Это дело мы поручили господину Сервету. Он всегда поступал, как ему заблагорассудится. Но из-за того, что за ним следили, у него всегда был вид школьника, прогулявшего уроки. В одной из комнат начались приготовления к «Даме с камелиями». Мы развлекались тем, что иногда ходили на них посмотреть. Дюрдане, говорившая, что одно время играла в этой пьесе, стала кем-то вроде режиссера.
Между тем как я уже отмечал, формировались группы. В моей были Азми, Макбуле и ходжа. Но ходжа одновременно входил и в другие группы. Например, к патрону…
Среди нас самым одиноким был Нури. По мере необходимости он выходил на сцену, произносил свои монологи и опять забивался в свой угол. Да еще и Ремзие… Она приходила всегда на работу первой, с таким выражением на лице, которое пресекало все попытки завести с ней дружбу. Она всегда была одна. Меня заботил только один вопрос: что делает здесь эта толковая чистосердечная девушка? Как уживется она среди них?
Были и такие, которые обижались на нее за это. Конечно же, во главе всех стояла Макбуле. Она попробовала с ней подружиться, но, поняв, что номер не пройдет, затаила на нее злобу. Иногда она язвительно называла ее «барышня», а иногда просто — «ледышка».
Наиболее бросающейся в глаза особенностью этой одинокой девушки была необычайная простота. Например, она могла лечь на пол, чтобы достать карандаш, закатившийся за шкаф, или пришить пуговицу дядьке, или же принести стакан воды Дюрдане. В противоположность другим, которые сразу обижались на замечания, она с готовностью отвечала: «Поняла!» Она весело смеялась даже над простыми шутками. Она никого никогда не просила о помощи, все делала сама. Когда не могли найти суфлера, она с готовностью работала за него. Она бралась за все, не боясь позора, а когда все получалось, ее глаза просто светились…
Однажды ходжа сидел на Краю подоконника. Неожиданно ноги его соскользнули, и он не смог удержаться. Ремзие, увидев это, быстро подбежала к нему, обняла, и они упали вместе. Ходжа из-за того, что остался под ней, немного расшибся. Ремзие заливалась от смеха. У нее была такая особенность: когда она чего-то стеснялась, то начинала громко смеяться. В конце концов ходжа, приподняв ее, поставил на ноги.
— Смейся, ради Аллаха, я, чтобы тебя рассмешить, готов выброситься с третьего этажа, — сказал он.
Глава одиннадцатая
Наконец-то мы вышли в море. Это была моя первая ночь в море после многих лет. Я находился один на юте, после того как мы отплыли из Зонгулдаге[64]. Лежал, завернувшись в плащ, в кресле-качалке.
Береговые огни, после того как мы взяли курс, быстро исчезли, и мы попали в бескрайние просторы. Птицы, хотя и было темно, все еще продолжали летать.
Я всегда чего-то ожидал от моря. Даже когда-то думал о том, чтобы построить небольшой парусник и на нем пуститься бороздить морские просторы. Ближе к последним годам перемирия, когда я искал работу, мне предложили место секретаря в конторе по перевозкам, которыми занималось одно Сенегальское грузовое судно. Капитан судна да и вся остальная команда были сенегальцами и говорили по-французски. Среди них оказались и те, кто знал арабский. Эта маленькая конторка находилась в одном из удаленных уголков пристани Сиркеджи[65]. Бывая там, я словно попадал в другой мир, где жили люди с другим цветом кожи.
Однако центральный штаб, от которого я тогда все еще зависел, запретил мне работать в этой конторе, тем самым обрекая на голодное существование.
Я вспомнил сейчас эту историю с перевозками под звук вздымающихся под нашим пароходом волн, словно совершил тогда какое-то путешествие. После этого грузового сенегальского судна, которое впоследствии превратилось в полупиратское, свою мечту о путешествиях я осуществил на прекрасном лайнере «Паке», когда впервые отправился во Францию.
Вместе с береговыми огнями погасли и огни на нашем судне. Остался гореть только большой вахтенный фонарь. Я задремал и опять стал видеть сон о Голубом и Черном.
В противоположность Голубому, в котором я представлял себе Ахмета Джеляля той ночью в «Тепебаши», на этот раз я начал видеть его в Черном, бредущим по неизведанным бескрайним просторам… Но вдруг я проснулся от негромкого голоса. Это был голос Макбуле, которая всегда заставала меня спящим.
У Макбуле была слабость. Вернее сказать одна из ее слабостей… Ее тянуло ко мне из-за одной вещи — непреодолимой степени моей отчужденности. Чувствуя, что со мной сможет пережить приятное приключение, она с неудержимой страстью рвалась ко мне. Когда ей казалось, что я нуждаюсь в помощи, она клала голову мне на плечо. Даже иногда заходя дальше, думая, что я не замечаю, подбирала подол платья, оголяя при этом ногу.
В конце концов я даже предположил, что она делает все это, потому что хочет стать любовницей второго человека в театре и тем самым сохранить чувство собственного достоинства и получать главные роли.
Иногда и я подумывал о ней, глядя на ее маленькое детское личико. Однако чтобы не дать повода для сплетен в нашем маленьком мирке, мы просто стали закадычными друзьями.
Макбуле опять поймала меня с поличным.
— А говорили, что устали и будете спать, — сказала она.
— А я что делаю?
— Вы даже не собираетесь спать. У вас ни в одном глазу! — воскликнула она. А потом опять, как ребенок на празднике, продолжила: — Я поняла: вы этой ночью просто решили скрыться от назойливых беспардонных вопросов капитана… — Увидев, что я молчу, она добавила: — Но у вас есть на это полное право… Я и сама еле сбежала от этого назойливого человека.
Иногда транжирство все же брало верх над нашим патроном. Вот и сейчас он хотел, чтобы вся наша труппа хотя бы раз отправилась первым классом. Чтобы, когда наш пароход будет отходить от пирса в Стамбуле, он имел возможность построить всех на палубе, дабы журналисты нас фотографировали. Он считал это вопросом престижа. Я, использовав свое право вето, сказал, что было бы неправильным сейчас слишком выставляться.
— Это реклама для «Нового турецкого театра», — ответил он мне. — В будущем мы все вернем сполна. Мы ведь «Комеди Франсез» этой страны.
— До этого еще далеко, — возразил я.
— Ну, хотя бы надо сфотографировать лидеров труппы: вас как режиссера и женщин-актрис.
— Господин, это вопрос дисциплины, исключений не должно быть.
Увидев мое недовольное лицо, он от безысходности подчинился. Однако он был патроном и, естественно, его машинисточка могла путешествовать первым классом.
На пароходе выискался любитель покрасоваться — подлиза-капитан. Несмотря на то, что на судне имелись элементарные неисправности, например, краны, он пригласил оркестр и разместил его в большом зале. Среди пассажиров судна был один генерал и несколько депутатов.
Одной из причин моего отказа плыть первым классом было то, что я слышал, как капитан говорил, что «развеселит больших людей, находящихся на его судне», а из этого следовало, что будет шумно.
Господин Сервет после перешептываний с капитаном пригласил артисток в первый класс. Со злой шутки ходжи начались насмешки. Он назвал путешествующих первым классом лордами, а всех других — чернью. Однако в течение часа приглашенная капитаном чернь положила глаз на первый класс. За исключением Азми и Ремзие.
Я так хорошо спал на ветру в кресле-качалке, пока Макбуле не испортила мне это удовольствие…
Макбуле сообщила, что забрала Исмаиля к себе в каюту.
— Значит, так? Прекрасная новость… В каюте лордов, естественно, спокойней, хорошо выспится, — сказал я, слегка задев ее.
Она поняла это и, засмеявшись, выложила:
— Не сердитесь, но вы плохой человек! — Потом стала сплетничать о бале и капитане. — Патрон сказал, что я лицо труппы и должна присутствовать. Я нарядилась, накрасилась. Хочешь не хочешь, а все равно пришлось пойти на бал…
Я, сохраняя серьезный вид, еще раз пошутил:
— Конечно, это ведь патрон… Надо подчиняться.
На этот раз Макбуле не выдержала и огрызнулась:
— Не злите меня, господин Сулейман. Вот схвачу одеяло и пойду в третий класс. В самый нос парохода.
— Ладно, сдаюсь, — сказал я, подняв руки.
Она продолжила:
— Помнишь, как звали нашего назойливого директора «той ночью»? — Между собой ту снежную ночь, когда мы впервые встретились, мы называли «та ночь». — Капитан такой же надоедливый, как тот директор. Плюс ко всему еще и подлиза. На пароходе есть депутаты и генерал. Бал устроили в их честь. Нашу труппу позвали, чтобы их развлекать. А наш дурень, подумав, что весь этот маскарад организован для него, заладил: «Наш театр, наш театр».
Макбуле, надев платье, приготовленное для одной пьесы, в которой она должна была играть, отправилась на бал с другими женщинами. Я не пошел, сославшись на усталость. Макбуле после этого приглашения почему-то вернулась не в настроении.
Зная, что я недоволен всем, что происходило вокруг, я не исключал, что она немного играла. Однако, приглядевшись, понял, что настроение у нее и вправду не было.
— Празднество устраивал Надоедливый Прилипала, однако официанты очень бойко все чеки нашему идиоту давали подписывать, — сказала она.
В нашей труппе появилась привычка всем давать прозвища. Еще во время репетиций в Стамбуле они появлялись неизвестно откуда, но приставали навсегда.
Почти у всех было свое. Например, Садуллаха Нури прозвали Господин Пучеглазый. Это прозвище он получил из-за своих неимоверно больших желтых глаз. Он знал, что это придумал ходжа. Потом «пучеглазый» заменили на более тактичное слово и стали называть его Господин Навыкате. Почему-то присоединившемуся к нам позже Газали не смогли придумать ничего оригинального и называли просто Газель. Капитана парохода наши друзья сразу сделали Прилипалой.
Сплетни Макбуле были к месту. Прикидываясь святошей, она продолжала рассказывать:
— Клянусь Аллахом, патрон расстроился, что не смог взять вас с собой и там похвастаться своим режиссером. Однако, с другой стороны, это было ему на руку. Он, не переставая, говорил о театре. Если бы вы находились там, он бы постеснялся… Потом беседа затянулась. Начали играть джаз. Столько болтовни бесплатно выслушать не