Я просыпаюсь в залившем комнату желтом солнечном свете. Следующая стадия расследования уже наметилась в голове.
Пустяк, крошечная ложь, которой надо заняться.
2
Это не мое убийство – это убийство Калверсона, но я снова еду к зданию Уотервест, как животное, которое, став свидетелем кровавой сцены, снова возвращается к пережитому ужасу. Какой-то псих расхаживает кругами по Игл-сквер. На нем широкая парка, меховая шапка и старомодная доска-сэндвич с плакатом «НАС СЧИТАЮТ ДУРАКАМИ» огромными буквами, похожими на шрифт комиксов. Он к тому же звонит в колокольчик, словно Санта-Клаус из Армии спасения.
– Эй, – орет он, – ты знаешь, который час?
Я втягиваю голову в плечи, отвожу глаза, толкаю дверь.
Старика-охранника нет на месте. Поднимаюсь на третий этаж, даже из вежливости не позвонив из вестибюля. Мистера Гомперса застаю за его ореховым столом.
– О! – Он потрясенно вскидывается и неуверенно привстает мне навстречу. – Я, гм, все выложил джентльменам еще вчера. О бедняжке Наоми.
– Да, – говорю я, отмечая, что он сменил маленькую рюмку на пинтовый бокал с джином. – Только не все.
– Что?
Внутри у меня неуютно, словно все органы удалили, отделили друг от друга и кое-как запихнули обратно. Я шлепаю ладонью по столу Гомперса и опираюсь на эту руку, нависнув над ним. Гомперс отшатывается, пряча от меня мясистую физиономию. Я представляю, как выгляжу: небрит, осунулся, мертвенно-белая повязка на глазу окружена темной припухлостью кровоподтека.
– Когда мы беседовали на прошлой неделе, вы сказали, что головная контора в Омахе только и думает, что о предотвращении мошенничества.
– Разве? Не помню, – бормочет он.
– Да? Тогда вот, – я бросаю на стол перед ним тетрадь. Он вздрагивает. – Читайте. Вы заявили, что ваша компания думает только о сохранении основного капитала. Что председатель совета директоров намерен купить себе путь на небеса. А вчера вы сказали детективу Калверсону, что дубликатов дел не существует.
– Да, мы, видите ли, перешли на ведение дел в бумаге, – выдавливает он. – Так удобнее.
Он смотрит не на меня, а на фотографию на столе, фото дочери, уехавшей в Новый Орлеан.
– У вас весь отдел занимался проверкой и перепроверкой, электронной базы не существовало, и вы будете меня уверять, что не делали дубликатов? Не хранили где-то вторых экземпляров дел?
– Ну… то есть… – Гомперс оглядывается на окно и снова на меня, собирается с духом. – То есть, извините, но…
Я выхватываю у него бокал и швыряю в оконную раму. Он разлетается осколками стекла и льдинок, джин заливает ковер. Гомперс таращится на меня, как рыба хватая губами воздух. Я представляю себе Наоми – ей всего-то и хотелось, что написать совершенную виланеллу – воображаю, как она носила этому человеку новые бутылки из магазинчика на углу, и вдруг хватаю его за ворот, поднимаю с места и тащу к себе через стол. Его синеватое горло дрожит у меня под пальцами.
– Вы в своем уме?
– Где копии?
– В Бостоне. В региональном отделении. На Стэйт-стрит. – Я совсем немного разжимаю пальцы. – Мы каждый вечер все копируем и пересылаем туда. Раз в сутки. Они хранятся в Бостоне. – Он жалобно, умоляюще повторяет: – Раз в сутки, понимаете?
Я отпускаю его, и Гомперс падает на место, жалко сутулится на стуле.
– Послушайте, констебль…
Я перебиваю:
– Я детектив!
– Детектив. Они под разными предлогами закрывают франшизы, одну за другой. Ищут предлоги. В Стамфорде. В Монпелье. Если и нас закроют, не знаю, что буду делать. У нас нет сбережений. В смысле у нас с женой… – Голос у него дрожит. – Мы не можем себе позволить…
Я смотрю на него.
– Если я позвоню в Бостон, скажу, что мне нужны последние копии, и объясню зачем, меня… – Он вздыхает, собирается с силами. Я все смотрю на него. – Я скажу: вы знаете, у нас документы пропали. Знаете ли, у нас сотрудницу убили…
Он смотрит на меня круглыми влажными глазами, упрашивает, как ребенок.
– Дайте уж мне здесь досидеть. Дайте досидеть до конца. Пожалуйста, дайте.
Он плачет, кривится, закрывая лицо ладонями. Это утомительно. Люди прикрываются астероидом, будто он оправдывает дурные поступки, жалость к себе, отчаяние и эгоизм. Все прячутся за хвостом кометы, как за маминой юбкой.
– Извините, мистер Гомперс, – я встаю, – но вам придется затребовать эти копии. Мне необходимо знать, какие дела пропали, и, в частности, я хочу услышать от вас, занимался ли какими-то из этих претензий Питер Зелл. Вы меня поняли?
– Понял. – Подтянувшись, он садится более или менее прямо, сморкается в носовой платок. – Я постараюсь.
– Не старайтесь, – говорю я, разворачиваясь к дверям. – У вас время до завтрашнего утра. Сделайте.
Я медленно спускаюсь на первый этаж. Дрожу, потому что вся энергия ушла на Гомперса. А пока я его запугивал, небо решило просыпаться гадкой ледяной моросью, которая косо летит мне в лицо по дороге к машине.
Человек с плакатами на груди и на спине все расхаживает по площади в своей парке и меховой шапке и опять орет: «Ты знаешь, который час?» Я отворачиваюсь, но на этот раз он загораживает мне дорогу. Он поднимает плакат «Нас считают дураками», заслоняясь от меня, как щитом центуриона, и я извиняюсь, но человек не двигается с места. Я узнаю в нем вчерашнего соседа по «Сомерсет», только уже без мотоциклетной куртки, зато с теми же нестрижеными усами, румяными щеками и горестным взглядом.
И он спрашивает:
– Ты ведь Пэлас, верно?
– Да. – Я слишком поздно понимаю, что происходит, и тянусь к наплечной кобуре, но мужчина уже отбросил плакат и тычет чем-то мне в ребра. Я опускаю взгляд и вижу пистолет. Короткий, черный, уродливый.
– Замри.
– Хорошо, – говорю я.
Морось хлещет нас обоих, намерзает на мостовой Игл-сквер. Люди жмутся к стенам, проходят в двух десятках шагов от нас, но все прячут лица от холода и дождя, смотрят себе под ноги. Ничего не замечают, и всем плевать.
– Ни слова!
– Молчу.
– Вот и хорошо.
Он тяжело дышит. На бороде и усах желтоватые пятна от сигарет. От него пахнет табаком.
– Где она? – шипит бородач.
Пистолет больно давит на ребра, задирается вверх, и я представляю, каким путем пройдет пуля, разрывая мягкие ткани, мускулы, стремясь к сердцу.
– Кто? – спрашиваю я.
Мне вспоминается отчаянный бросок Туссена к пепельнице. Элисон сказала, что на такое можно решиться только от отчаяния. Вот и этот, с рекламным плакатом, туда же: нападение на сотрудника полиции с применением огнестрельного оружия. От отчаяния. Ствол впивается мне в бок.
– Где она? – повторяет он.
– Кто – где?
– Нико.
О, господи! Нико… Пока мы так стоим, дождь усиливается. На мне даже пальто нет, только серый блейзер. Из-за мусорного бачка показывается крыса, шмыгает мимо нас, бежит через площадь в сторону Мэйн-стрит. Я провожаю ее взглядом, а мой противник облизывает губы.
– Я не знаю, где Нико, – говорю я ему.
– Знаешь-знаешь!
Он сильнее упирается в меня пистолетом. Вбивает его в тонкую ткань рубашки. Я так и чувствую, как у него чешется палец нажать курок, как энергия его возбуждения нагревает ствол. Я вспоминаю дыру в голове Наоми, чуть выше и правее левого глаза. Мне не хватает Наоми. Здесь так холодно, лицо мокрое. Шляпу я оставил в машине, вместе с собакой.
– Послушайте, пожалуйста, сэр, – начинаю я, повышая голос, чтобы перекрыть дробь дождя. – Я не знаю, где она. Сам ее ищу.
– Врешь.
– Это правда.
– Врешь!
– Кто вы такой?
– Пусть тебя это не волнует.
– Хорошо.
– Я ее друг, понял? – все-таки говорит он. – Друг Дерека.
– Ясно, – говорю я и пытаюсь припомнить все, что рассказала Элисон о Дереке Скиве и его нелепой организации: доклад Кэтчман, тайные базы на Луне. Бред отчаяния, но именно из-за него этот человек стоит передо мной, и, стоит ему чуть шевельнуть пальцем, я буду мертв.
– Где Дерек? – спрашиваю я.
– Ах ты подонок! – Злобно фыркнув, он свободной рукой бьет меня кулаком в висок.
Мир сразу теряет четкость, расплывается, и я складываюсь пополам, а он снова бьет, и рвота подступает к горлу, я отлетаю к стене, ударяюсь головой о кирпичную кладку. Пистолет тотчас догоняет меня, вонзается в ребра, а мир вращается, уплывает, дождь заливает мне наклейку на глазу и лицо, кровь из верхней губы сочится в рот, в голове грохочет пульс.
Он подбирается ко мне вплотную, громко шепчет в ухо:
– Дерек Скив мертв, сам знаешь, ведь это ты его убил.
– Я не… – Рот у меня наполняется кровью, я сплевываю. – Я не убивал.
– Да ладно, ты и убил. Очень ловко перерезал глотку.
– Даю вам слово, я не понимаю, о чем речь.
Впрочем, как это ни странно, когда мир понемногу замедляет вращение и усатое лицо обретает четкость вместе с холодной пустыней площади за ним, я начинаю понимать. Спроси меня кто, я бы, наверно, и сам сказал, что Скив мертв. Просто у меня не было времени об этом подумать. Господи, вот так проснешься однажды, а все умерли. Я отворачиваюсь, сплевываю темную струйку крови.
– Слушай, друг, – начинаю я, заставляя голос звучать ровно. – Даю слово. Нет, постой, посмотри-ка на меня. Посмотришь?
Он вскидывает голову, смотрит круглыми, перепуганными глазами, губы под темными усами дергаются, и на секунду мы превращаемся в карикатурных любовников, заглядывающих друг другу в глаза на холодной мокрой площади. Нас разделяет только ствол пистолета.
– Я не знаю, где Нико. Я не знаю, где Скив. Но я мог бы помочь, если бы знал то, что известно тебе.
Он задумывается, тревожный внутренний спор отражается в больших скорбных глазах, он тяжело дышит, приоткрыв рот. Потом внезапно и слишком громко заявляет:
– Лжешь. Ты знаешь. Нико говорила, что у ее брата есть план, тайный план полиции…
– Что?!
– Как вытащить оттуда Дерека…
– Что?
– Нико сказала, ее брат составил план: он добудет ей машину и…