– Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь, нет?
Наоми не смеется. Она встает.
– Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, – она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.
– Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»
Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.
Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться – у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю – пять лет.
– Ты, похоже, и не собирался покупать, – бормочет она, притягивая меня к себе.
– Наверно, ты права, – шепчу я и увлекаю ее на пол.
Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:
– Какие стихи?
– Виланеллы, – шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.
– Виланелла – это стихотворение из девятнадцати строк, – ее дыхание щекочет мне шею. – Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.
– Понятно, – говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.
– А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.
– О-о-о, – тяну я и добавляю: – Без примера не разобраться.
– Есть много очень хороших.
– Прочти мне свою.
Она смеется – легкий теплый выдох мне в ключицу.
– Я еще только первую пишу. И она не окончена.
– Только одну?
– Одну, но великую. До октября. Таков мой план.
– О-о-о…
Минуту мы лежим тихо.
– Вот, – говорит она. – Я прочту тебе знаменитую виланеллу.
– Не хочу знаменитую, хочу твою.
– Это Дилан Томас. Ты, может быть, уже слышал. В последнее время она часто появлялась в газетах.[4]
– Стараюсь поменьше читать газет, – качаю головой я.
– Странный ты человек, детектив Пэлас.
– Мне это многие говорят.
Поздно-поздно ночью я просыпаюсь и вижу Наоми в дверях. Она в одном белье, красное платье подняла над головой, собираясь надеть. Заметив мой взгляд, она без смущения улыбается и спокойно заканчивает одеваться. Даже в бледном свете из коридора я вижу, что на губах у нее не осталось помады. Она выглядит прекрасной и беззащитной, как новорожденное существо.
– Наоми?
– Да, Генри. – Она закрывает глаза. – Еще кое-что… – Открывает глаза. – Еще одно.
Я заслоняюсь ладонью от лунного света, всматриваюсь в нее. На груди у меня скомканное одеяло, ноги свешиваются за край матраса.
Она садится на постель в ногах, спиной ко мне.
– Наоми?
– Забудь.
Она коротко встряхивает головой, снова встает и заливает меня потоком слов в темноте:
– Генри, просто знай, что бы там ни было, как бы все ни кончилось – это было хорошо, по-настоящему, правильно.
– Да, конечно, – говорю я. – Да. Да.
– Хорошее. Настоящее. Правильное, и я этого не забуду. Ясно? Чем бы ни кончилось.
– Ясно, – говорю я.
Она склоняется надо мной, крепко целует в губы и уходит.
3
– Пэлас?
– Что? – Я сажусь, озираюсь. – Алло?
Я так привык просыпаться от звонка телефона и не сразу соображаю, что снилась мне не Элисон Кечнер, а Наоми Эддс, и еще я вспоминаю, что это был не сон. Наоми настоящая, она существует, я ищу ее взглядом, а ее нет. Шторы открыты, зимнее солнце набросало желтых прямоугольников на смятую постель. А в трубке орет женский голос:
– Вам известно, какое наказание сейчас предусмотрено для выдающих себя за государственного служащего?
О, боже, только не это! Фентон!
– Да, мэм, известно.
Кровь, пробирка с кровью. Хазен-роуд.
– Тем не менее я вам напомню.
– Доктор Фентон…
– Лицо, выдавшее себя за представителя государства, карается заключением на срок от десяти до двадцати пяти лет согласно статье шестой, предусматривающей автоматическое тюремное заключение до суда. Которого и не будет.
– Я знаю.
– То же наказание для препятствующих уголовному расследованию.
– Можно я объясню?
– Нет, спасибо. Если вас через двадцать минут не будет в морге, отправитесь в тюрьму.
Две минуты, чтобы одеться, и две минуты, чтобы снять и заменить повязку на глазу. Закрывая входную дверь, я оглядываюсь. Шезлонги. Пустая винная бутылка. Ни следа одежды Наоми: ни сумочки, ни пальто, ни отпечатков каблуков на коврике. Даже аромата духов не осталось.
Но это было. Закрываю глаза и чувствую след ее пальца, скользящего по коже от затылка к спине. Не сон.
Двадцать минут, сказала Фентон, а она не шутит. Я всю дорогу до больницы превышаю дозволенную скорость.
Фентон точно такая же, как в прошлый раз, наедине с каталкой и медицинским оборудованием, в жестком холодном свете ламп. Стальные выдвижные ячейки с серыми ручками, странная и скорбная кладовая проклятых.
Увидев меня, она смотрит на часы и констатирует:
– Восемнадцать минут сорок пять секунд.
– Доктор Фентон, я надеюсь, вы… послушайте… – В моем голосе почему-то слезы. Не знаю, с чего бы. Я откашливаюсь. Пытаюсь подобрать удовлетворительное объяснение, объяснить, почему украл кровь и обманом подсунул ее на анализ. Как был уверен, что дело в наркотиках, как важно было проверить, являлся ли Питер Зелл наркоманом… но, конечно, это не имеет значения. Оказалось, все дело было в страховках, с самого начала только в страховках… а я так и таю под ее горящим взглядом и ослепительным светом. И еще здесь Питер, она достала тело из ячейки и выложила на холодную плиту стола. Мертвец смотрит прямо на лампы.
– Извините, – это все, что мне удается выдавить. – Я очень извиняюсь, доктор Фентон.
– Да, – ее лицо бесстрастно и неподвижно, как идеальные кружки очков. – Я тоже.
– Что?
– Я сказала, что тоже извиняюсь, и если вы надеетесь услышать это в третий раз, то глубоко ошибаетесь.
– Не понимаю…
Фентон оборачивается к каталке за одиноким листом бумаги.
– Вот результаты серологического теста, которые, как видите, вынудили меня пересмотреть мнение о данном деле.
– Каким образом? – Я слегка поеживаюсь от нервного напряжения.
– Этого человека убили.
Рот у меня против воли открывается, мысль тут же срывается с языка словами:
– Я так и знал! Господи, я сразу понял!
Фентон поправляет съехавшие с переносицы очки и читает по бумажке:
– Первое: алкоголь обнаружен не только в крови, но и в желудке. Это означает, что убитый много выпил за несколько часов до смерти.
– Да, я знаю, – говорю я.
Туссен при первом допросе показал: «Сходили на „Далекий белый блеск“. Выпили пива».
– Кроме того, – продолжает Фентон, – в крови присутствуют значительные количества препаратов ограниченного применения.
– Да, – киваю я и шагаю ближе. В голове гудит. – Морфин.
– Нет, – возражает Фентон и с любопытством поднимает на меня глаза. Она немного раздражена. – Не морфин. Ни следа каких-либо опиатов. В крови обнаружено химическое соединение, называемое «гамма-оксимасляная кислота[5]».
Я через ее плечо заглядываю в бланк лаборатории: тонкий листок с таблицей, заполненной четким почерком с наклоном вправо.
– Простите, какая кислота?
– ГОМК.
– То есть наркотик насильников?
– Прекратите болтать, детектив, – сердится Фентон, натягивая чистые латексные перчатки. – Идите сюда, помогите перевернуть тело.
Мы подсовываем руки под спину и осторожно приподнимаем Питера Зелла. Переворачиваем его на живот. Теперь нам видна залившая спину бледность, расходящаяся от позвоночника. Фентон вставляет в глаз линзу, какой пользуются ювелиры, поправляет яркие до миражей в глазах лампы над столом для вскрытия и нацеливает их на неровный коричневый синяк, темнеющий на левой икре Зелла чуть выше лодыжки.
– Знакомо? – спрашивает она, и я присматриваюсь.
Я все думаю о ГОМК. Надо бы достать блокнот, все это записать. И обдумать. Наоми остановилась в дверях спальни, хотела что-то сказать, а потом передумала и сбежала. При воспоминании о ней меня пронизывает желание, такое сильное, что на миг подгибаются колени, и я наваливаюсь на стол, хватаюсь обеими руками за край.
Спокойно, Пэлас!
– Вот за что мне приходится извиняться, – невыразительно поясняет Фентон. – Поспешно определив этот случай как явное самоубийство, я не произвела тщательного анализа причин, способных вызвать кольцевидный кровоподтек на икре.
– Ясно. Значит… – Я замолкаю. Совершенно не понимаю, к чему она ведет.
– За несколько часов до того, как этот человек оказался там, где был вами найден, его оглушили и тащили за ногу.
Я, онемев, таращу на нее глаза.
– Тащили, возможно, в багажник автомобиля, – продолжает она, отложив листок на каталку. – Или перетаскивали туда, где повесили. Как уже говорилось, я существенно пересмотрела свое мнение об этом деле. Вопросы есть?
У меня только и есть что вопросы.
– А что с глазом?
– Что?
– Там тоже старые синяки. На скуле под правым глазом. Он, кажется, объяснял знакомым, что упал с лестницы. Такое возможно?