— Охотно, — ответила девушка и вышла.
Эккер же сел к столу и задумался. Затем, взяв лист бумаги, он мелкими буковками написал в ряд несколько имен. В середине ряда стояло имя Милана Радовича, от него лучами шли несколько линий, а возле них появились имена: Чаба Хайду, Эндре Поор, Моника Фишер, Элизабет Майснер, Эрнст Хокер, Геза и Андреа Бернат и другие. Постепенно листок бумаги стал похож на изображение паутины, которой оказались опутаны все эти имена. Однако в течение целого года все усилия Эккера не давали никаких результатов.
Летом тридцать седьмого кое-что прояснилось. Однажды вечером перед отъездом на родину Эндре Поор навестил профессора.
— Я хотел бы послать в Пешт письмо одному профессору, — оказал Эккер. — По почте письма идут слишком долго. — Наклонившись к молодому священнику, он доверительно добавил: — К тому же некоторые люди, злоупотребляя своей властью, порой вскрывают чужие письма. К сожалению, многие превратно понимают мой гуманизм. С тех пор как я выручил Эрику из лагеря, некоторые безответственные типы называют меня еврейским пособником. Дорогой, ты не откажешься захватить это письмецо в Пешт?
— Разумеется, — с готовностью ответил Эндре, заметив на маленьком круглом столике под торшером томик библии в кожаном переплете, между страниц которой виднелось несколько закладок, что свидетельствовало: профессор не просто читал, а внимательно изучал ее.
Эккер уже давно разобрался в характере теолога и потому искусно подыгрывал ему, стараясь завоевать его доверие.
— Садитесь, пожалуйста, дорогой мой, — предложил профессор, подводя его к столу. — Чем вас угостить?
Эндре сел, от выпитой рюмки ему стало жарко, и он, извинившись, расстегнул верхнюю пуговицу, освобождая воротник.
— Благодарю вас, господин профессор, я только что поужинал с Чабой и Гезой Бернатом и много выпил. Спасибо. — С любопытством он протянул руку к библии: — Я и не знал, что господин профессор почитывает священное писание.
Эккер уселся на свое место и, откинувшись на спинку, чтобы лицо его находилось в тени, внимательно всматривался в теолога.
— Не почитываю, сынок, а читаю, и притом регулярно. Человека порой мучают сомнения, ответ на которые он может найти в этой книге.
«Выходит, не только у меня, но и у профессора имеются сомнения? До сих пор я считал, что ему все ясно», — подумал священник, а вслух сказал:
— А я-то думал, что сомнения мучают только меня.
Эккер закурил.
— Я полагаю, дорогой Эндре, — тихо проговорил он, — что пребывать в сомнении — это естественное состояние честного человека. Само сомнение является источником веры. — Эккер затянулся сигаретой. Он видел, что ему удалось завладеть вниманием молодого человека. — Мы живем в трудные времена. Каждый день жизнь сталкивает нас с новыми понятиями, а слова приобретают новый смысл. Мой разум порой бунтует против этого, так как каждая клеточка моего мозга привыкла к старому, к уже привычному. «Возлюби ближнего своего...» — вот, дорогой Эндре, моральный приказ, понятный всем и каждому. Но потом что-то происходит. Я вижу вдруг, как именем «нового порядка» умыкают моих друзей. Возникает вопрос: какому же моральному приказу я должен повиноваться? Старому или новому? И кто тот человек, который пишет новые законы? Откуда он черпает силы, от кого получил власть вершить суд над другими? — Медленно встав, он взял библию и начал ее листать. Потное лицо его блестело. Найдя нужное место, он посмотрел на теолога: — Я думаю, дорогой Эндре, и библия убеждает меня, все то, что сейчас происходит в Германии, включая уничтожение проповедников чуждых идей, совершается по воле божьей... — Эккер подошел к столу и, положив книгу, повернулся к геологу, сказал: — И все-таки, дорогой сын, я даже вопреки сказанному выше хотел бы помочь Милану.
— Это вы серьезно, господин профессор?
— Серьезно. Милан Радович очень молод и талантлив. Боюсь, что после побега он примется за старое. Какая судьба ожидает его? Трагичная. И не только его, но и его товарищей. И я думаю, что мы с вами обязаны предотвратить эту трагедию.
— Но как? Для этого нужно знать, где сейчас находится Милан.
— Я уверен, что его родители знают это.
— Могу я навестить их, когда буду на родине?
Эккер подошел к креслу и сел:
— Если это не будет вам неприятно.
— Это почему же? Если господин профессор одобряет это, я охотно навещу их.
— Не хочу обременять вас просьбой, дорогой сын, но полагаю, что вы поступите правильно. Порой мне кажется, что наш с вами друг Чаба знает, где сейчас Милан.
— Не исключено, — задумчиво согласился с ним Эндре. — Чаба ведет себя как-то странно. Сегодня мы вместе ужинали... — Далее теолог подробно рассказал Эккеру все, о чем они говорили.
Профессор внимательно выслушал его, думая о том, что, по-видимому, Геза Бернат более интересная фигура, чем он предполагал. Нужно будет как следует покопаться в ого прошлом.
— Скажите, а что вы знаете о Бернате?
Эндре смущенно потрогал ногти: «Бернат... Что я могу сказать ему о дядюшке Гезе?» Вспомнив об Андреа, Эндре почувствовал острое желание.
— Дядюшка Геза — очень порядочный человек. Он друг детства отца Чабы. — И он рассказал все, что знал о старике Бернате. — Мне его, конечно, жаль. Ему еще много придется переживать из-за Андреа: он ведь обожает дочь, а Чаба не сможет жениться на ней.
— Они состоят в любовной связи?
Эндре опустил голову и сказал:
— Я хочу стать священником, господин профессор, хорошим священником. — Он нервно теребил скатерть. — Но это нелегко. Каждый божий день означает бой. Приходится столько сражаться, что устаешь. Иногда меня охватывает такое чувство, что я должен восстать против господа. Хочется закричать на весь свет: «Господи, ты несправедлив!» — Взгляд теолога остановился на лице Эккера. — Я с детских лет люблю Анди. Люблю как сестру. Она меня тоже любит. Я знаю. Ее детские письма я храню до сих пор. Чабу она ненавидела, и он ее тоже. Он все время называл ее дурой, был груб с ней. Мне трудно говорить об этом, господин профессор.
— Говори смело, сынок, как будто меня здесь и нет вовсе.
— Чаба закружил ей голову. Это тем более непростительно, что у Чабы нет недостатка в девчонках. Он не может любить Анди, если одновременно крутит с Моникой Фишер и Элизабет Майснер.
— Моника была любовницей Милана?
— Насколько мне известно, сначала она была любовницей Чабы, а уж потом — Милана, хотя это не так важно. Чаба писал Анди любовные письма, клялся в верности, а вечером шел к Монике. Это отвратительно. — Он потер лоб: — Летом, когда Анди была здесь, Чаба, видимо, и ее совратил.
— Вы об этом знаете или только предполагаете?
— Анди говорила. Я понимаю, что мне следовало бы рассказать ей о любовных похождениях Чабы, но я не мог этого сделать. Дружба... — Он горько улыбнулся: — Твердо я знаю лишь то, что Чаба никогда не сможет жениться на ней. Подумайте, Анди только что окончила гимназию. А что с нею станет, когда Чаба оставит ее?
— А девушка знает, что вы все еще любите ее? — спросил Эккер.
— Знает, — с горечью ответил теолог. — Часто я задумываюсь: а стоит ли любить самоотверженно? Я чувствую, как во мне зреет ненависть к Чабе, я даже готов убить его, а чем черт не шутит, когда бог спит. Проходит не один день, пока я успокоюсь, а потом по нескольку недель меня мучает совесть, что я согрешил против нашей дружбы.
Эккер в этот момент подумал об Эрике, которая спала через две комнаты от него. Возможно, что во сне она видела Пауля, обнимала подушку, думая, что обнимает художника. Поняв, как страдает Эндре, Эккер сообразил, что сейчас для него важно не личное счастье теолога, а его дружеские связи с Чабой. Используя их, он сможет как следует прощупать семью Хайду. Поблагодарив молодого теолога за доверие, профессор сказал, как хорошо, когда учитель и ученик, идя на обоюдные жертвы, понимают друг друга и крепят мужскую дружбу.
— Любовь, сынок, так же изменчива, как погода, а вот настоящая дружба может быть крепкой, как гранитная скала, — продолжал Эккер. — Чаба — странный молодой человек, но я считаю, что он хороший друг. Дорожи его дружбой, сынок, очень дорожи.
После ухода теолога Эккер спустился в кабинет и позволил своему заместителю.
Через полчаса Вебер уже сидел в удобном кабинете профессора. Он привык к внезапным ночным вызовам и с нетерпением ожидал, когда сможет доложить шефу о приятных новостях.
Профессор, попросив извинения за столь поздний вызов, с улыбкой заметил, что в их службе темп действий подчас диктует противник.
— Я и без этого хотел доложить вам, господин профессор, — сказал Вебер, приглаживая волосы. — Есть вещи, которые необходимо обговорить. — Откинувшись на спинку кресла, он продолжал: — Кое-что нам-таки удалось разузнать. — Раскрыв кожаную папку, Вебер закурил: — Вчера в артистическом клубе я познакомился с отцом Моники Фишер. Выпил с ним коньячку и пообещал порекомендовать его УФА. Вечером же разговаривал с Метцером, все прошло гладко. Сразу подписали договор. Положив его в карман, я помчался к Фишеру. Дома застал одну Монику. Я растолковал ей суть дела, показал бумаги, но понял, что ее это не особенно заинтересовало. Разговорились — я перескажу лишь суть разговора.
— А что Фишерам известно о вас? — поинтересовался профессор.
— Принимают меня за киношника. Не бойтесь, я все легализовал. Говорили о многом, и в конце концов я завоевал ее доверие.
— Дорогой Феликс, — занервничал Эккер, — ближе к делу и не старайтесь доказать мне, что вы ловкий человек.
— Милан Радович в Париже, — обронил несколько обиженным тоном Вебер.
Эккер так и подпрыгнул, словно его укололи иголкой:
— Откуда вам это известно?
— От Моники Фишер. Вот это и есть суть дела, господин профессор.
Эккер, чтобы не выглядеть смешным, взял себя в руки и, встав, отошел от Вебера шага на три.
— Расскажите, как это было.
...Вебер знал о Монике все: и то, что она была любовницей Чабы Хайду, и то, что была влюблена в Милана. Он не без зависти смотрел на красивую девушку, которая сидела перед ним на ди