— Вы его осматривали?
— Да.
— И нашли отвертку?
— Нет.
Нильс показал ему свою находку.
— Это действительно не его рук дело, у него не хватило бы сил.
Полицейский равнодушно пожал плечами и спросил:
— Он вам больше не нужен? Тогда мы его увезем.
Нильс не слушал, думая про татуировку. Зачем наркоману, которому так сложно раздобыть те тысячи крон, которые нужны на ежедневные дозы, тратить десять тысяч на новую татуировку?
Подвал церкви Святого духа, Копенгаген
Розенберг мало отличался от себя телевизионного. Высокий, полный, слегка сутулый мужчина с негустой шевелюрой. Круглое лицо, как улыбающееся солнце на детском рисунке. Но за толстыми очками в глубоко посаженных глазах таилась серьезность.
— Такое случается пару раз в год.
Они стояли в подвале под церковным помещением, где было практически пусто. Пара стульев, несколько запыленных картонных ящиков, полка со стопкой брошюр. Больше ничего.
— Обычно это наркоманы или несчастные бездомные, которым вдруг приходит в голову, что церковная касса ломится от наличности. Наглеют, однако: раньше они заявлялись только по ночам. Я не припомню, чтобы когда-нибудь это случилось среди бела дня.
— Но вы не заметили ничего подозрительного? Никто не бродил поблизости?
— Нет. Я сидел у себя в кабинете. Отвечал на письма тех, кто меня ненавидит, просматривал материалы по последней встрече приходского совета. Я избавлю вас от деталей.
Нильс поймал взгляд священника. Тот улыбался. Люди всегда рассказывают полиции больше, чем у них спрашивают.
— Что-то пропало?
Розенберг без интереса обвел взглядом церковное земное имущество: складные стулья, картонные коробки, вещи, захламлявшие пространство.
Нильс осмотрелся вокруг.
— Что там, за этой дверью?
Не дожидаясь ответа, он открыл ее сам и заглянул в маленькую темную комнатку. Нехотя загорелись люминесцентные лампы. Еще столы и складные стулья, только в дальнем углу лежит кипа старых матрасов.
— Так это здесь они жили? — спросил Нильс, оборачиваясь.
Розенберг подошел поближе.
— Вы сейчас меня за это арестуете?
Во взгляде его промелькнуло что-то, что можно было бы принять за скептицизм в отношении полиции. Одну из сырых подвальных стен Розенберг превратил в выставочный стенд, покрыв ее черно-белыми фотографиями когда-либо живших в церкви беженцев. Свидетельство времени. Нильс внимательно всматривался в лица, на которых были написаны страх и надежда. Та самая надежда, которую им давал Розенберг.
— Сколько их было?
— Максимум двенадцать. Не «Англетер», конечно, но никто из них не жаловался.
— Палестинцы?
— А также сомалийцы, йеменцы, суданцы и один албанец — если, конечно, они говорили правду. Некоторые из них не любили распространяться насчет своей национальности, но у них наверняка были на то основания.
Нильс не сводил с него изучающего взгляда. Хотя они стояли всего в нескольких сантиметрах друг от друга, расстояние казалось большим. Священник был облачен в невидимый панцирь, границы его личного пространства были куда защищеннее, чем у большинства людей. До сих пор — и ни шагу дальше. Ничего удивительного, Нильс часто встречал нечто похожее у людей, работа которых состояла в том, чтобы обеспечивать другим ощущение близости и сочувствия: у психологов, психиатров, врачей. Наверное, это разновидность какого-то бессознательного механизма выживания.
— Теперь я использую это помещение для подготовки ребят к конфирмации. Не самый уютный кабинет, но зато эффективный урок прикладного человеколюбия.
Розенберг выключил свет, и Нильс очутился в кромешной темноте.
— Потом я рассказываю конфирмантам о той ночи, когда пришла полиция. О том, как беженцы прижимались друг к другу, как некоторые из них плакали, но все-таки все они сохраняли мужество, хотя и понимали, что их ждет. Я рассказываю, как ваши коллеги выбили дверь в церковь, как ваши тяжелые сапоги топали по церковному полу и вниз по лестнице.
На мгновение Нильс почувствовал себя еще более одиноким в этой темноте, казалось, он мог даже слышать собственное дыхание.
— Но сюда они не вошли?
— Нет. Сюда вы не вошли. Вы сдались.
Нильс прекрасно знал, что это не полиция сдалась, а политики не выдержали общественного давления. Розенберг снова включил свет. Нильс рассматривал фотографии, пытаясь представить себе, как все это происходило.
— Разве на этом снимке не больше двенадцати человек? — Нильс начал подсчитывать глазами людей на фотографии, где явно было больше беженцев, чем на остальных. Розенберг стоял в дверях и всем своим видом показывал, что ему не терпится выманить Нильса из подвала.
— Больше. Несколько человек исчезли.
— Исчезли?
Неуверенность Розенберга сложно было не заметить.
— Да. Несколько человек из Йемена. Они сбежали.
— Как им это удалось?
— Я не знаю. Наверное, решили попробовать справиться самостоятельно.
Нильс подумал, что все ясно как день.
Розенберг врет.
В церкви было почти пустынно, только органист снова и снова проигрывал один и тот же пассаж. Розенберг, казалось, был немного взволнован тем, что рассказал ему Нильс.
— Вы говорите, хорошие люди? В каком смысле хорошие люди?
— Борцы за права человека, волонтеры в странах третьего мира и так далее.
— Что же это за мир, в котором мы живем? Теперь убивают хороших.
— Вам нужно просто следить за тем, кого вы к себе впускаете. Соблюдать элементарную осторожность.
Розенберг протянул Нильсу стопку псалтырей.
— Я не боюсь, мне ничего не грозит.
Он рассмеялся своим мыслям и повторил:
— Мне совсем не грозит быть принятым за хорошего человека. Можете не сомневаться. Я грешник.
— Мы и сами не думаем, что вам что-то грозит, но все-таки.
— Однажды один человек пришел к Лютеру. Я имею в виду, к тому самому Лютеру.
— Тому, кто сделал нас протестантами?
— Да, к нему. — Розенберг снова рассмеялся и посмотрел на Нильса так, как будто тот был ребенком. — Он сказал Лютеру: «Меня кое-что заботит. Я очень много думал и понял — знаешь что? Я никогда не грешил. Я никогда не делал то, чего нельзя». Лютер внимательно посмотрел на него. Вы можете догадаться, что он ответил?
Нильс чувствовал себя на занятии по катехизации, и это было не самое приятное чувство.
— Что ему повезло?
Розенберг триумфально покачал головой.
— Что ему нужно начать грешить! Потому что Бог должен спасти грешников. Грешников, а не тех, кто уже спасен.
Орган замолчал на минутку. Пара туристов вошла в церковь, осматриваясь вокруг с любопытством и сознанием выполненного долга. Розенберг явно собирался рассказать Нильсу что-то еще, но выжидал, пока улетучится органное эхо.
— У евреев есть миф о праведниках. Вы о нем не слыхали?
— Я никогда особенно не разбирался в религии. — Он тут же понял, как это прозвучало, и прибавил, извиняясь: — И это я говорю священнику…
Розенберг продолжал, никак не реагируя на слова Нильса, а будто бы читая с кафедры воскресную проповедь:
— Миф о том, что тридцать шесть праведников обеспечивают выживание всего человечества.
— Тридцать шесть. Почему именно тридцать шесть?
— У еврейских букв есть числовое значение. Буквы в слове «жизнь» в сумме дают восемнадцать. Поэтому восемнадцать — это священное число.
— Восемнадцать плюс восемнадцать равно тридцать шесть. То есть это дважды священно?
— Для человека, никогда особенно не разбиравшегося в религии, вы быстро соображаете.
Нильс улыбнулся, чувствуя детскую гордость.
— И как об этом узнали?
— О чем? Что вы имеете в виду?
— О том, что Бог послал на землю этих тридцать шесть человек? — Нильс подавил недоверчивую улыбку, но Розенберг успел заметить недоверие в его глазах.
— Он рассказал об этом Моисею.
Нильс рассматривал большие картины. Ангелы и демоны. Мертвые, карабкающиеся из могил. Сын, прибитый к деревянному кресту. Нильс много чего повидал за двадцать лет работы в полиции, пожалуй, даже слишком много. Он обшарил весь Копенгаген в поисках доказательств и мотивов преступлений, обыскал каждый темный закоулок человеческого греха и нашел там вещи, при одной мысли о которых его тошнило. Но он никогда не встречал даже намека на то, что существует какая-то жизнь после смерти.
— Синай. Моисей взошел на гору и принял заповеди. Мы продолжаем жить по ним. Более того, мы даже положили их в основу законодательства. Не убий.
— Ну, это никогда никому не мешало.
Розенберг пожал плечами и продолжил:
— Возлюби ближнего своего. Не укради. Вы же знаете эти десять заповедей.
— Знаю, конечно.
— И ваша работа, строго говоря, состоит в том, чтобы следить за исполнением Божьих заповедей. Так что не исключено, что вы задействованы в реализации общего плана в гораздо большей степени, чем вам кажется, — Розенберг дразняще улыбнулся Нильсу, и тот не мог не рассмеяться. Розенберг, конечно, талантливый и опытный собеседник, сказывается его многолетняя привычка нападать на неверующих.
— Ну, возможно, — ответил Нильс и продолжил: — И что Бог сказал Моисею?
— Что в каждом поколении на земле будут жить тридцать шесть хороших, справедливых людей, чтобы заботиться о человечестве.
— И они должны обязательно заниматься миссионерством?
— Нет. Потому что они сами об этом не знают.
— То есть хорошие не знают о том, что они хорошие?
— Праведники не знают о том, что они праведники. Только Богу это известно. Но они присматривают за нами. — Розенберг сделал паузу. — Как я уже сказал, это важное понятие в иудаизме. Если вы хотите поговорить с экспертом, вам нужно в синагогу на Кристальгаде.
Нильс взглянул на часы и подумал о Катрине, таблетках и предстоящем авиарейсе.
— Неужели это так уж невероятно? — продолжал священник. — Ведь почти все признают, что в мире существует зло. Плохие люди. Гитлер. Сталин. Почему же не признать противоположное? Тридцать шесть человек, которые находятся на другой чаше весов. Сколько капель доброты нужно для того, чтобы удерживать зло в узде? Может быть, всего тридцать шесть?