Лицо у меня разбито. Очень больно. Может быть, Джей-Ти врезал мне пепельницей и пустился бежать потому, что убил своего друга Питера, но я так не думаю.
Я думаю, он бросился на меня со страху. В комнате кроме меня было еще два копа, и Макгалли отпускал шуточки, а я успокаивал, но Туссен боялся, что, задержав за нарушение дурацкого режима экономии, мы оставим его гнить в тюрьме до третьего октября. Он, как Питер, пошел на рассчитанный риск и проиграл.
Макгалли выстрелил в него трижды, Калверсон – один раз, и он мертв.
– Четвертью дюйма выше, и вы остались бы без глаза, – констатирует врач, молодая женщина со стянутыми в конский хвостик светлыми волосами. Она носит спортивные тапочки и закатывает рукава врачебного халата.
– Ясно, – отвечаю я.
Она закрепляет мне толстую марлевую подушечку на правом глазу пластырем.
– Это называется «трещина нижней стенки глазницы», – поясняет она, – и приводит к некоторому онемению щеки.
– Ясно, – киваю я.
– А также к диплопии, от слабой до тяжелой.
– Ясно.
– Диплопия – это двоение в глазах.
– А-а…
И все это время у меня в голове крутится вопрос. «Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?»
«К несчастью, – думаю я, – мне известен ответ. Хотел бы не знать, но знаю».
Доктор не перестает извиняться. За недостаток опыта, за перегоревшие лампочки, которые нечем заменить, за общий дефицит лекарственных препаратов. Выглядит она лет на девятнадцать и наверняка еще не закончила ординатуру. Я уверяю ее, что все в порядке, я все понимаю. Ее зовут Сьюзен Вилтон.
– Доктор Вилтон, – спрашиваю я, пока она протягивает через мою щеку шелковую нить, морщась так, словно шов не у меня, а у нее на лице. – Доктор Вилтон, вам приходилось убивать своими руками?
– Нет, – пугается она. – Хотя… может быть. Знай я наверняка, я бы до конца жизни жалела. Но я не знаю. Понимаете, я люблю жить. Если бы я жалела, зачем тогда ждать до конца? Понимаете?
– Верно, – соглашаюсь я, – верно.
Мое лицо неподвижно. Нельзя мешать доктору Вилтон накладывать шов.
Осталась всего одна тайна. Если Туссен сказал правду, а я думаю, это так, и таблетки доставал Питер, где он их брал?
Это последний фрагмент тайны, и, по-моему, я знаю ответ.
София Литтлджон до жути похожа на брата, даже когда выглядывает в щелку между дверью и косяком, рассматривая меня из-под цепочки. У нее такой же маленький подбородок и крупный нос, такой же широкий лоб и такие же немодные очки. И стрижется она так же коротко, по-мальчишески, и вихры торчат, как у брата.
– Да? – Она разглядывает меня, а я ее.
И я вспоминаю, что мы незнакомы, и еще осознаю как выгляжу: залепленный марлей глаз, расходящиеся из-под повязки красочные припухшие кровоподтеки.
– Мэм, я – детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда, – представляюсь я. – Боюсь, что нам…
Но дверь уже закрывается, слышно звяканье цепочки, и сразу дверь распахивается широко.
– Хорошо, – одобряет она и стоически кивает, словно всегда знала, что этот день придет. – Хорошо.
Она принимает у меня пальто и указывает на то самое пухлое голубое кресло, в котором я сидел прошлый раз. Я привычно достаю тетрадь, а она тем временем объясняет, что мужа нет дома, он задержался на работе. Такое время, что кто-то из них непременно задерживается на работе. Эрику Литтлджону теперь почти каждый вечер приходится проводить полуофициальные богослужения неопределенной конфессии. Приходит так много сотрудников, что он закрыл часовенку в подвале и занял конференц-зал наверху. София говорит, лишь бы не молчать. Это последняя целеустремленная попытка уклониться от разговора. Я наблюдаю за ней и думаю, что вот такой взгляд, наверно, был у Питера при жизни: осторожный, вдумчивый, расчетливый и чуточку грустный.
Я улыбаюсь и ерзаю в кресле. Так и быть, дам ей выговориться, а потом можно будет задать свой вопрос. Это не столько вопрос, сколько констатация факта.
– Вы дали ему свою рецептурную печать.
Она долго рассматривает коврик, бесконечное плетение тонкого узора, затем поднимает глаза на меня:
– Он ее украл.
– А, – говорю я, – ясно.
Пока в больнице целый час занимались моим лицом, я думал над этим вопросом. Догадался, но все равно был неуверен. Пришлось спросить новую знакомую, доктора Вилтон: имеют ли акушерки право выписывать рецепты?
Оказалось, имеют.
– Надо было раньше вам сказать. Извините.
За широкой балконной дверью я вижу Кайла и еще одного мальчугана. Оба в лыжных комбинезонах и в сапожках, возятся с телескопом. Двор залит нездешним, ярким светом прожекторов. Прошлой весной, когда шансы на столкновение еще выглядели ничтожными, все увлеклись астрономией, выучили названия планет, их орбиты и расстояния друг до друга. Так после 11 сентября все узнали, какие в Афганистане есть провинции, разницу между шиитами и суннитами. Кайл с приятелем превратили трубу телескопа в меч, по очереди посвящают друг друга в рыцари, преклоняют колени и хихикают под ранней луной.
– Это было в июне. В начале июня, – начинает София, и я оборачиваюсь к ней. – Питер ни с того ни с сего позвонил, напросился на обед. Я сказала, что очень рада.
– Вы принимали его в своем кабинете.
– Да, – кивает она, – да.
Они ели и вспоминали прошлое, чудесно побеседовали. Как брат с сестрой. Вспомнили виденные в детстве фильмы, родителей, как росли…
– Понимаете, так по-семейному.
– Да, мэм.
– Получилось действительно очень мило. Наверно, детектив, именно оттого мне стало так обидно, когда выяснилось, что ему на самом деле было нужно. Мы никогда не были близки с Питером. Чтобы он вот так, вдруг, позвонил? Помню, я подумала: когда это безумие пройдет, мы, может быть, сумеем стать друзьями.
Она тянется за салфеткой и утирает слезу.
– Тогда шансы были еще совсем низкими. Можно было так думать.
Я терпеливо жду, разложив на колене открытую тетрадь.
– В общем, – говорит она, – я редко выписываю рецепты. Наша работа в основном – общая профилактика, а препараты, если и используются, то во время родов, а не прописываются на время беременности.
Поэтому София Литтлджон только через несколько недель обнаружила, что из верхнего ящика стола пропала врачебная печать для рецептов. И еще несколько недель прошло, прежде чем она связала пропажу с появлением своего смирного брата и совместным обедом в кабинете. На этом месте рассказа она замолкает, смотрит в потолок, качает головой, упрекая себя, а мне представляется тихий страховщик Питер в миг решимости: он сделал судьбоносный выбор, Майя пересек порог 12 375. Вот он собирается с духом, когда сестра отлучилась в туалет или за каким-то делом. Он нервничает. Со лба под очки скатываются бусинки пота. Он встает, тихо выдвигает верхний ящик стола…
За окном визжат от смеха Кайл с приятелем. Я не свожу глаз с Софии.
– Значит, в октябре вы догадались.
– Верно. – Она бросает на меня быстрый взгляд, но не дает себе труда спросить, откуда я знаю. – И пришла в ярость. То есть, господи боже, неужели мы еще люди? Неужели нельзя до конца вести себя по-человечески? – В ее голосе настоящий гнев, и она горестно качает головой. – Звучит смешно. Понимаю.
– Нет, мэм, – возражаю я, – вовсе не смешно.
– Я насела на Питера, и он признался, что взял. И все. С тех пор мы больше не разговаривали.
Я киваю. Я был прав. С меня хватит, пора уходить. Но я должен узнать все. Должен.
– Почему вы не рассказали об этом раньше? Почему не отвечали на звонки?..
– Ну я… я решила… я просто… решила… – начинает она. И тут звучит голос Эрика Литтлджона:
– Милая…
Он стоит на пороге. Бог знает сколько он там простоял, на нем тихо подтаивает снег.
– Все нормально.
– Нет, не нормально. Еще раз здравствуйте, детектив. – Он шагает в комнату, на кожаных плечах его пальто тают последние снежные хлопья. – Это я посоветовал ей солгать. И все последствия должны пасть на меня.
– Не думаю, что будут последствия. Просто я хочу знать правду.
– Хорошо. Так вот вам правда: я не видел причин сообщать вам, что Питер был вором и наркоманом, и сказал об этом Софии.
– Мы решили вместе.
– Я тебя уговорил.
Эрик Литтлджон качает головой и в упор сурово смотрит на меня:
– Я сказал ей, что нет смысла вам рассказывать.
Я встаю и делаю шаг навстречу ему, он не отступает.
– Почему? – интересуюсь я.
– Что сделано, то сделано. Случай с печатью не связан со смертью Питера, и не было смысла сообщать о нем полиции.
Он произносит «полиция», как будто это некое абстрактное понятие, не имеющее отношения ко мне, человеку, стоящему у них в гостиной с тетрадкой в руках.
– Сообщить полиции – все равно, что сообщить прессе, широкой публике.
– Отцу, – шепчет София и поднимает на меня взгляд. – Он имеет в виду – сообщить моему отцу.
– Отцу? – Я, поглаживая усы, вспоминаю рапорт констебля Макконнелл: отец, Мартин Зелл, в пансионате «Приятный вид», начальная стадия деменции.
– Ему и так тяжело было узнать, что Питер покончил с собой. А узнать вдобавок, что сын был наркоманом?
– Зачем на него столько взваливать? – добавляет Эрик. – Да еще в такие времена. Я сказал, чтобы она молчала. Это мое решение, и я готов за него отвечать.
– Ясно, – говорю я. – Понятно.
И вздыхаю. Я устал. Глаз болит. Пора идти.
– Еще один вопрос, мисс Литтлджон. Вы, по-видимому, уверены, что Питер покончил с собой. Можно спросить, на чем основана такая уверенность?
– На том, – тихо говорит она, – что он мне сказал.
– Что? Когда?
– В тот самый день. Когда мы обедали у меня в кабинете. Понимаете, тогда уже началось. В новостях рассказывали о Дарэме. Случай в начальной школе, помните?
– Да…
Человек, выросший на побережье, в Дарэме, вернулся туда, чтобы повеситься в одежном шкафу своего школьного класса. Хотел, чтобы его нашел ненавистный с детства учитель.