С этой темы я и начну, чтобы не разменивать завязавшегося спора на мелочи. Вот вкратце два основных моих — не обвинения, нет, — но исторических утверждения.
Первое: солдатский бунт в Петербурге разросся в победоносную революцию только потому, что он был возглавлен поначалу Государственной Думой, давшей революции свое знамя, но бессильной овладеть событиями. Против Думы посылать тогда усмиряющие войска было нельзя.
Второе: успех восстания в Петербурге еще не означал гибели монархии в России. Тыловой, взбунтовавшийся «неизвестный солдат» сам в первые дни еще трепетал, требуя «неразоружения и невывода» из Петербурга на фронт. Решающей силой был именно фронт, сравнительно еще крепкий. И вот тут-то соотношение сил было внезапно изменено в пользу революции — не только союзом, очень недолгим, Думы и улицы, но и скоропалительным отречением. А отречение вызвано было тем, что ближайшие к царю генералы были обмануты гипнозом думского февраля. Именно генералы, а не Гучков, вынудили у Государя отречение. Но это отречение, обессилившее и разоружившее все элементы сопротивления, дало революции окончательную политическую победу.
Выдвигая столь заостренные утверждения, я отнюдь не забываю ошибок самой монархии, обусловивших ее падение. В моих статьях-воспоминаниях «Перед обвалом», напечатанных в «Возрождении» с год назад, подчеркивалась опасность происшедшего осенью 1915 года разрыва с Думой, — ложность политики И. Л. Горемыкина, приведшей к роковому самодержавию императрицы. Но имя Государя, ослабленное в культурной русской среде, было еще огромной и привычной движущей силой русского народного обихода. Наша военно-административная (не политическая) машина продолжала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство не имело за собой ни рутины, ни движущего «завода», одну только — чуждую народным низам — культурность.
Надо было отложить политические счеты, как это сделали бы французские политические деятели. Временно, в дни войны, одеть всю власть — и даже «общественность» — в военный или красно-крестный мундир. Так можно было еще дотянуть до военных успехов.
Делать же во время войны революцию «для лучшего продолжения войны» было, как показали события и как нетрудно было предвидеть, детской бессмыслицей. Ею и воспользовались большевики для «похабного» мира.
В замечательной французской книге барона Нольде «Старый порядок и революция в России» русский ученый, историк и юрист, в свое время столь близкий к Временному правительству, подробно останавливается на вопросе: как же могло вдруг, волшебно, измениться соотношение сил между громадным, дисциплинированным, верным еще монархии и России фронтом — и петербургским расшатавшимся гарнизоном? Ответ — прямой, единственно честный, в книге таков: близкие к Государю генералы были обмануты. Они поверили в Думу, в то, что Дума владеет революцией, что перемены можно свести к отречению Государя в пользу великого князя Михаила Александровича. А там события понеслись уже стихийно под гору; за отречением Государя последовало с неизбежностью отречение захваченного врасплох великого князя; бессилие Временного правительства; распад и разложение фронта и самоотверженные, но тщетные попытки А. Ф. Керенского гальванизировать военное сопротивление немцам…
Победа революционной заразы, торжество безумия, расправа низов России с ее верхами вытекли из царского отречения еще в большей мере, нежели они его вызвали.
А. Ф. Керенский пытается теперь, наоборот, представить акт отречения какой-то несущественной подробностью — «бумажкой из фантастического царства…» Но трехсотлетняя монархия была отнюдь не фантастической реальностью, даже и накануне революции. Военная, финансовая и административная машина работала, царские деньги были — не чета керенкам, повиновавшийся Государю фронт был реальностью. «Фантастическим» можно назвать в новейшей русской истории только воцарение и управление самого А. Ф. Керенского. На смену ему пришла уже новая, варварская грубая реальность: большевики.
Какова же была во всей этой трагедии роль А. И. Гучкова?
Это не он объезжал солдатские казармы в последние ночи сумасшедшего февраля, это не он бунтовал против царя неизвестного солдата, в сущности, просто не желавшего воевать. Это делали уже другие крайние революционные ораторы — в том числе, если верить молве, и сам А. Ф. Керенский (кстати, было это или не было, Александр Федорович?).
Но в соблазнении генералов А. И. Гучков принимал участие огромное, пожалуй, даже решающее участие. Он давно уже и настойчиво склонял военных к мысли об отречении. В споре Думы, с царской властью убеждал встать на сторону Думы, стремился (из патриотизма, не спорю) получить армию в свои руки — при новом Государе, который бы «не мешал».
Конечно, никого при этом Гучков не обманывал. Он совершенно искренне обманывался и сам. Так он строил свои планы событий. Но если же делить политических деятелей того времени на обманувшихся и обманутых, соблазнителей и соблазненных, то нельзя не отнести к «соблазнителям» А. И. Гучкова наряду с князем Г. Е. Львовым и, в меньшей степени, М. В. Родзянко. Генералы не устояли перед настойчивой самоуверенностью политических главарей.
Гучков же, самый из них троих умный, только прозрел раньше других, с первых же шагов революции. Князь Львов продолжал обманываться и дальше…{23}
Генералы поняли также скоро…
Перечтите в «Красном архиве» разговор генерала Алексеева по прямому проводу с военным министром Гучковым после отречения великого князя Михаила Александровича. Это крик ужаса, вопль человека, вдруг прозревшего: что же он, обманутый, ослепленный, наделал!
Близко видя недочеты царского строя, генералы (более или менее «заочно») верили в общественных деятелей. Но в среде общественных деятелей первым «по военной части» всегда шел Гучков. Он-то хорошо знал не только военное дело, но и высшую военную среду. Там у него были свои любимцы, свои враги, свои союзники. С голосом Гучкова военные считались прежде всего.
Такова в русской революции злосчастная, но, думаю, подлинная роль Александра Ивановича Гучкова. Он был, к сожалению, главным «соблазнителем» генералов.
Здесь я должен прервать свое изложение. Предвижу нападки политических друзей Александра Ивановича и хочу поэтому теперь же ответить на горячую и укоризненную по моему адресу статью г. Карпова (напечатанную уже в «Возрождении») «Беседы с А. И. Гучковым» и на сдержанное, полное интереса письмо графа Э. П. Беннингсена (там же).
При всем моем уважении к памяти покойного Александра Ивановича не могу не подивиться избранному г. Карповым методу защиты: ссылаться на чувства Александра Ивановича и на его родственные разговоры в опровержение его же поступков. Но ведь эти поступки Гучкова давно уже стали историческими фактами!
Граф Э. П. Беннингсен, отрицая, подобно г. Карпову, участие Гучкова в подготовке революции, также только «разводит руками» перед фактом назначения Гучкова революционным министром: «Когда через три дня он стал военным и морским министром, я этого понять совершенно не мог, — так это не вязалось с его всегдашним отношением к революции». Но ведь министерство Гучкова — факт русской истории и крупнейший факт его биографии, этот факт должен «вязаться» с его личностью! Поэтому явно прав Керенский: А. И. Гучков стал активным революционером (и союзником в этом Керенского) уже тогда, когда не только в близких Гучкову, но и в кадетских кругах самое слово «революция» вызвало еще «священный ужас». Гучков только, по-видимому, скрывал свою подлинную деятельность, как и свои новые, революционные взгляды от своих, даже близких, но более правых друзей, как и от своих правых родственников.
Что же касается второго крупного факта — поездки к Государю за отречением, — тут граф Беннингсен, подобно Н. В. Савичу, просто умалчивает. А г. Карпов пишет: «Во Псков Александр Иванович поехал случайно… У других не хватило решимости, и задача была возложена на двух единственно смелых лиц в комитете, Шульгина и Гучкова».
Не совсем так это происходило! Сам А. И. был инициатором поездки, он сам возложил на себя эту задачу. Он предложил себя для поездки, а этого именно Гучкову, при его отношениях с Государем, делать не следовало.
В. В. Шульгин в своей яркой и талантливой книге «Дни» — опасной, как материал для политических выводов, ибо внушенной чрезмерной впечатлительностью, но зато ценной, как подлинный документ, как живая фотография тех бурных дней, — рисует облик А. И. Гучкова в самом выигрышном освещении, объясняет поездку за отречением монарха — порывом спасти знамя монархии…
Своей книгой Шульгин во многом искупил свою поездку к Государю. Но Шульгин имел нравственное право ехать за отречением, он его в тайне, подкопом, систематически отнюдь не подготовлял…
Не знаю, есть ли в воспоминаниях Гучкова рассказ об этой поездке или только ссылка на Шульгина, блистательного защитника. Но граф Э. П. Беннингсен недавно напомнил, что Гучков никогда, никому, даже ближайшим думцам ни слова не рассказывал ни об одном из своих докладов у Государя (даже в бытность председателем Думы). Настолько, очевидно, не ладились эти встречи Александра Иванович с Государем, но встречи эти и не могли ладиться! Независимо от политических антипатий вся повадка, весь склад, напористость Гучкова должны были отталкивать от него Государя.
Г. Карпов выражает тревогу, что «воспоминания» А. И. могут вдруг теперь оказаться не подлинными.
Но кто же станет заниматься фальсификацией? Воспоминания могут только оказаться более или менее интересными…
Я получил недавно от одного из самых блестящих русских людей за рубежом, скажу даже — от самого блестящего, большое, полное интереса письмо{24}.
Автор письма, видный либеральный политик, не приложил, однако, своей руки к свержению монархии: он находил тогда, что нельзя «менять шофера» на бешено-скором автомобильном ходу, даже если шофер окажется сумасшедшим. Ныне он горячо вступается за покойного Александра Ивановича, как раз на «перемену шофера» и возлагавшего все надежды.