Я сложил весла и обернулся. Еще сажен сто-двести, и нам бы несдобровать, нас унесло бы, прижало к быку, и половили бы мы рыбки, поналимничали.
– Пор-рядок на корабле! – Санька в изнеможении опустил весло. Руки его дрожали. Он посмотрел на них, пошевелил пальцами и веселей прибавил: – Закуривай, курачи!
Санька и в самом деле закурил. Махру закурил, украденную у отца, и выпустил большой клуб дыма ртом и ноздрями. Мы с уважением глядели на него.
Ухвостье острова было затоплено. Тальники и черемухи стояли в воде. Мы протолкнули лодку в кусты, спугнули с них крысу и чуть было не поймали щуренка, прикемарившего на мели, в траве. Покос, что был за кустами, залило по краям, и он казался бережком.
– Вот и все! А ты, дура, боялась! – подмигнул нам Санька, ступив на землю, и вальнулся вверх ногами. Мы на него. Возню подняли. Шум. Смех. Свобода!
– Хватит! – прервал веселую возню Санька. – Солнце на закат скоро. Самый клев. Алешка, ты костер спроворь, обсушиться надо к ночи. – И он передал Алешке спички. – Ты багаж перетаскай, – приказал он мне, – и разбрось на остожье. Я животники разматывать возьмуся.
В лодке Санька завопил;
– Кто червей опрокинул?
Черви плавали по всей лодке, позалезли в щели досок и под поперечины. Долго мы выбирали червей, ругались, кляли Алешку, но он ничего не слышал, мучился с костром, пытался из наносного сырья развести огонь. Червей уцелела горсть, остальных Алешка выхлестал за борт с водою. Санька дал мимоходом подзатыльника Алешке, и тот полез в драку, но ему показали банку с мокрыми червями, и он отступился.
Костер исходил удушливым белым дымом, огня не было. Санька раздувал его и ругался:
– Помощники! Толку от вас!..
В кустах я нашел скрученную бересту, и огонь мы все же развели. Хлеб и соль в мешке размокли. Телогрейка Санькина и наши с Алешкой тужурчонки – хоть отжимай.
– Луком питаться будем! – буркнул Санька и набросился на Алешку. – Чё стоишь? Червей-то сплавил! Так ищи давай теперича! – Алешка смотрел на Саньку внимательно, но понять, отчего тот ругается, не мог. Я показал Алешке: копать, мол, надо червяков, искать их на острове, и он послушно отправился куда велели. Санька уже примирительно пробурчал: – Стоит, чешется, а наживлять чё? Сопли? На их налим не клюет!..
Долго мы с Санькой распутывали животники, так долго, что завечерело совсем, когда мы управились с этим делом.
Алешка принес горсть белых рахитных червяков, на которых и нам-то смотреть не хотелось, не то что налиму – рыбе, любящей червяка ядрёного, наземного, и чем толще да змеистей, тем лучше.
Ставили животники в потемках. Казалось нам, чем больше груз на конце, тем дальше мы забросим животник. Санька раскачал груз, как било, и запустил поверх кустов. Я ждал, когда бухнется камень за кустами. Но вместо этого дурноматом заблажил Алешка. Он тихонько подошел к Саньке и стоял сзади, чтобы посмотреть и поучиться ставить животники. Крючок вошел выше Алешкиного колена. Кровища валила ручьем. Когда вынимали крючок при свете костра, Алешка сначала орал, но Санька ткнул ему кулак в нос, и он замолк, только кусал губы и вспотел.
– Надрезать кожу придется, – решил Санька и стал калить над огнем кончик складного ножа. Где-то он слышал, что перед операцией инструмент обезвреживают, изничтожают микробов на нем. Голова Санька! Все знает!
Алешка не мигая, с ужасом смотрел на Санькины приготовления, но не протестовал, потому что сам виноват кругом. Я сел верхом на братана, придавил его, Санька полоснул ножом по Алешкиной ноге. Алешка брыкнулся, двинул меня коленом в спину, взвыл коротко и дико.
– Порядок на корабле! – деловито произнес Санька. Крючок с кусочком Алешкиного мяса был у него в руке. – На мясо, говорят, поселенец – стервоза, пуще всего берет. Попробуем!
Я вымыл Алешкину ногу, перевязал ее тряпицей из-под соли, и хотя он все еще дрожал, но уже не хныкал, смирно сидел возле костра. Смотреть, как ставят животники, он больше никогда не подходил.
С берега мы ни один животник так и не забросили – кусты мешали. Запутали только животники, порезали их, собрали кое-как один, крючков на двадцать, и закинули его с лодки, в улове за ухвостьем.
– Ништя-ак! И тут клюнет. Налима здесь пропасть, у острова-то, отец говорил, – заверил Санька.
Мокрые, обессиленные, явились мы к костру, возле которого неподвижно сидел Алешка и неотрывно глядел на другую сторону реки, на огни села.
– Ничего, Алеха! – хлопнул его по плечу Санька. – Заживет до свадьбы. Я вон один раз на ржавый гвоздь наступил, всю пятку промзил. Засохло.
Алешка не понимал, чего говорит Санька. Он глянул на меня глазами, полными слез, и сказал жалким голосом единственное слово, которое умел говорить:
– Ба-ба…
Я аж вздрогнул. Что сейчас дома делается? Потеряли нас с Алешкой. Ищут по всей деревне. Думают – утонули. Бабушка небось плачет и кричит на всю улицу, зажав голову. Да-а, спроситься, пожалуй, надо было. Но тогда шиш отпустили бы налимничать. А мне так хотелось наворочать корзину или две поселенцев.
Я поглядел на другую сторону реки. В деревне светились огни. Между деревней и нами мчалась, шумела уверенно и злобно река. Дальним, высоким светом подравнивало вершины гор, размывая их, отблески высокого, невидного еще из-за гор и лесов месяца падали на середину реки. Застрявшая в кустах, шипела вода, набатным колоколом били бревна в грудь Караульного быка. Живой мир бушевал, ярился вокруг. Он отделен был от нас, недружелюбен к нам. Остров подрагивал. С подмытых яров его осыпалась и шлепалась глина. Непрочно все было вокруг.
Чем напряженней я вслушивался и всматривался, тем явственней ощущал, что остров уже стронулся с места, и до меня доносились голоса: бабушкин плач, мамин предсмертный крик, еще чьи-то, вроде бы звериные ревы, может, и водяного? Я поежился и ближе придвинулся к огню. Но страх не проходил. Остров вот-вот…
– Ба-а-аба! – заорал я на Алешку. – Тебе бы все баба! Изнежился, зараза! Попой еще, так я тебе!..
– Не тронь ты его, – остепенил меня Санька, – он ранетый – осознавать надо. Крючки-то вон какие? Налимьи! Вопьется, дак! Давай-ка поедим, а?
Поели мокрого хлеба с печеными картошками и луком. Без соли. Соль размокла. Алешка тоскливо вздохнул. Не наелся, живая душа, чает калача, и бабы рядом нет – калачика-то дать. Хлебало есть, а хлебова тю-тю! Набил зобок, чисти носок, Алеха!
Санька закурил, свалился на телогрейку, глядел в небо.
Там, в глубокой темноте, будто искры в саже, вспыхивали и угасали мелкие звезды. И была там беспредельная, как сон, тишина. А вокруг нас, совсем близко, бесновалась река, остров все подрагивал, подрагивал, будто от озноба или страха.
– Лаф-фа! – подбодрил себя и нас Санька и стал шевелить в костре, напевать негромко про малютку обезьяну.
А я думал про бабушку и про налимов. Про налимов больше. Меня так и подмывало скорее смотреть животник. Я уверен был, что если не на каждом крючке, то через крючок непременно сидит по налиму.
– Санька, Са-ань! Давай животник смотреть, – начал искушать я друга.
– Ну, смотреть. Не успели поставить. – В голосе Саньки особой настойчивости не было, сопротивление его слабело, и я скоро его сломил. – Набулькам токо, рыбу распугам… – Но я чувствовал, понимал – Саньке тоже не терпится посмотреть животник.
Мы оттолкнули лодку. Санька взял в руки тетиву животника, начал перебираться по ней.
– Не дергат? – пересохшим голосом спросил я. Санька ответил не сразу, прислушался:
– Да вроде бы нет. Хотя постой! Вот! Дернуло! Де-о-орнуло! – голос задребезжал, сорвался, и Санька начал быстро перебираться по тетиве, я захлопал, забурлил веслом.
– Тиха! Крючки всадишь.
Но я не в силах совладать с собой.
– Здорово дергат?
– Из рук рвет! Таймень, должно, попался. Налим так не может…
– Тайме-ё-нь!
Батюшки светы! Ну, не зря говорят на селе, что я фартовый, что колдун! Только вот закинули животник, и готово дело – таймень попался!
– Большой, Санька?
– Кто?
– Да таймень-то?
– Не знаю. Перестал дергать.
– Ты выше тетиву-то задирай! Выше! Отпустишь тайменя к едрене фене! Давай лучше я! Я – везучий!
– Сиди, не дрыгайся! Везучий… Мотырнет дак…
– Дергат?
– Ага, рвет! – опять задребезжал голосом Санька. – Из лодки прямо вытаскиват!..
– О-ой, Санечка!.. – Больше я ничего сказать не мог и закричал в темноту во всю глотку: – Алешка! Алешка! Таймень попался! Здорову-у-ущий!.. – Как будто Алешка мог меня слышать.
– На последнем крючке, видать, у самого груза. Справимся ли?..
– Ос… осторожней, Са… Санька! – начал я заикаться, чего qo мной сроду не бывало.
– Во! Близко! Иди сюда!
Я бросил весла и ринулся к Саньке, схватился за тетиву. Веревку дергало, тукало по ней так, будто она к моему сердцу прикреплена. Не помня себя, начал отталкивать Саньку, тащить, и он кричал теперь уже мне:
– Тиха, миленький!.. Осторожней! Осторожней!
Рыба вывалилась наверх, грохнула хвостом. Таймень! И в самом деле таймень! Ну не везучий ли я! Не колдун ли?
– Ой! – вскрикнул Санька.
– Чё?
– Уду в руку всадил! Во, зверина! Пуда на полтора, не меньше! Хрен с ней, с удой! Вырежем! Я хоть че стерплю! – Санька визжал, взрыдывал, а я боролся с рыбиной и никак не мог подвести ее к лодке.
– Это он в затишек со струи забрался. Пищуженец попался, он его и цапнул! – объяснил мне Санька рыдающим голосом, но я не слушал его. Мне сейчас не до Саньки было!
– Греби к берегу! Здесь не управиться! – прохрипел я. Санька рванулся к веслам, запутался в животнике, забыл, что он ведь тоже на крюк попался, и тут в мои бродни вцепился крючок. Я тоже попался в животник.
– Уйде-от! – завопил я, когда почувствовал, что рыбина пошла под лодку. – Уйде-о-от!..
Санька упал на борт, сшиб меня, лодка черпанула бортом, медленно завалилась на бок, и меня обожгло холодной водой. Я забултыхался. Рядом бился Санька. Его запутало животником.