Дрозды сидели в текстурных дубовых клетках, с бамбуковыми прутьями; на каждой блестела пластина с гравировкой: «Пикассо — от Страдивари». Ох, и хороши же были дрозды! У одного свисты — флейтовые, звучные, чистые, серебристо-мелодичные, у другого — мощные, бронзово-звонкие «журавлиные трубы». Душа просто отрывалась и улетала куда-то в горние выси, где порхала с самими, кажется, ангелами… Но все рано, до классического, старинного исполнения не дотягивали и они, нет, не дотягивали. Жаль, конечно, но не дотягивали — и довольно сильно. Ну да ничего, и то хлеб. До задуманного мною сольного дроздиного концерта, в лучших классических традициях, оставалось всего-ничего, несколько колен, которые у нас в городе вряд ли найти. Посетовал на то Пикассо, который сидел, пока я записывал его дроздов, как именинник, сверкая зубами. Не боись, вьюнош! Найдем тебе эти колена. Какие? Я сказал: такие-то и такие. Тот задумался. О таких и не слыхивал. Но ничего, есть старый корефан, артист художественного свиста, в филармонии работает, он просвистит все, что нужно.
Когда он провожал меня, стоял уже вечер. В ближней церкви неожиданно, тонко и печально, запел колокол — запел на родном, на русском языке. Пикассо сказал на прощанье:
— Видать, недолго мне коптить осталось. Скоро спеленают в белое, как младенца, и понесут на рушниках прямо… прямо в рай.
О, так он еще и поэт! — отметил про себя со сладкой истомой. А над Чижовкой, над Бархатным Бугром плыл золотой туманец, и плыл в нем, колыхался колокольный плач… Увы, подумалось тогда, не дано нам заглянуть за угол грядущего дня, как не дано отодвинуть локтем в сторону сомненья… Да, вроде вчера все было — и до сих пор вспоминать приятно. Несмотря на боль…
На другой день пошел в филармонию. Оказалось, артист давно уже на пенсии, давно и прочно забыт молодыми дарованиями, но, слава Богу, пока, кажется, еще жив. А живет, подсказали, там-то и там-то. Нашел я его. Совсем уже божий одуванчик. Обрадовался, кинулся показывать афиши, где он то с Вадимом Козиным, то с Вертинским. Еле-еле удалось перебить его и изложить просьбу. Надо, говорю, насвистеть дроздом такие-то рулады в такой-то тональности. Нет ничего проще, отвечает, напишите на бумажке, что надо исполнить, — и будет исполнено как надо, недаром Изабелла Юрьева говорила про меня Леониду Утесову… Я написал, и он с третьего раза вполне сносно просвистел самым настоящим дроздом. Даже удивительно.
И тут меня осенила одна шалая, неожиданная, сумасшедшая мысль. А не сделать ли сюрприз Туртуку, когда-то другу, брату-птицелову, а теперь — «новому русскому». А что? Сделаю, пожалуй, да заодно и прославлю.
Когда написал на бумажке «сюрприз» и протянул старику: можете вот это озвучить по-дроздиному? — у старика, едва он прочел, чуть очки на лоб не полезли. Но сказал твердо: смогу! — и усмехнулся хитро, старый хрыч. С третьего раза, опять же, сделал. Да, были же люди…
На обратном пути встретил Мишку Пеночкина. Рассказал о своей затее, похвалился записями. Даже «спиридон», говорю, есть. «С-старик! — сказал Мишка, заикаясь. — Только для тебя: е-есть д-дрозд… В одном лесу… он поет даже „филимона“». — «Не может быть! Где?» Он назвал лес, в двадцати километрах от города, и место, где живет дрозд. Через день я его записал. Довольно посредственный дрозд, если б не «филимон» — ничего особенного. Но «филимон» его бесподобен. Бывает же такое!
И вот наконец остановился. Переписал все на новую кассету, составил из разрозненных записей стройную, но архисложную песню, песню-реликт, песню-шедевр, с обрамлением-аранжировками из чужих, недроздиных свистов, с переходами тональностей и со сменой октав, составил, размножил ее на всю длину магнитофонной ленты — с одной стороны и с другой. Чтобы можно было крутить эту песню целыми днями напролет. Трое суток провозился.
И тут дошел слух, что Бамбук опять запил и пропивает, как всегда, и клетки, и птиц. Туфту сорную он никогда не держал, хоть алкаш темный, пропивался, бывало, до ручки, но дрозда своего Сильвестра из рук не выпускал никогда. Поехал я к нему и прямо с гнездом забрал дроздят, еще желторотых, но сильвестровой породы и «клички» (Бамбук все бормотал над ухом, что щедрость его немеряна), да трех дроздов, молодых, лесных, выкупил, которых Сильвестр обучал-«подвешивал». Закинул удочку Бамбуку насчет самого маэстро — тот чуть бутылкой в меня не запустил.
Принес дроздов домой, отсадил за шторку, прочитал молитву перед учением: «Премилостивейший Господь! Пошли нам благодать Духа Твоего Святаго, дающего понятливость и укрепляющего душевные наши силы…» — после чего включил магнитофон. И началась длинная-предлинная вахта, почти круглосуточное бдение, сопровождаемое бесконечной «музыкальной шкатулкой»…
Обучать птиц, тем более певчих, — это вам, братцы, не шкурами торговать. Терпение, терпение и еще раз терпение. Но и этого мало. Надо еще верно угадать, кто по-настоящему талантлив, а кто — учи его не учи… Недаром в старину писали: «…при обучении главное дело хорошо свистать и знать птицу — может ли она по своей природе взять данный мотив или нет. Кроме того, птица на птицу не приходится, одна птица хорошо займется и свистит, другая — наоборот — тупа и свистит плохо, или свистит хорошо, да путает комком; из каждой таковой выходят и хорошие певцы, и плохие».
Ну, допустим, «хорошо свистать» — теперь уже, слава технике, не проблема, а все остальное опять же от Бога…
Где-то через месяц мои дрозды кое-что уже переняли. Но не все. Отсадил и выпустил двух самых бездарных, чтоб не сбивали с панталыку остальных, хотел выпустить и третьего, с красноватым зобом, да решил погодить. Через три недели еще одного освободил. С ним вместе думал выпустить и краснозобого, да дрогнула рука: уж очень он за лидерами тянулся. А тут конфликт на работе произошел: в командировку на пару недель хотели меня послать, а куда ж я от птиц — все насмарку! И я отказался. Предложили увольняться. Что делать? Написал заявление. Вышел искать работу — любую! — ничего не попадалось. Стал продавать клетки и кое-каких птиц. А кому это нужно сейчас, в наше звериное время? За бесценок отдавал, лишь бы купить продуктов себе и маленькому сыну, да чтоб было чем певцов кормить. А ведь им одних только яиц нужно десяток в неделю. Ящик же с коньяком не трогал. Пусть стоит…
А певцы мои, между тем, навострялись. Отсадил еще пару. Хотел и краснозобого отсадить, да засомневался: было в нем что-то… что-то неясное… И вот остались, выделились два самых-самых, Артур и Виктор; и этот еще, краснозобый. Лидеры и один и другой, — один в один папаша их, Сильвестр. Такие же глазастые, клювастые, и грудь — как у филиппинского бойцового петуха. Орлы! Тот поет — аж стекла звенят; эти — еще хлеще. А краснозобый — он какой-то… невидный, в общем. Но кто же из них — маэстро? Артур или Виктор?
И вдруг через месяц словно глаза у меня открылись, словно уши мои отверзлись! Конечно же — краснозобый. Яшка! Точнее — Яков Сильвестрович. Не подвело меня чутье…
И вот настал, наступил тот великий, но печальный день, когда прочел я молитву на окончание учебы: «Благодарим Тебя, Создатель, что Ты удостоил нас благостью Твоей, чтобы понимать учение…»
Да, то был великий день. Маэстро уверенно «встал на песню» и шел во весь мах. Слава о моем Якове Сильвестровиче катилась. А у меня сейчас — слеза катится… Эх!
А тогда собрал я друзей-приятелей, заядлых птицеловов-охотников, пригласил и Туртука-отступника. Не надеялся, что удостоит посещением, но мое дело — пригласить.
Первым пришел Бамбук, позеленелый, с костлявыми руками, похожими на суставчатые бамбуковые палки. Пришел Доктор с саквояжем, Полковник «по гражданке», Юр-Николав в костюме «адидас», пришли отец и сын Гуськовы, Серега Трубач с пухлыми губами, из похоронного оркестра, Вовка Пахан, слесарь, и Славка-таксист, о чем-то спорящие, дядь-Коля-Патефонщик, музыкальный мастер, и Леха Шигин, Санька Люля и Шляфер с Шутовым, и кто-то, кажется, еще. В общем, собрался весь цвет… Ждали Туртука. Ждали около часа, а он не шел. Стали ворчать: да пошел к черту этот хохол! Тоже — делопут… И тут он явился. В брусничном пиджаке, рукава которого были закатаны по локоть, и с двойной цепью на шее. Как расфуфыренный дурноголосый павлин среди певчей братии. Птицы от его яркого пиджака забились в клетках. Народ загомонил — кто облегченно, кто раздраженно, — я сдернул с заветной клетки покрывало, а дядь-Коля-Патефонщик накинул его Туртуку на плечи, чтоб не пугал птиц. Дрозд огляделся, попрыгал возбужденно по жердочкам, скушал жирного мучного червячка, пустил пару-тройку пробных флейтовых трелей, поднял лапку и, замерев, как изваяние, начал нас тешить. О-о-о-о!.. Наступило общее оцепенение.
Сперва он выдал: ни-ки-та, ни-ки-та, фи-липп, фи-липп, фи-липп, иди-те, чай-пить, чай-пить, вы-пьем, вы-пьем, вы-пьем, ну-ка, кто-скорей, кто-скорей! — и тут же захохотал-забулькал кукушкиным перелетом: буль-буль-буль-буль! — щелкнул резко и мощно кнутовым перепелом — подь-полать! — застонал чибисом, просвистал нежно пеночкой-весничкой. После чего осмотрелся, уселся поплотнее. Мы все молчали, подавшись вперед. Лишь только тугоухий Полковник с важным видом сверял песню со шпаргалкой. А дрозд рванул в другой октаве: спиридон-спиридон-спиридон, приди-кум, приди-кум, деньги-есть, деньги-есть, выпьем, выпьем, выпьем; филимон-филимон-филимон, подь-пойдем, подь-пойдем, выпьем, пьем, пьем, пьем, — и рассыпался соловьиными коленами: фить-чурр-фить-чурр-тляу-тпяу-тпяу-флю-фпю-фпю-фи; клю-клю-клю! Заквакал лягушечкой: ирь-ирь-ирь! И выше тоном: василий, василий, василий, кто-вепит, кто-велит; ниже тоном: фекла-фекла, уйди-уйди-уйди! — и закончил начальными аккордами зябликовой песни — россыпью, «коньком» и постепенно смолкающими погонными свистами поползня: тюи-тюи-тюи! — и в конце птицей-юлой: юль-юль-юль…
— Все! — произнес среди гробовой тишины дядь-Коля-Патефонщик. — После такой песни можно и помирать!
Все вдруг вскочили. Загалдели. Закричали. Затопали ногами. Лишь сын мой хлопал в ладоши. Остальные — бесновались… Дрозд заметался в клетке, а я замер с остановившимся сердцем: не дай Бог побьется!.. С Туртука свалилось покрывало, он сидел, облепленный перьями, и плакал. Слезы так и