Хонор слушала вполуха, потому что уже начала различать на дороге звук, которого ожидала с той самой минуты, как покинула Веллингтон: неровный топот коня Донована, приближающийся к ним сзади. Он догнал их очень быстро.
— Хонор Брайт, — сказал он, пахнув на нее виски и табаком, — ты же не думала уехать из города, даже не попрощавшись? Это было бы невежливо. Не по-дружески.
Адам Кокс натянул поводья, останавливая повозку.
— Здравствуй, друг. Ты знаешь Хонор?
— Адам, это мистер Донован, — произнесла Хонор. — Я познакомилась с ним по дороге в Веллингтон. — Она не стала упоминать, что Донован — брат Белл; Адам и так был не слишком высокого мнения о веллингтонской шляпнице.
— Понятно. Благодарю тебя за доброту и участие, какие ты выказал Хонор в столь нелегкое для нее время.
Донован хохотнул:
— О, Хонор произвела настоящий фурор у нас в городе! Да, душечка?
Адам нахмурился, не ободряя столь грубой фамильярности. Однако, не зная иных манер, кроме как говорить только правду, он сообщил:
— Теперь она будет жить в Фейсуэлле, куда мы сейчас направляемся. Мы, пожалуй, поедем. — Он выжидающе приподнял поводья.
— И что, теперь ты женишься на ней? Когда не стало ее сестры?
Хонор с Адамом поморщились и отодвинулись друг на друга. Хонор сделалось дурно, в прямом смысле слова.
— Теперь я обязан позаботиться о ней, — сказал Адам. — Хонор мне как сестра и будет жить в моем доме, со мной и моей невесткой, на правах члена семьи.
Донован вскинул брови:
— Две женщины в доме, свояченица и невестка, но без жены? Хорошо человек устроился!
— Хватит, Донован! — Резкий тон Хонор ошеломлял ничуть не меньше, чем отсутствие «мистера» в обращении. Адам удивленно моргнул.
— Ага, она все-таки выпустила коготки. Ладно-ладно, примите мои извинения. — Донован изобразил шутливый полупоклон в седле, а потом спешился. — Но мне нужно проверить вашу повозку. Слезайте.
— А есть ли причина рыться в наших вещах? — спросил Адам, наливаясь краской. — Скрывать нам нечего.
— Адам, дай ему посмотреть, — прошептала Хонор, спускаясь на землю. — Так будет проще.
Тот остался сидеть на месте.
— Ни у кого нет права рыться в чужих вещах без особой причины.
Дальше все произошло так стремительно, что у Хонор перехватило дыхание. Вот Адам сидит с вызывающе дерзким видом, выпрямившись на козлах, а уже в следующее мгновение он лежит на земле, в дорожной пыли, стонет, держась за запястье, и кровь течет у него из носа. Хонор подбежала к нему, опустилась рядом, положила его голову себе на колени и принялась вытирать кровь носовым платком.
А Донован тем временем снова открыл ее дорожный сундук, вытащил вещи и разбросал по полу повозки. На сей раз он ничего не сказал насчет подписного одеяла. Затем перебрался на козлы, поднял сиденье и заглянул внутрь. Закончив обыск, Донован спрыгнул на землю и встал, возвышаясь над Хонор и Адамом.
— Где черномазый, Хонор? Солгать ты не сможешь, так что давай, говори правду, квакерша.
Хонор подняла голову.
— Я не знаю. — И это была чистая правда.
Донован долго смотрел ей в лицо. Хотя его взгляд был слегка мутноватым после загула субботним вечером, в нем по-прежнему мелькал живой интерес, и Хонор вдруг поняла, что ее зачаровывает этот взгляд, эти мелкие черные крапинки в карих глазах, похожие на кусочки древесной коры. Он по-прежнему носил на шее ключ от ее сундука — очертания ключа просматривались под рубашкой.
— Хорошо. Сам не знаю почему, но я тебе верю. Только не вздумай мне лгать и впредь. Я все-таки буду присматривать за тобой. Скоро приеду к тебе в Фейсуэлл, так что жди в гости. — Донован сел в седло и развернул коня, чтобы ехать обратно в Веллингтон, но на секунду помедлил. — Капор моей сестры тебе очень к лицу, Хонор Брайт. В детстве у нас с ней было такое же одеяло, таких же цветов. — Он цокнул языком, и конь сразу взял с места в галоп.
Хонор было неприятно, что он говорит ей такие слова.
Далеко на дороге показалась другая повозка. Хонор помогла Адаму подняться, чтобы он не позорился еще больше, лежа в пыли на глазах незнакомцев. Он морщился, держась за запястье.
— Перелом или растяжение? — спросила Хонор.
— Думаю, всего лишь растяжение. Надо только потуже перевязать. — Адам покачал головой, глядя на вещи Хонор, разбросанные по повозке. — И что он надеялся тут найти? Он же знает, что мы не везем ни спиртного, ни табака. И вообще ничего ценного. — Он озадаченно посмотрел на Хонор, которая успела поднять с земли его шляпу и теперь стряхивала с нее пыль.
Она протянула шляпу Адаму.
— Донован искал беглого раба.
Адам глядел на нее до тех пор, пока ему не пришлось отступить в сторону, давая дорогу приближающейся повозке. Он не произнес ни слова, когда они с Хонор снова усаживались в повозку и когда Хонор перевязывала ему руку одной из своих шейных косынок. И только когда они двинулись дальше, Адам откашлялся и произнес:
— Похоже, ты быстро осваиваешься в Америке. — И его голос звучал недовольно.
Фейсуэлл, Огайо
5 июня 1850 года
Дорогие мои мама и папа!
Путешествие из Бридпорта в Фейсуэлл было долгим. И самое лучшее, что ожидало меня в конце пути — ваше письмо. Адам Кокс говорит, что оно дожидалось меня две недели. Как получилось, что оно прибыло раньше меня, хотя должно было проделать такой же путь? Увидев твой почерк, мама, я не смогла сдержать слез. И хотя письмо было написано через неделю после моего отъезда, я читала все новости с истинным наслаждением, потому что мне чудилось: я по-прежнему дома и принимаю живое участие в жизни общины. Но дата, проставленная в письме, послужила мне напоминанием, что все, о чем ты тут пишешь, происходило два месяца назад. Подобная задержка смущает разум.
С глубоким прискорбием вынуждена сообщить, что Мэтью Кокса больше нет с нами; месяц назад он скончался от чахотки. Это означает, что та семья в Фейсуэлле, к которой я теперь принадлежу, нынче разительно отличается от того, что предполагалось вначале. Вместо двух супружеских пар остались мы трое, связанные друг с другом весьма непрочными узами неубедительного родства. Все это очень неловко, хотя я тут недавно, и надеюсь, со временем все утрясется, я стану своей в этом доме, где пока чувствую себя гостьей. Адам и Абигейл, вдова Мэтью, приняли меня радушно. Но известие о смерти Грейс стало большим потрясением для Адама, он с нетерпением ждал приезда будущей супруги. Мой приезд также стал для него неожиданностью, поскольку письмо с сообщением, что я еду в Америку вместе с Грейс, до него не дошло.
Я часто задумываюсь о том, как бы Грейс справилась с обстоятельствами, как она сгладила бы все острые углы своим смехом и добрым юмором. Я попробую ей подражать, но это непросто.
Дом Адама в Фейсуэлле — или, наверное, следовало бы сказать «дом Абигейл», поскольку он принадлежал ей и Мэтью, — отличается от всего, к чему я привыкла. Находясь в доме, я испытываю странное ощущение, что даже воздух здесь иной. Не такой, каким я дышала в Англии. Может ли здание так влиять на человека? Дом совсем новый, построен три года назад из сосновой доски и до сих пор пахнет смолой. Мне все чудится, будто он ненастоящий — как кукольный домик. Нет в нем твердости и основательности, что создает ощущение защищенности, как было в нашем каменном доме на Ист-стрит. Дом постоянно потрескивает и скрипит: дерево отзывается на дуновения ветра и влажность. Тут вообще очень сыро, и, говорят, летом будет еще хуже. За исключением моей крошечной спальни, дом большой и просторный. В Америке много земли под строительство. В доме два этажа, и, когда кто-нибудь идет по лестнице, всем остальным это слышно, потому что ступеньки скрипят. Внизу располагается общая комната, кухня и помещение, которое американцы называют лечебницей, — это отдельная спальня, смежная с кухней, туда помещают занедуживших членов семьи, чтобы ухаживать за ними. Очевидно, американцы так часто болеют, что им действительно необходима такая комната — и это очень меня беспокоит, особенно если принять во внимание, что стало с Грейс.
Наверху, на втором этаже, располагаются три спальни: большая, ныне вдовая Абигейл прежде делила ее с мужем, средняя — та, которую Адам надеялся разделить с Грейс, и совсем крошечное помещение, предназначавшееся для ребенка, если бы он появился. Пока меня поселили здесь, в этой крошечной «детской». Возможно, это лишь временное обустройство, и таким оно ощущается. Впрочем, я совершенно не представляю, куда еще мне можно переселиться. Хотя места в комнате мало — кроме кровати, уже ничего толком не поставишь, — я не возражаю. Ведь теперь у меня есть отдельная комната, свой уголок, где можно закрыться от всех. Мебель неплохая, правда, как во многих американских домах, где мне довелось побывать, предметы мебели тоже производят впечатление временности, словно их сколотили на скорую руку, чтобы было хоть что-то, пока не появится возможность смастерить что-нибудь более основательное. Садясь на стул, я всегда опасаюсь, как бы он подо мной не сломался. Ножки стола все в «занозах», потому что их не обработали должным образом. Мебель в основном делают из клена и ясеня, и я очень скучаю по нашей добротной дубовой мебели, сработанной на века.
Кухня мало отличается от нашей кухни на Ист-стрит: печка, очаг, длинный стол, стулья, сервант для посуды, кладовая для продуктов — здесь ее называют чуланом. Но ощущения в кухне иные, чем на Ист-стрит. У тебя в кладовой, мама, все аккуратно расставлено по местам. Помнишь, как ты меня учила? «У всего должно быть свое место, и все должно быть на своих местах». Абигейл так не умеет. Дрова складывает как попало, и они плохо сохнут; не убирает метлу в уголок, а оставляет ее так, что она не дает подойти к помойному ведру; не выметает упавшие на пол крошки, и те привлекают мышей; и никогда не расставляет тарелки по одинаковым стопкам. Камины и печи топят дровами, а не углем, поэтому в кухне пахнет древесным дымом, а не земляным духом горящих углей. Нам не приходится убирать угольную пыль, но уборка древесной золы — дело не менее утомительное, и особенно с такой неуклюжей хозяйкой, как Абигейл.