Йося спинным мозгом почувствовал на себе взгляд скуластого и, не спеша, перекладывая подарочный свёрток из руки в руку, пошёл ко входу в кондитерскую, попутно улыбаясь её хозяину, с любопытством смотревшему на него сквозь свою витрину.
— Вот видите, вы были правы… Решил все вопросы за минуту. Давайте свою вкуснятину, пойду, супругу побалую… — не снимая верхней одежды, Йося разглядывал витрину под одобрительные комментарии кондитера. — Вот этот торт мне нравится. Отрежьте и его, пожалуйста.
— Сделаем в лучшем виде! Присядьте пока, свежие круассаны вот-вот поднесут.
«Итак… Там час назад кого-то арестовали… Лора сказала, что в коробке подарок для жены, которой у меня нет… Шляпу не взяла, значит, подарок и есть то, за чем я шёл. В салоне сидит чужак, и он явно не стрижку ждёт… Следующий раз — звоните», — размышлял Иосиф, нетерпеливо ожидая проклятую выпечку. Сейчас никак нельзя было выказать спешку и волнение. Если хозяйка салона умудрилась успеть упаковать посылку в подарочную бумагу и передать, то будет обидно, если всё дело завалится на нём. Что же там такое, что коробка понадобилась?
Проворный старик за стойкой, ни каплей не замарав свои белоснежные нарукавники, упаковал торт и круассаны и, получив деньги, выдал с поклоном сдачу:
— Вы еще зайдёте?
— Искренне на это надеюсь, — подняв шляпу в знак почтения, Аглицкий откланялся гостеприимному кондитеру, после чего, так же, не торопясь, пошел в сторону ближайшей площади.
— А что сказал этот мужчина, в сером пальто, когда зашёл к вам? — спросил кондитера сотрудник отдела наружного наблюдения жандармерии, перейдя спустя четверть часа в лавку сладостей из парикмахерского салона напротив.
— Да ничего особенного, выпечкой интересовался… Собирался в салон мадам Ралеску зайти на часик, но почти сразу вернулся…
— Чччёрт… Есть у вас телефон?
Одесса. 27 ноября 1936 г.
— Сёмочка, как ваше ничего?
— Мадам Зборовская, ви же знаете, ничего бывает трёх видов — ничего хорошего, ничего плохого и ничего себе. Так у меня третье.
— Сёмочка, а что же ви кушаете, если теперь «ничего себе»? Ваша покойная мама просила меня на смертном одре за вами приглядывать! Что же я скажу мой почтенной подруге Саре Львовне, когда мы с ней повстречаемся в раю?
— Мадам Зборовская, скажите маме, что я хорошо таки устроился, ей не стоит волноваться. Плохих людей не берут в коммунисты, пусть она за меня гордится и спокойно отдыхает в своём райском саду…
— Сёмочка, я запомнила, но пока буду за вами приглядывать тут, если позволите…
— Будьте здоровы, мадам Зборовская, и не кашляйте!
Задову пришлось открыть окно, чтобы проветрить кабинет — табачный дым висел густым сизым облаком, пронизываемый светом настольной лампы.
— Товарищ начальник, Лёва! Ты решил выпить всю мою кровь? — Йося второй час общался с Задовым, рассказывая в красках и подробностях свои злоключения последних дней.
— Ты видел момент, когда его выводили?
— О боги! Не видел! Не ви-дел! Кондитер мне сказал! Я никогда с ним не встречался… Даже если бы меня, честного человека, эти деспоты пытали в румынских застенках, полных крыс и мокриц, я б его не опознал.
— Кури… — Задов протянул Йосе парку папирос. — А может, это и не он вовсе был!
— У меня от твоего курева уже чахотка скоро случится! — ответил Аглицкий, но всё же протянул руку к пачке. — Конечно, в Бухаресте по субботам в парикмахерских арестовывают шпиёнов, а что… Обычное дело… А потом ещё и дежурного в салоне оставляют. На него как посмотришь — чистое пугало. Чистое…
— Как ты ушёл? Ещё раз… — начотдела иностранной разведки, полковник НКВД Лев Задов учитывал особенности характера своего агента Аглицкого, имевшего способность за эмоциями и красками терять так много значащие подробности.
— Через сорок минут я ногами вышел из гостиницы с саквояжем и отбыл с попутным ветром на железнодорожный вокзал.
— Какой марки был ветер? — спросил Лёва.
— «Опель», кажется. Я не помню точно. Не солите мне душевные раны, начальник! У меня перед глазами та горилла бритая из салона стояла. Повсюду, гад, мерещился. Сел я в поезд на Констанцу и уехал. Ну не переться же мне напрямую! Как ты учил, воспользовался запасным маршрутом.
— С тобой больше багажа не было?
— Та не… Я ж обещал тебе, Лев Николаич, свои дела с твоими не путаю.
— Бумаги куда спрятал? — Задов стоял, опершись кулаками о стол и сверля глазами Йосю. Он всё пытался вытянуть из него подробности, позволявшие составить представление о том, что произошло с Тамариным, но, похоже, контрабандист не врал. Счастливый случай, холодный разум мадам Лаурель Ралеску — Ларисы Поляковой, дочери белогвардейского полковника, вышедшей в Бухаресте удачно замуж, а потом ставшей любовницей Кроитору-Тамарина, да недалекость жандармской службы наблюдения позволили одесскому авантюристу уйти от беды в тот момент, когда она уже стояла у него буквально за спиной.
— Туда, где банкноты вожу. В дно саквояжа.
— Коробку где оставил? В номере?
— Та что я, умалишённый? В саквояж положил, а на вокзале в туалете выбросил.
— Это ошибка, Йося… Ты улику с собой через полгорода вёз, — отчитал своего агента Задов.
— Я вас умоляю! Та кто ту коробку видел? Только курьер твой, да Лаурель эта из салона. Обычная жестянка из-под леденцов. Старая, правда, как моя соседка мадам Зборовская.
— Ладно, несущественно… Это тебе на будущее замечание.
— А будет ещё? — искренне удивился Йося. — Вот это да! Что я слышу! Доктор, у меня больные уши? Ты, Лёва, не ценишь свой кадровый состав, слышишь? Мне нервы лечить надо, фасон причёски менять и срочно худеть! Что ты! Иначе меня там узнают, и конец моей карьере разведчика… Клифт новый надо сообразить опять же… Ты же, как угорь, тут по кабинету два часа извиваешься, а правды не говоришь. Что, провалились твои румыны?
— Товарищ Аглицкий! — Задов нагнулся к Йосе, сидевшему на диване, закинув ногу за ногу, и зло прошипел ему в лицо:
— Вам положено знать то, что допустимо… Выводы я сделаю сам. Надо будет — поедешь…
Йося выждал паузу, пока начотдела отошёл в сторону, к окну, и не преминул ответить:
— Вот она, чёрная неблагодарность… Я ему и документики, и колбаски заморской, и чулочки для супруги, а он меня — к ногтю! А у меня мама болеет! Ей вредно волноваться!
— Ваша мама, товарищ Аглицкий, даже в своём возрасте здоровее папы Римского. Ты бумаги смотрел?
— Нет, конечно, Лёва! Что ты, что ты…
Аглицкий имел способность врать, не краснея. Этот талант не раз помогал ему «вешать лапшу на уши» румынским пограничникам и таможенникам. Собственно, используя эту свою способность, он и добился процветания в своём нелегальном контрабандном деле, при этом отдавая себе отчёт, что без покровительства Задова ему давно настала бы крышка.
В ту субботу, в Бухаресте, Йося трясущимися руками вскрывал потайное дно своего саквояжа. Места там было очень мало — только для крупных купюр тонким слоем. Связка бумаг никак не помещалась. Пришлось её разбирать по листам, складывать их вдвое и равномерно распределять по пустотам.
Поначалу бумаги на немецком у него интереса не вызвали — ну мало ли какие документы могли передать Задову из Бухареста? Но потом он, глядя на кайзеровского орла в титуле каждого листа, на надписи «совершенно секретно», отчётливо вспомнил лестницу в начале Дерибасовской, лужу крови под трупом француза и чувство отчаяния, постигшее его шестнадцать лет назад, когда обычный уличный разбойник стал мокрушником.
Потом в Йосином воображении всплыли Мишка Японец, красный командир Никифор Григорьев, отель «Бристоль» и допрос в ЧК.
«Вексель, немецкие марки, Ульянов-Ленин, Троцкий-Бронштейн» — не отрываясь, читал Иосиф, укладывая бумаги на дно. Несмотря на скудные познания в немецком языке, Аглицкий быстро смекнул, что не стоит дальше углубляться. «Меньше знаешь — дольше живёшь!» — учила его мама.
— Йося…
— А там всё на немецком!
— А в своих показаниях ты утверждал, что тогда, в «Бристоле», сказал Японцу, что имеешь бумаги с грифом «совершенно секретно», — Задов стукнул по столу так, что звонко подпрыгнула крышка на полупустом стеклянном графине с водой.
— Всё, Лёва, всё! Я не буду торговаться. Твои босяцкие замашки доведут меня когда-нибудь до цугундера[55]. Шо я там мог прочитать? Айн, цвайн, больше слов германских не помню. Мама мне говорила — учи языки, Йося, а я, шлимазл, не послушал маму… Щас бы Львом Николаичем на равных гутарил, как разведчик с разведчиком… Эх…
— Иосиф Аглицкий, — спокойным тоном продолжил Задов, осознавая, что дальнейший диалог бесполезен. — Ты эти документы увидел второй раз в жизни. В первый раз тебе несказанно повезло, во второй, похоже, тоже. В твоих интересах сейчас слушать меня внимательно: следующего раза может и не случиться. Йося, заныкай эти бумажки у себя дома и забудь где. Разделишь на две части — Троцкого в одну сторону, Ленина — в другую. Отдать имеешь право только мне или по моему требованию.
— Не дурак. Понял. А как я узнаю, что это твоё требование? Подойдет ко мне на улице какой-нибудь шаромыга и скажет…
— Как там твою соседку зовут?
— Мадам Зборовская.
— Так шаромыга спросит, чем мадам Зборовская свой фикус поливает, что у него листья такие мясистые.
— О… Тогда Троцкий, как недостойный уважения сын нашего народа, прости Господи, — Йося взнёс взгляд в небо, — будет прикопан в кадке фикуса, а то, что про вождя, я в ноты положу. Фикус на улице стоит, на втором этаже, возле её двери. Никто не додумается.
— И я тебя прошу, Йося, приглядывай за фикусом, не дай боже, он завянет, — сказал Задов, подписывая пропуск Аглицкого.
Одесса, ул. Энгельса (Маразлиевская), 36. УНКВД по Одесской области. 3 января 1937 г.
— Задержитесь, капитан