорее!
Доктор взглянул на Сураму, который пробормотал что-то на непонятном Джорджине языке.
— Отнеси его в клинику, — велел Кларендон. — Боюсь, Дик подхватил лихорадку.
Сурама взял Дика точно так же, как днем раньше беднягу Тсанпо, и молча потащил к зданию близ аллеи. На этот раз он не засмеялся, а посмотрел на Кларендона с настоящей тревогой. Джорджине даже показалось, что Сурама просит доктора спасти ее любимца.
Кларендон, однако, не последовал за ним, а минуту стоял на месте, затем, не торопясь, зашагал к дому. Джорджина, изумленная такой бесчувственностью, продолжала осыпать его горячими и настойчивыми мольбами, но бесполезно. Не обращая на нее ни малейшего внимания, он пошел прямо в библиотеку и принялся читать что-то в большой старой книге, лежавшей на столе названием вниз. Она положила руку ему на плечо, но он не обернулся и не заговорил. Он продолжал читать, и Джорджина, с любопытством заглянув через его плечо, удивилась странности алфавита, каким был исписан том в медном переплете.
Четверть часа спустя, сидя в одиночестве в темной комнате по другую сторону холла, Джорджина приняла решение. Что-то было не так — что именно и до какой степени, она не осмеливалась признаться даже себе, — и пришло время призвать на помощь кого-нибудь посильнее. Конечно, это мог быть только Джеймс. Он силен и умен, а его любовь и сочувствие подскажут ему правильный выход. Он знает Элфи всю жизнь и все поймет.
Было уже довольно поздно, но Джорджина решила действовать немедленно. На другом конце холла, в библиотеке, все еще горел свет, и она с тоской взглянула на эту дверь, надевая шляпу и покидая дом. От мрачного особняка и всего исполненного ощущением угрозы поместья было совсем недалеко до Джексон-стрит, где, по счастью, ей попался экипаж, который отвез ее на телеграф Вестерн Юнион. Там она написала Джеймсу Дальтону в Сакраменто, прося его немедленно вернуться в Сан-Франциско по делу, представлявшему для всех них огромную важность.
Дальтон был откровенно озадачен посланием Джорджины. Он не имел никаких известий от Кларендонов с того бурного февральского вечера, когда Альфред объявил, что он стал посторонним в его доме, и он, в свою очередь, старательно воздерживался от контактов, даже когда ему страстно хотелось выразить Элфи сочувствие по поводу его скоропалительного смещения. Губернатор вел упорную борьбу, чтобы расстроить политические интриги и сохранить за собой право производить назначения, и горько сожалел об устранении человека, который, несмотря на недавний разрыв, все еще представлялся ему идеалом научной компетенции.
Сейчас, читая этот явно испуганный призыв, он не мог представить себе, что случилось. Однако Дальтон знал, что Джорджина не из тех, кто теряет голову или поднимает напрасную тревогу; поэтому, не теряя времени, он сел на поезд, уходивший в этот час из Сакраменто. Прибыв в город, он сразу же поехал в свой клуб и отправил к Джорджине посыльного с сообщением, что он полностью в ее распоряжении.
Тем временем в доме Кларендонов все застыло. Доктор по-прежнему отказывался разговаривать с сестрой и сообщать о состоянии собаки. Тени зла, казалось, постепенно сгущались над крышей усадьбы, но в какой-то момент наступило временное затишье. Джорджина немного успокоилась, получив известие от Джеймса, и ответила, что позовет его, когда в том возникнет необходимость. Напряженная атмосфера, похоже, немного разрядилась, и Джорджина в конце концов решила, что это произошло из-за исчезновения тощих тибетцев, чьи вкрадчивые плавные движения и экзотический вид всегда раздражали ее. Они пропали все разом, и старая Маргарита, единственная оставшаяся в доме служанка, сказала ей, что они помогают хозяину и Сураме в клинике.
Утро следующего дня, 28 мая, которому суждено было надолго сохраниться в памяти людей, выдалось хмурым и пасмурным, и Джорджина почувствовала, как тает непрочное спокойствие. Она совсем не видела брата, но знала, что он погружен в работу в клинике, несмотря на отсутствие экземпляров для опытов, на которое он сетовал. Она думала, как там бедняга Тсанпо, — неужели его действительно подвергли какой-то серьезной операции, но надо признать, что больше всего ее интересовал Дик. Ей страстно хотелось узнать, сделал ли что-нибудь Сурама для верного пса в то время, пока его хозяин сохранял странное безразличие. Очевидная озабоченность Сурамы в ту ночь, когда заболел Дик, произвела на нее огромное впечатление, и она, быть может, впервые испытала доброе чувство к ненавистному ассистенту. По мере того, как день клонился к вечеру, она неожиданно для себя все больше и больше стала думала о Дике. Это длилось до тех пор, пока наконец весь ужас, царивший в доме, не воплотился в одной этой мысли, и ее расстроенные нервы не могли дольше выносить обуревавших ее подозрений.