– Не так быстро… постой.
Дробь дождя.
– А потом Дерека застрелили, а я еле выбрался, а когда выбрался, нигде ее не нашел.
– Я ничего об этом не знаю.
– А вот и знаешь!
Холодный металлический щелчок – он снимает предохранитель. Я дважды вскрикиваю, хлопаю в ладоши, и усатый выдыхает: «Эй!» – а с угла площади раздается яростный лай. Он оборачивается туда, я же, вскинув руку, с силой толкаю его в лицо, и он, пошатнувшись, приземляется на собственный зад.
– Дрянь! – доносится с земли.
Я, выхватив оружие, целюсь прямо в его толстое тулово, но внезапный толчок сбивает равновесие. Кругом темно, и лицо у меня мокрое, а в глазах опять двоится, так что я, должно быть, навожу прицел не туда, потому что пинок прилетает с другой стороны. Он вскидывает ноги и дает мне подножку, я опрокидываюсь, как опутанный веревками памятник. Перекатываюсь, отчаянно шарю глазами по площади. Пусто. Ни звука, кроме дождя.
– Чтоб тебя, – говорю я, садясь, достаю платок, прижимаю к губе. Гудини подбегает, скачет передо мной, ласково ворчит, и я, протянув руку, даю ему понюхать ладонь.
– Врет он, – говорю я песику. Зачем бы Нико выдумывать, будто я задумал штурм тюрьмы? И где бы она взяла машину?
Только вот у таких, как этот усатый, на вранье мозгов не хватает. Человек, способный поверить, будто власти Соединенных Штатов за последние пять лет успели втайне соорудить убежища на обратной стороне Луны, потратили такие средства ради страховки от шанса один к двумстам пятидесяти миллионам…
«Бред», – думаю я, кое-как поднимаясь с земли. Сестра слишком умна для такой чуши.
Я утираю рот рукавом и хромаю к машине.
В том-то и дело. Она действительно слишком умна для такой чуши.
– Хм, – произношу я. – Хм!
Еще через час я в Кембридже, на грязноватой маленькой площади перед Гарвард-Ярдом. Компания бездомных оборванцев студенческого возраста барабанит, собравшись в кружок, а пара хиппи танцует. Кто-то продает с тележки дешевые книжки, женщина в лифчике балансирует на уницикле, жонглирует кеглями и распевает по-испански «Que sera sera».[6] Дряхлая старуха в серебристом брючном костюме курит марихуану, через затяжку уступая самокрутку чернокожему в полевой солдатской форме. Парень из массачусетской военной полиции настороженно приглядывает за людьми, подняв зеркальные очки на рейнджерскую шляпу. Я киваю ему, как полисмен полисмену, но он не отвечает.
Перейдя Маунт-Обурн-стрит, я нахожу зеленый киоск с забитыми окнами. Понятия не имею, где работает Элисон Кечнер, а по старому номеру она не отвечает. Кроме этой кофейни, мне негде ее искать.
– Ого, – встречает меня бородатый Доктор Кофе в той же шляпе, – да это же старец-мститель!
– Простите? – Я щурюсь, оглядывая темный зальчик, где только я и этот парнишка. Он ухмыляется, воздев руки кверху.
– Шучу, друг. Такая у меня привычка. – Он протягивает обе руки ко мне, пальцы складывает пистолетиком. – Похоже, вам не помешает латте, дружище.
– Нет, спасибо. Мне нужна информация.
– Этого не держим. Только кофе.
Он быстро и ловко вставляет в машину конус съемного фильтра, снова его вытаскивает с легким щелчком, подсыпает молотого кофе, приминает.
– Я здесь был пару дней назад.
– Верю, – бросает он, не отрываясь от машины, – вам лучше знать.
Бумажные стаканчики все так же выстроены на прилавке, по одному на континент. Подходи и делай ставку. В «Северной Америке» всего два зернышка, в «Азии» горстка и в «Африке» горстка. Антарктида по-прежнему лидирует, стаканчик полон с верхом. Людям хочется в это верить. Что астероид просто канет в снег, погаснет, как свечка.
– Я был с женщиной. Примерно такого роста, рыжая. Хорошенькая.
Он кивает, подливает молока из коробки в металлический молочник.
– Точно, – он вставляет стержень взбивалки, включает, и молоко поднимается пеной. – Доктор Кофе все помнит.
– Вы ее знаете?
– Я с ней не знаком, но вижу часто.
– Ясно.
На минуту я сбиваюсь с мысли, завороженно слежу, как поднимается молочная пена, вместе с Доктором Кофе заглядываю в молочник. Он резким, птичьим движением выключает прибор за миг до того, как пена хлынет через край.
– Тадам!
– Мне нужно ей кое-что передать.
– Да ну? – поднимет бровь Доктор Кофе.
Я потираю тот бок, где под ребрами осталась ссадина от пистолетного ствола:
– Передайте ей, что здесь был Генри.
– Это можно.
– И скажите, что мне нужно с ней повидаться.
– Это тоже можно.
Он снимает с крючка белую керамическую чашечку и наполняет ее эспрессо, перемежая слоями молочной пены, которую добавляет ложечкой на длинной ручке. В его движениях заметен гений своего дела – такая в них тонкость и даже чувственность.
– Вы не всегда этим занимались, – говорю я. – Я имею в виду кофе.
– Не всегда, – он не отрывается от работы, держит чашку в сложенной лодочкой ладони и ловко играет ею, создавая узор из полосок кофе и светлой пены. – Я изучал прикладную математику, – чуть заметным наклоном головы он указывает в сторону Гарварда и поднимает сияющий взгляд, подавая мне латте с идеальным дубовым листком на поверхности. – Но знаете, как говорится? У этого дела нет будущего.
Он улыбается, и мне бы полагалось рассмеяться, но я не смеюсь. У меня болит глаз. У меня дергает болью разбитую губу.
– Так вы дадите ей знать? Что заходил Генри.
– Да, парень, я передам.
– И, пожалуйста, скажите ей… – А что? Почему бы и нет, что уж теперь? – Скажите, что Пэласу нужно узнать, что прикрывает эта жюль-верновская история с полетом на Луну. Скажите, я знаю, что это не просто так, и хочу понять, кто эти люди и чего они добиваются.
– Ух ты! Целое послание.
Я лезу за бумажником, но Доктор Кофе, дотянувшись через прилавок, останавливает мою руку.
– Нет-нет, – говорит он. – За счет заведения. Сказать по правде, друг, вид у вас нехорош.
3
Детектив обязан рассмотреть все версии, рассмотреть и взвесить все возможные варианты событий, которые могли привести к преступлению, и выбрать наиболее вероятный, который, возможно, окажется истинным.
Наоми убили, когда она искала дела о страховках, которыми занимался Питер. Так как знала, что меня они интересуют, и хотела помочь. Наоми убили, когда она искала папки, чтобы перепрятать. Ее кто-то застрелил. Незнакомец? Сообщник? Друг?
Час пути от Кембриджа до Конкорда, час на пустом шоссе с дорожными знаками, исковерканными вандалами, и робко остановившимся у развязки с Северной Девяносто третьей оленем. Я вспоминаю Наоми в дверях моей спальни в ночь на понедельник. Чем дольше вспоминаю, тем сильнее уверяюсь: то, что она хотела сказать – начала и раздумала, – была не просто сентиментальная или пустая фраза. Она думала о чем-то, связанном с ходом следствия.
Но станешь ли застывать в лунном свете с платьем над головой и заговаривать об «еще одном», если речь о спорных претензиях и страховой выгоде?
Она думал о чем-то другом, и я никогда не узнаю, о чем. А хотел бы.
Обычно я паркуюсь на служебной стоянке и прохожу в кабинет через заднюю дверь, которая выводит в гараж. Но сегодня я почему-то обошел здание спереди и воспользовался парадным входом, в который впервые вошел года в четыре, а может быть, в пять. Я здороваюсь с Мириам, сидящей на месте, где когда-то работала мать, и поднимаюсь наверх, чтобы позвонить родным Наоми Эддс.
Только вот, поднявшись, обнаруживаю, что стационарный телефон не работает.
Ни гудка, ничего. Мертвая пластмасса. Я прослеживаю провод до розетки и обратно к столу, несколько раз щелкаю переключателем. Прикусив губу, осматриваю помещение. Все как всегда: столы на местах, груды бумаг, шкафы с папками, обертки от сэндвичей, банки от содовой, косой луч зимнего света в окно. Перехожу к столу Калверсона, поднимаю трубку. То же самое – ни гудка, ни шума в трубке. Бережно опускаю трубку на рычаг.
– Новая хрень? – говорит детектив Макгалли, появляясь в дверях. Руки сложены на груди, рукава свитера засучены, в углу рта сигара. – Так?
– Ну, – признаю я, – телефон не работает.
– Верхушка айсберга, – бурчит он, вытаскивая из брючного кармана коробок. – Что-то затевается, новичок!
Я отмахиваюсь, но он серьезен, смертельно серьезен, – сколько его знаю, ни разу не видел на лице Макгалли подобного выражения. Я выдвигаю стул Андреаса, пробую его телефон. Ни звука – только слышно, как шумят «ежики» у кофейного автомата через две комнаты от нас. Гомонят и хохочут.
– Так я говорю… слушай!..
Где-то хлопает дверь, по коридору пробегают в оба конца.
– Я сегодня с утра столкнулся с шефом, – сообщает Макгалли, проходя и прислоняясь к стене у батареи. – Говорю ему, как всегда: «Привет, задница!» – а он проходит мимо, будто я невидимка.
– Ха…
– А сейчас там какое-то совещание. У Ордлера. Шеф, начальник финансового, связисты. Плюс шайка незнакомых, – он попыхивает сигарой, – в больших темных очках.
– В темных очках?
– Да, – повторяет Макгалли, – в темных очках.
Он как будто на что-то намекает, но я не улавливаю намека, да и слушаю вполуха. На затылке у меня наливается шишка, на том месте, которым я недавно ударился о кирпичную стену.
– Запомни мои слова, малыш! – Макгалли тычет в меня нераскуренной сигарой, торжественным жестом обводит ею комнату. – Какая-то херня затевается.
В вестибюле главного отделения конкордской публичной библиотеки аккуратная выставка классики: величайшие хиты западного канона сложены в красивую пирамидку. Фундаментом служат «Одиссея» и «Илиада», Эсхил и Вергилий, вторым рядом идут Шекспир с Чосером. Чем выше, тем ближе к современности, вплоть до «Фиесты» в качестве замкового камня. Давать выставке название не сочли нужным, но идея ясна: что прочитать перед смертью. Кто-то, возможно тот самый шутник, что подбирал для музыкального автомата песенник о конце света, подсунул между «Миддлмарч» и «Оливером Твистом» издание «На берегу»