Григорий быстро миновал первую весеннюю землю, калиткой пересек линию дощатого забора, по краю громадной желтой лужи выскочил на тропинку в тающем снеге и побежал туда, где метрах в двадцати стоял незаконченный сруб сарая, который в скором времени должен был стать ротной сушилкой и каптеркой.
— Гараев, ты об этом пожалеешь! — услышал он за спиной крик командира роты.
Григорий понял, что пора действовать: он за горлышко выхватил из-за пазухи бутылку, сдернул с нее легкую крышечку и с размахом запустил вперед и вверх — как можно дальше и выше! Будто боевую гранату на стрельбище.
Бутылка летела в синем весеннем небе, медленно переворачиваясь и радуя взгляд Гараева, который остановился около сруба и смотрел, как она быстро падает в апрельский снег.
— Ты думаешь, это тебя спасет? — спросил прапорщик, сплевывая под ноги. — Тебя уже ничего не спасет…
Гараев стоял, опустив руки по швам, в пилоточке, надвинутой на самые брови. У него не было другого выхода.
— Иди за бутылкой, — кивнул в сторону почти истаявшего сугроба старший лейтенант.
Лицо офицера ничего не выражало, кроме будущего. А будущее это имело бледный вид и сжатые губы палача.
Григорий пошел — на ходу расстегнул пряжку ремня, хо — рошо запахнул бушлат и по новой стянул его ремнем.
— Бутылку поднимай на наших глазах — горлышком вверх! — приказал прапорщик Цыпочкин.
Гараев залез в снег настолько, что чуть не набрал в сапоги, достал бутылку и с радостью увидел, что расчет его полностью оправдался — она была совершенно пустой… Сто граммов водки вылились, когда посуда медленно переворачивалась в синем небе Сибири.
Он вернулся к срубу, держа бутылку за горлышко, стараясь держать лицо в страхе, растерянности и невероятной покорности.
— Ты надеялся, что водка выльется — и тебе ничего не будет? — сухо улыбнулся командир роты. — А ну подойди ко мне…
Григорий сделал три шага — оказался лицом к лицу со своим противником.
— Дыхни, — коротко приказал командир роты.
Григорий дыхнул, не спуская с офицера внимательных глаз.
— Не пахнет, — удивился старший лейтенант, — не пил… Странно. А, понятно… Ты хотел сделать это в каптерке, а потом лечь спать — правильно?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Я хотел спрятать бутылку в каптерке, а вечером, когда стемнеет, выбросить ее за забор.
— Выбросить — с водкой? — будто бы удивился прапорщик.
— Она была пустая.
— Кому ты байки травишь, солдат? — ощерился командир. — Думаешь, не пойман — не вор?
И вдруг Каменев сделал короткое движение, похожее на экспрессивный жест. Гараев почувствовал удар в скулу, силу которого осознал, ударившись головой о сруб. Две-три секунды он отсутствовал, а потом вернулся в мир — с правой рукой на затылке. Потому что там начиналась боль.
Он оперся левым локтем о жесткий весенний снег, слегка провалился в потемневший сугроб, перевалился через левое плечо, встал на карачки, загреб ладонью холодную зернь, приложил ее к затылку и замер.
— Вставай, Гараев, будем продолжать беседу, — предупредил его командир роты.
Григорий поднялся, не глядя офицерам в глаза. Уже никто не скрывал, не делал вида, будто впервые слышат о том, что советские офицеры — бандиты. Речь шла о выживании.
Солдат был выше офицеров, он смотрел поверх голов и видел небо, похожее на этот весенний снег, как отражение, но не один к одному, а с голубыми промоинами космоса. Он опустил правую руку и вдохнул побольше теплого воздуха. «Выживу, — с улыбкой подумал он, — гадом буду, выживу. Я уже этим летом увижу маму, папу, сестренку, друзей, родину… Со всей страны насобирали подонков».
Старший лейтенант Каменев, похоже, заметил на лице солдата выражение отсутствия. Понятно, ему это не понравилось. Ребята рассказывали, он одного воина из первого взвода избил за казармой так, что того пришлось нести на руках. Офицер был из когорты садистов, взращенных в закрытых военных училищах советской властью, как янычар, вырезавший семьи православных, из которых сам он являлся родом.
— Зайди в сруб! — приказал командир роты. — Жди там.
Гараев зашел. Над головой поднимались стропила недостроенного склада и виднелся край одной из самых больших промоин космоса. Каменев что-то сказал, послышались удаляющиеся шаги — наверное, прапорщика. Минуты через три шаги послышались снова.
Офицеры зашли в сарай, заполненный снегом еще более, чем хоздвор. Гараев, стоящий в центре срубленного пространства, остановил взгляд на правой руке старшего лейтенанта. Прапорщик Цыпочкин, ждавший этого взгляда, осветился подлой улыбкой каптерщика. Каменное лицо Каменева торжествовало неподвижностью жреца и жестокостью малоразвитого подростка.
— Встань спиной к стенке, — приказал командир, коротко кивнув на противоположную сторону.
Гараев медленно развернулся и пошел к холодным бревнам соснового сруба, проваливаясь в снег и набирая его за голенища. Развернулся к офицерам, заложил руки за спину и расставил ноги. Эти советские офицеры были его первыми врагами в мире. Командир двенадцатой роты третьего батальона военной части 6604 Красноярской дивизии внутренних войск МВД СССР старший лейтенант Каменев держал в правой руке топор.
— Еще раз спрашиваю: кто принес в казарму бутылку водки? — произнес он громко, демонстрируя серьезность своих намерений.
— Я не знаю, кто принес эту бутылку, — ответил Гараев так, чтобы голос не дрогнул, не выдал его внутренней напряженности.
Цыпочкин продолжал улыбаться, будто довольный пидор. Он задрал белый подбородок вверх и цвел скромным подснежником.
— Через минуту ты пожалеешь о сказанном, — предупредил он и щедро улыбнулся. Ну, точно будто пидор…
— Пожалеешь — и сам все расскажешь! — добавил командир роты.
Гараев молчал. «Если через минуту смогу пожалеть, значит, буду еще жив, — подумал он и сильнее сжал руки за спиной, — главное — не двигаться…»
Каменев покачал топор в руке, прикидывая его длину и вес, подбирая поудобнее место для ладони. Потом занес его над плечом, метясь в Гараева. Опустил топор вниз и сделал шаг вправо, расставив ноги пошире. Снова занес его над плечом и три раза качнул в воздухе, увеличивая амплитуду. Григорий сжал зубы, губы и руки, но взгляд не опустил. Он смотрел в земляное лицо старшего лейтенанта, как в бездну.
Топор оторвался от руки офицера и понесся в сторону Гараева, сверкнув лезвием в обороте вокруг себя. Солдат вздрогнул, когда топор вошел в сосновую древесину в двадцати сантиметрах от его правого плеча.
Офицеры не двигались с места, пристально наблюдая за солдатом с той стороны сруба.
— Так ты не скажешь, кто принес эту бутылку водки в казарму? — снова произнес командир роты, но уже не так громко, как в первый раз.
— Не скажу, — ответил Гараев слегка осипшим голосом и сплюнул на снег.
— Уже откровеннее — знаешь, но не скажешь? — черты лица лейтенанта стали еще угловатее, будто кожа спартанского лица натянулась сильнее.
— Не скажу…
— Куда ты денешься, урод, — наконец-то перестал улыбаться прапорщик и двинулся в сторону Гараева.
Он подошел, достал из стены топор, глянул в упор:
— Куда ты денешься? Не таких обламывали… И будем обламывать, до скончания века.
Цыпочкин шагал по старому снегу с топором в руке, будто верный оруженосец своего господина. В каждом жесте его сквозила сдержанная собачья преданность.
Он вручил инструмент командиру роты, сделал шаг в сторону, шаг вперед и развернулся кругом так, как это можно было сделать в снегу. Каменев опять примерился к топору, взвешивая его в ладони, вскинул над плечом — и с третьего качка метнул в Гараева.
И опять лезвие вошло в стенку в двадцати сантиметрах от плеча — теперь левого.
— Молодец, — кивнул головой командир роты, — захвати топор и иди сюда.
Он вышел из сруба, будто с того света.
— Иди вперед! — приказал старший лейтенант.
Метрах в пяти от забора находилась та самая желтая лужа — с мутной глиняной водой, мимо которой он пробежал в хоздвор. Дорожка проходила рядом с ней.
— Встань туда! — указал старший лейтенант на середину воды.
Гараев осторожно двинулся по скользкому льдистому дну лужи к указанному месту. «Что еще пришло ему в голову? — думал он, жалея свои начищенные ночью сапоги. — Милый наш, бля, фантазер…»
— Отжаться десять раз! — услышал Григорий приказ, похожий на фразу из какого-то дурного сна.
Он посмотрел на офицеров, прикидывая уровень вменяемости военных. Они ответили ему одним взглядом — без улыбки.
Григорий усмехнулся про себя, вспомнив, что всего два дня прошло, как он до белизны выстирал, выдраил свое хэбэ, собираясь встретить дембельскую весну по полной форме. Да и бушлат жалко было, его добротный диагональный материал.
Он сделал шаг правой ногой и опустил руки в воду, до ледяного дна. Расставил пальцы и вернул ногу на место. Осторожно сделал первый отжим.
— Ниже, Гараев, ниже! — закричал прапорщик, с удовольствием подыгрывая командиру роты.
Гараев вспомнил, как отец в таких случаях ласково говорил: «Ведет себя, как маленькая собачка…».
Старшине роты не жалко было чистой солдатской формы. Душа прапора требовала унижения солдата. Унижения — до желтой воды, до ледяного дна. От этого Цыпоч-кин казался выше и значительнее в собственных глазах. Он ходил на цыпочках, угождая живодерам и вмазывая в грязь рядовых ребят. У Гараева давно появилось такое ощущение, будто у Цыпочкина на фуражке крупными буквами написано: ПРАПОРЩИК.
— …Два, три, четыре… — считал прапорщик отжимы Гараева, — ниже, еще ниже!
Старший лейтенант по-прежнему молчал. И Григорий, кажется, понимал — почему. Он опустился вхолодную воду в последний раз — рукава по локоть, вся передняя часть формы была тяжелой, мокрой и грязной, вода попала и в сапоги. Он стоял там же, в центре лужи, и осторожно выжимал рукава и полы бушлата. Головы не поднимал. Цыпоч-кин на минуту заткнулся, как собачка, почуявшая настроение хозяина.