— Та смотрю на тебя и думаю, ежели бы твоих обидели, ты как, долго бы думал?
— Та не… — коротко стриженый здоровяк достал револьвер, крутанул его на пальце и продолжил. — Сначала пальну, а потом «руки вверх».
Нестор взял еще пару орехов и с хрустом их раздавил. В этот момент уголки его рта несколько опустились, и появился злобный прищур, будто и не орехи он давит вовсе, а какого-то ненавистного клопа.
— Вот и я смотрю, что паршивец Никифор творит, и думаю — он же грабит от души и без разбора. И мужика от сохи обирает тоже. Это как, Лёва? Селяне жалуются. Это ж не чуждый классовый элемент, да? Это свои, Лёва! Сентовских ограбил и сказал, что это мои сделали. Ну что за гаденыш, а?
— Да всех он уже извел… Ворошилов за голову атамана Григорьева награду объявил, сто тысяч. И по пятьдесят за его помощников, а за Сентово[40] — факт известный, батько… Дюже крестьяне в обиде. Такое прощать нельзя, Нестор Иваныч…
— Ты, Лёва, потерялся… Совет решил — надо действовать. Приговор вынесли. Нечего меня уговаривать….
Орехи хрустели под силой нажима рук Махно.
— Что можно, а что нельзя — я буду решать.
— Прости, Нестор Иваныч. — Лёва несколько смутился, но все равно продолжил. — Так какие будут распоряжения, атаман?
— От это другой разговор. Где Лепетченко?
— В сенях. — Задов открыл дверь и позвал личного адъютанта атамана, который в это время подбивал каблук своего сапога. — Ванька, ходь сюды!
Долговязый, тощий боец в одном сапоге показался в дверном проеме:
— Я здесь, батько!
— Слушай меня, боец… Отправляешься в Александрию, в штаб атамана Григорьева с депешей. Завтра в Сентово в сельсовете сход будет. И мы его приглашаем. Как почетного гостя, как командира. Скажи, совет будем держать, как деникинцев дальше давить. За все, что тут слышал, — молчок. Иначе Щусь тебе язык отрежет, его кортик с такой работой уже знаком.
— Атаман… Ежели бы я треплом был, так давно бы шепелявил или вовсе на пальцах рассказывал. Исполним в лучшем виде!
Иван Лепетченко быстро вбил оставшуюся пару гвоздей и прыгнул на лошадь — до Александрии было пару часов ходу на резвом коне.
— Тут еще такое дело, Нестор Иваныч… — Задов почесал затылок в предвкушении реакции атамана на новость.
— Батька! — Задов окликнул атамана, чтобы обратить на себя внимание. — Говорю, новости есть!
— Последнее время новости меня раздражают, Лёва. Шо там у тебя, разведка?
— Да не разведка, а контрразведка, Нестор, это ж принципиальная разница! — Задов всегда злился, если в его «специальности» терялась приставка «контр». Лёва считал, что с ней — гораздо благородней. Разведчики кто — шпионы. А контрразведчики — они ж белая кость, элита.
— Лёва, когда ты уже успокоишься, шо в лоб, шо по лбу! Шпион, он и есть шпион, — уколол его Махно, а следом расхохотался, наблюдая его скисшее лицо. — Говори, чего там у тебя…
Выдержав паузу для значимости, Лёва поправил фуражку и доложил ситуацию.
— Я-то думаю, вот Никифор — он же жадный до богатства, да? Попробовал я тут прикинуть, сколько подвод он вывез из госбанка Одессы.
— И шо у тебя получилось? — Нестор Махно посерьезнел моментально.
— Получилось, батько, что такой обоз незаметным не пройдет нигде. Смотри: тридцать пудов[41] на подводу одноконную. Коней он бережет для кавалерии, по два ставить не получается. Значится, на серебро требуется восемь подвод. Еще две — на золото и монеты. Итого — десять. Плюс обмундирование из порта да всякие трофеи от населения еврейского… — Махно поморщился. — У меня вышло не меньше двадцати пяти подвод.
— Ну? — Махно терял терпение.
— А вот и ну, Нестор Иваныч… Ты видал, чтобы григорьевцы караваном ходили, как верблюды вьючные? Вооот… И я не видал. А по какой такой причине они всегда на станциях железнодорожных останавливаются? И штаб ихний рядом, если не на самом вокзале. А, батько?
Махно стукнул кулаком по столу и вызверился на Задова:
— Шо ты мне тут допрос устроил? Это я тебя допрашивать должен! Кто тут шпион? Я или ты?
Когда Махно кричал, голос его становился высоким, лицо быстро наливалось кровью и колючие глаза превращались в источник молний. Внезапные приступы ярости случались у атамана особенно часто в последнее время, после того как ему приходилось биться против всех вокруг — красные, белые, григорьевцы — все стали врагами и верить никому было нельзя.
— Так вот, любопытство меня замучило, Нестор Иваныч, — Лёва будто не обратил внимание на его всплеск негодования. — Я ходоков послал на станцию в Александрию. Парни смышленые, местными прикинулись, гостинцев взяли, как бы на обмен, ну и наменяли поросенка на сапоги и флягу спирта. Григорьевские возле цистерны со спиртом охрану выставили, пуще глаза своего берегут. Надо брать. Хороший трофей.
— Пошел вон, шпион! Нам щас только повального пьянства не хватает! — заорал атаман пуще прежнего.
— Не кипятись, Нестор Иваныч, не кипятись… Цистерна та пристегнута еще к четырем вагонам. Один открыли, когда сапоги доставали, а к остальным даже подойти не дали, штыками отгоняли. Значит, там что-то более ценное, чем спирт и обмундирование. Ну не библиотека же… И это… Мы ж не видели двадцать пять подвод, Нестор Иваныч. Они своим ходом пришли, на конях.
На следующий день, 27 июля 1919 года, деревня Сентово возле Александрии превратилась в осажденную столицу кочевников. Центр деревни заняли махновцы. На улицах, отходивших от сельсовета, расставили тачанки, пулеметами в сторону окраин, куда подтянулись григорьевцы. Селяне попрятались в хатах, изредка и с опаской поглядывая через плетеные заборы на происходящие в их деревне маневры.
Никифор Григорьев — невысокого роста, сутулый атаман с лицом, побитым следами оспы, прибыл к месту в сопровождении личного телохранителя, проделав путь от кордона тачанок до сельсовета пешком.
— Что это ты, Нестор, патрулями обложился? — Никифор Григорьев вытер пот со лба, сняв предварительно фуражку. — Или боишься кого? Мы же не чужие, а в округе нет никого, а если бы и были — в нашу сторону не посмеют рыпнуться. Вон какие орлы у нас! — Никифор разговаривал в нос, что чрезвычайно раздражало Нестора Махно.
Григорьев похлопал по плечу Задова и присел за стол, положив перед собой револьвер. Это движение уловили все находившиеся в комнате.
— Ваши слова — чистая правда, Никифор Александрович… — Махно тоже снял папаху, аккуратно положив ее на лавку. Нестор сел напротив Григорьева, достал из кобуры, демонстративно положил на стол перед собой маузер и продолжил. — Только это мои орлы, Никифор. Мои, а не наши.
Щусь, Чубенко и Задов распределились по комнате так, что и атаман Григорьев и его телохранитель находились под контролем. Обратив внимание на то, что его люди стали за спинами гостей, Махно потянулся к своему нагрудному карману.
— Ты не обессудь, Никифор, прежде чем мы начнем толковать по нашим делам, я должен разобраться в одной головоломке.
Махно развернул листок и в полной тишине начал читать: «Настоящим сообщаю, что Ваше предложение рассмотрено, Никифор Александрович. Оно позволяет мне, как представителю верховного правителя России, адмирала Колчака, обоснованно рассчитывать на Ваше здравомыслие и последовательную позицию в вопросах освобождения России от большевицкой и прочей нечисти…».
С каждым словом Григорьев бледнел. Этого письма он ждал уже вторую неделю. Какой же тварью оказался Деникин! Как письмо попало к Махно? Деникин решил убрать его руками Нестора? Рой мыслей пролетел в голове у атамана Григорьева, и он не нашел ничего лучше, как схватиться за оружие. Выстрел, направленный в голову Нестору Махно, с расстояния в полтора метра никакого вреда тому не нанес. И звука пули, бьющей в стену, тоже никто не услышал. Атаман только закрыл глаза, пытаясь сообразить, ранен он или нет. Говорят, что первые секунды после прямого попадания человек боли не чувствует.
Чубенко держал маузер наготове и тут же выстрелил. Пуля вошла в плечо Григорьева, который, свалив Щуся, ринулся к выходу. Адъютанта григорьевского, Трояна, непредусмотрительно вставшего между столом и окном, застрелил Задов.
— Добить его! — скомандовал Махно, и Чубенко, уже поставивший сапог на спину упавшего во дворе Григорьева, сделал выстрел тому в голову.
— На, оботри, — Щусь кинул Чубенко какую-то тряпку, чтобы тот стер кровь со своих сапог.
— Сдох, подлюка? — Махно поддел тело своего врага носком сапога. — А теперь есть пара неотложных дел. Лепетченко, Ваня, скачи в Александрию и наших всех на станцию, как договаривались. А мы к народу пойдем.
К ожидавшим командира григорьевцам, располагавшимся в соседней с деревней посадке, Махно приехал на двух тачанках, которые тут же развернулись к ним своими пулеметами. Разношерстная, вооруженная до зубов публика находилась в недоумении от такого поступка союзников. На поляне воцарилась мертвая тишина.
— Кто из вас селянин? — громко крикнул Махно в толпу, которая стала собираться поближе к тачанкам, но все же на некотором расстоянии.
Робкие голоса раздались с той стороны, куда были нацелены пулеметы.
— Атаман Григорьев предал вас, братья! И нас тоже! — обратился Махно к тем, кто поднял руку. — Он спелся с Деникиным, который имел своей целью угнетение и унижение нашего брата — люда крестьянского!
По толпе пошел ропот, и все, кто были вместе с Махно в тачанках, приготовили оружие.
— Да, да! За предательство это нашим судом он приговорен к расстрелу! И приговор приведен в исполнение! — Махно стоял на тачанке, представляя собой идеальную мишень, но никто выстрелить не решился.
— Кто желает домой, к семье, к земле своей, тот свободен! Только оружие придется оставить. Кто готов дальше со мной, бить Деникина и большевиков — тот остается. До конца дня решите. Я все сказал.
Тачанки, не меняя направления прицелов своих «максимов», сорвались с места и в сопровождении конницы отбыли в Александрию на железнодорожную станцию. Иван Лепетченко уже поднял в ружье всех махновцев, которые только и ждали приказа к действию. На товарной станции Махно застал следующую картину: караулы, охранявшие состав были обезоружены и лежали лицом вниз вместе с паровозной бригадой. Остальные воины Григорьева не рискнули оказать сопротивление и растворились в городе. Весть о выборе между дальнейшей службой и возвращением домой до них еще не дошла.