у Сейфуллах-паша во времена, когда управлял вакуфами[55], опять же в этих стенах вместе со своими сослуживцами говорил о самых важных делах государства.
И этот особняк, как и Османская империя, скоро станет историей. Мне, как последнему представителю этого великого рода, посчастливилось в последний раз произнести речь под этими сводами.
Он замолчал, и в салоне повисла гробовая тишина.
— Однако, мои дорогие гости и любимые друзья, — произнес он, встрепенувшись. — Вы не подумайте, что я жалуюсь на свою судьбу. Потому что, закончив свою миссию в истории, эти развалины сегодня самое прекрасное место для возрождения. Я хочу вам сообщить превосходную новость. Здесь будет открыт Новый турецкий театр!
Эти последние слова находящиеся в конце стола артисты встретили дружными аплодисментами. Сидящие рядом с господином Серветом сановники ответили на эти рукоплескания легкими кивками и слабой улыбкой.
На этот раз господин Сервет со слезами на глазах и голосом, иногда срывающимся до писка, обратился к ним:
— Вы оказали нам честь своим присутствием на нашем скромном банкете в честь открытия Нового турецкого театра. Друзья и члены моей семьи самые старые завсегдатаи этого особняка. Вы очень хорошо помните, что я с малых лет предчувствовал, что театр — это школа благовоспитанности и нравственности. Моя семья много билась, стараясь избавить меня от этой любви. Однако эта любовь в сердце никогда не погаснет. Самые лучшие учителя того времени давали мне уроки, а я в это время думал о Мольере и Шекспире. Ночью, перепрыгивая через каменную стену «Галатасарая Султанасы», я убегал в театр. Поэтому бесчисленное количество раз был наказан. Вы хорошо помните, что однажды отец даже отправил меня из-за этой любви в ссылку в наше имение в Халепе. Однако ничто меня не сбило с этого пути. Может, немного поздно, но в конце концов я достиг своей цели. А успех Нового турецкого театра, без сомнения, развеселит и их души.
Люди на другом конце стола аплодировали этой тираде, а драгоценные гости сидели с все больше вытягивающимися лицами и помутневшими от злости глазами и молчали. Только находящийся рядом со мной и щелкавший, как деревянными тапочками для хамама, вставной челюстью мускулистый бывший паша, словно говоря: «Да покарает тебя Аллах», ехидно улыбался.
После столь напыщенной речи господин Сервет перешел к программе. Он долго ругал Дарюльбедаи.
— Мэр города Джемиль-паша начал очень хорошее дело. Однако очень жаль, что довести его до конца не смог. В первые годы среди управления был один добропорядочный человек, мой друг детства — ныне покойный Решат Рыдван. Этот уважаемый театрал, умерев в рассвете лет, не успел передать «Дарюльбедаи» в хорошие, знающие свое дело руки, и это благое намерение превратилось в «тащи, что плохо лежит». Я не буду произносить длинную речь о том, что нам предстоит с вами делать, дабы не наводить на вас скуку. Но, что бы мы ни предпринимали, мы должны сделать это во много раз лучше, чем в «Дарюльбедаи». Главными ценностями в Новом турецком театре будут только искусство, мастерство и талант.
Когда господин Сервет представлял новым гостям своих сослуживцев и во главе всех их меня, мне показалось, что люстра, положение которой на треснувшем потолке мне с самого начала не нравилось, свалилась мне на голову. Сидящий рядом со мной мускулистый паша повернул голову в мою сторону. Его взгляд нельзя было забыть. Я точно так же смотрел той ночью на глупости господина Сервета.
Наконец все закончилось. Провожая почтенных гостей до дверей, я стал свидетелем того, как мускулистый паша, не заметив меня сзади, говорил своему соседу:
— Софу Сейфуллах-паша и вправду был прорицателем. Он всегда говорил, что этот негодный мальчишка разрушит мой дом.
Глава девятая
Перейду теперь к экзамену. В мощеном дворике, тянувшемся до сада на женской половине особняка, нас ждала, можно сказать, устрашающая толпа. После того как проводили гостей, мы все вместе прошли сквозь эту толпу и направились в комнату для адъютантов, находящуюся в домике напротив. В тот момент это была комната режиссера. У дверей нас ждал араб в сюртуке, в полах которого заплетались его кривые ноги, с длинными седыми волосами, доходившими почти до поясницы.
— Дядька ходжи, мы заняты. Никого не впускай! — сказал ему господин Сервет.
Дядька ходжи был самым старым работником. Интересно, сколько могло ему быть лет, если он еще при Садразате Ниязи-паше был унтер-офицером? Потом с Софу Сейфуллахом-пашой, который был в то время ответственным за доставку денег и подарков в Мекку, поехал туда, где и получил титул ходжи. А сейчас, постарев, он исполнял обязанности дворецкого при Новом турецком театре.
Мы пригласили для проведения экзамена несколько сценаристов, учителя литературы и одного из газетных критиков. Другой не смог остаться, потому что должен был написать статью о муниципалитете и порте. После пятнадцатиминутного совещания комиссия вышла из комнаты режиссера и опять с той же торжественностью проследовала в сторону сада, где должен был проводиться экзамен.
Из ожидавших на улице желающих попасть на экзамен большинство оказались молодые ребята. К тому же и основным нашим условием была молодость и хорошее образование. Однако среди них были и пожилые и даже, как мне показалось издали, несколько актеров театра импровизации. Кто знает, на что они надеялись, ожидая здесь. Среди них имелся даже маленький горбун… До банкета, видя как один из наших людей издеваясь, гонял его от дверей, мое сердце не выдержало, и я сказал:
— Оставь его в покое, пусть войдет!
Несколько дней назад рабочие стали разбирать и выносить двери с верхних этажей, шкафы и тому подобный хлам. Некоторые из этих вещей свалили прямо во дворике. Проходя мимо, я заметил, как с одного из двух стоящих у дверей старых кресел поднялся высокий человек и с притворной веселостью и смелостью двинулся в сторону господина Сервета. Оказалось, он знал нашего патрона. Увидев его вблизи, мне тоже не составило труда его узнать. Это был один из самых авторитетных актеров первых лет после провозглашения конституции… Я видел его в пьесе «Высокопочтимый победоносный Константин». Тогда на нем были блестящие доспехи, наверное, он играл роль Константина. Сейчас он был стар, бледен и одет в лохмотья. Бедняга, чтобы скрыть свое бедственное положение, сделал все, что возможно: старый черный костюм очень аккуратно выгладил, жирные пятна на воротнике вывел бензином, однако запах бензина до сих пор не выветрился. Его лицо из-за того, что он довольно редко брился, имело какой-то странный блеск. Из-за глубоких морщин он в нескольких местах порезался, когда брился. На манишке виднелось еле заметное кровавое пятно, тщательно замытое водой, хотя разводы еще были видны.
Господин Сервет с жаром, дающим надежду бедняге, пожал ему руку и, потрепав по щеке, сказал:
— Подумать только, наш любимый мастер!
Мастер играл свою роль совсем неплохо.
— Я зашел пожелать вам удачи. Вы обязательно добьетесь успеха в этом деле! — говорил он, и его манишка раздувалась, как доспехи Константина. Да, выбранная роль оказалась действительно неплохой. Однако не то время он выбрал для нее. Это была минута, когда господина Сервета больше всего переполняли эмоции. Поэтому наш патрон обошелся только тем, что просто пожелал ему долгих лет жизни.
На войне я видел многих людей, убитых рядом со мной. У некоторых из них, перед тем как упасть, был такой вид, словно они не верили, что их подстрелили. И у этого появилось такое же выражение на лице. Он продолжал улыбаться во весь рот. Потом я заметил, как его губы побелели, их словно свело судорогой.
Второй тоже был известным актером того же периода. В отличие от первого, он оказался маленького роста и полноватым. Он сидел во втором кресле. Не заметив нас, он продолжал ожидать своей очереди.
Третий был любимцем зрителей более раннего периода и относился еще к орта-оюну. Он играл вместе с Кавуклу Хамди. И у того были такие же мягкие черты лица и взгляд. Сейчас он, наверное, на улице продавал сладости. Однако я сразу понял, что у нас он ничего просить не станет, ему даже не придет это в голову. Только немного посидев в уголке — уйдет. Это было понятно по его нерешительности.
По двору бегали дети и преграждали нам дорогу. Господин Сервет, раздаривая улыбки, кивая, приветствовал всех. А я словно совершил какое-то преступление, шел, опустив голову. И если кто-то хотел подойти ко мне с вопросом, то, увидев мое состояние, отходил, так ничего и не спросив.
В конце сада на женской половине находились развалины кухни с несколькими выступами стен и двумя торчащими трубами. Возле них проходила стена, на которую можно было взойти по нескольким ступенькам. Мы хотели провести экзамен на свежем воздухе, на этой стене под деревьями среди дико растущей травы.
Из-за того, что рабочие сложили во дворе вынесенные с верхних этажей огромные куски мрамора, господин Сервет нашел сходство с древнегреческим театром. Кроме того, эта стена имела для нашего патрона историческую ценность. Во времена, когда его отец был губернатором, под предлогом чьей-то свадьбы он соорудил здесь сцену и до конца лета ставил на ней пьесы. Напротив сцены под высокими каштанами поставили длинный стол.
Господин Сервет, посадив с одной стороны учителя литературы, с другой меня и Макбуле, расположился во главе стола. Мы еще раз повторили наш девиз: «Искусство, только искусство… Только бы не набрать в труппу разного сброду!»
И начали.
Молодые талантливые ребята, выбравшие, правда, неверное время, как немного раньше старый актер, и полагающие, что зайти первыми это большая смелость, как ночные мотыльки, бросились на огонь, потеряв разум. Девочки, мальчики, студенты, сбежавшие из школы ученики… Опрятно одетые ребята из хороших семей… Рядом с ними, может, с утра искавшие на фабрике или в каком-нибудь магазине маломальскую работу подростки из бедных семей… Любители из домов культуры и безработные бродячие артисты…