— Красивое, но это псевдоним. Сцена того требует. А настоящее мое имя — Макбуле. Может, и древнее, но оно мне больше нравится. Да, вернемся к ребенку. Я ее недели две назад на улице нашла. А если точнее, то у себя в номере отеля. Комиссар задавал очень много вопросов: «Кто такая? Чья будет? Что делает в моем номере?» Я ему и говорю: «Мне откуда знать, милок, разве есть разница между отелем и улицей… Бросил кто-то… А вы думаете, что я ее в перерыве между песнями быстренько родила и теперь здесь прячу? А если б к вам в участок подбросили, значит, была бы ваша? Ладно, давайте прекратим этот базар… Отдайте ее мне, и дело с концом…»
В лучах света, бившего сбоку, я смог получше разглядеть черты ее лица. Это была женщина тридцати-тридцати двух лет. Скорее даже не женщина, а нечто среднее между скандальной бабой и так и не повзрослевшей девочкой-подростком. Говоря о чем-то, она перескакивала с одного на другое. Ее маленький нос картошкой с тонкими, трепетными ноздрями постоянно словно обнюхивал все вокруг. В противоположность носу губы были большими и чувственными, со следами помады. И все бы ничего, но стоило мне представить, как она, словно базарная баба, начнет ругаться, становилось не по себе. Один голос чего стоит…
Вначале мне показалось, что ее кашель после смеха, из-за какой-то болезни, но потом понял, что это просто тик. Голос немного глухой и надтреснутый… Однако, как и тогда, когда она рассказывала о подброшенном в ее номер ребенке, да и вообще если говорила о чем-то ей приятном, то в ее голосе слышалась какая-то странная мелодика, которую я редко встречал у других людей. И если ее слова о том, что в Анатолии народ ее очень любит правда, то наверняка благодаря этой особенности.
Спящий рядом с нами старик зашевелился. Раскрыв огромные глаза, он, как всегда, принялся ругаться:
— Станешь ли ты человеком?.. Станешь ли ты человеком?..
Казалось, женщина нисколько не удивилась такому поведению. Рассмеявшись, она спросила:
— Кто станет, отец, мы?
В коридоре появился проводник с фонарем. Наше купе осветилось слабым светом, и мы снова сумели разглядеть друг друга.
В руках у проводника были свечи. Протягивая нам одну из них, он сказал:
— Стоять будем еще два часа — это официальное сообщение. Но мы можем задержаться здесь и до утра, поэтому постарайтесь экономить и обойтись одной свечой…
Однако все дело заключалось не только в этой свече. Пока ночь полностью не вступила в свои права, надо было позаботиться о еде. Кстати, и тихо в нашем вагоне было по этой же причине. Я рассказал женщине, что собираюсь сделать, и попросил разрешения отлучиться.
— Если хотите, я и вам чего-нибудь прихвачу, — выходя, предложил я.
— Не утруждайтесь, — ответила она. — В нашем купе, кроме птичьего молока, остальное все есть: фаршированные перцы, пироги, жаркое… Спою парочку песен, и будет все в порядке. Даже знаете что, дайте мне вашего мальчишку… Я его накормлю и рядом с моей уложу…
Она посадила Исмаиля на колени и два раза поцеловала, хотя он давно вышел из того возраста, чтобы с ним обращались, как с маленьким.
— О Аллах, столько проговорила, а где вы нашли малыша, так и не спросила, — спохватилась она.
«История моего мальчика намного длиннее!» — чуть не вырвалось у меня, но я промолчал. Однако чтобы не оставлять женщину совсем без ответа, сказал:
— Он мне не чужой, сын брата.
Глава вторая
Сразу за станцией в одном из бараков, наполовину заваленных снегом, горел свет. Я пошел в ту сторону. Это оказалась кофейня. Зайдя туда, я понял, почему наш поезд был пуст. Большинство пассажиров сидели здесь, и по их лицам можно было сказать, что они вполне довольны, что, вовремя спохватившись, нашли себе провизию. А сейчас, собравшись вокруг нескольких печей, в которые время от времени подкидывали хворост, они пили чай и играли кто в карты, а кто в нарды.
Я сел в углу и тоже попросил чаю. На столе лежала потрепанная газета «Кероглу». Я решил полистать ее, пока пил чай с печеньями, которые завалялись у Исмаиля в карманах. Я давно потерял счет времени, поэтому точно не мог определить, сколько я там пробыл. Иногда я просил подлить кипятку. И так с газетой «Кероглу» и чаем, слушая иногда вспыхивающие между играющими ссоры, я не заметил, как прошли часы.
Вдруг недалеко послышалась музыка. Хозяин кофейни сказал сидевшим за соседним столиком, что в доме культуры сегодня играют свадьбу. Сразу после его слов в кофейню вошел толстый мужчина с круглым красным лицом, в смокинге с лентой через плечо. Вместе с ним были два бедно одетых мальчика.
— Хюсмен, мы опять к тебе за помощью, — обратился он к хозяину кофейни. — Нам нужны твои стулья…
— Хорошо говоришь, а где, скажи на милость, мои клиенты сидеть будут?
Мужчина в смокинге, подумав полсекунды, нашел выход из сложившейся ситуации.
— Друзья мои! — громко воскликнул он. — Это судьба, что ваш поезд застрял в нашем городе. Я директор дома культуры. Сегодня вечером мы женим одного молодого офицера. Я всех вас приглашаю на свадьбу. Дом культуры — общественный дом, значит, для народа. Мы все приятно проведем время. Поезд здесь застрял как минимум до завтрашнего утра. Я поговорю с начальником станции, если случится что-то непредвиденное, он нам сообщит… Одним словом, если вы соблаговолите быть рядом с нами в эту праздничную счастливую ночь, вы окажете нам огромную честь.
В городе с единственным оставшимся открытым магазином, где кроме монопольной ракы больше ничего не купишь, обнаружить дом культуры, где играли свадьбу, и вправду было радостным событием.
Один из пассажиров радостно захлопал в ладоши, все другие поддержали его. Доски из-под нардов с грохотом стали захлопываться, люди стали спешно одеваться. Через две минуты в кофейне кроме двух местных и меня никого не осталось.
— Господин, а вы не пойдете? — спросил хозяин.
— Здесь мне поспокойнее будет, — ответил я извиняющимся тоном.
В большом скоплении людей я всегда ощущал какой-то страх. Доктора, кажется, говорили, что это агорафобия, то есть боязнь открытого пространства… Эта болезнь появилась у меня после Египта, когда я начал постепенно возвращаться к нормальной жизни.
Однако директор дома культуры вернулся снова, на этот раз за стаканами, и тут увидел меня сидящего в углу за столиком.
— Дорогой мой, разве можно нас так расстраивать? — спросил он и чуть ли не силой потащил меня за собой.
С большим трудом, в разыгравшейся с новой силой метели, мы преодолели несколько улиц. Директор часто включал электрический фонарик, чтобы показать мне дорогу, и иногда останавливался стряхнуть снег со своего смокинга. Он словно не чувствовал холода. Уж очень ему хотелось быть полезным, и это у него превосходно получалось.
Когда мы свернули за угол, перед нами выросло здание со ступенями и куполами, которые чем-то напоминали хамам. У дверей под светом, рассеянным метелью, показалась толпа народу. Директор, взяв меня за запястье, стал расталкивать толпу. К нему обратился мужчина с довольно взрослым мальчуганом на плечах.
— Послушай, хоть этого возьми и пристрой там где-нибудь, — стал просить он. — Плачет, кашляет…
— Что за вздор, приятель? В Турецкой республике нет сирот, — бросил в ответ директор.
Директор не выпускал моей руки даже когда, растолкав молодых парней с лентами, мы прошли внутрь. Несмотря на то, что пришел последним, я стал его особенным гостем. Он хотел обязательно провести меня вперед к самой сцене. Он сжал мое запястье, словно тисками, и ни на минуту не ослаблял хватку. Так мы добрались до середины зала. Люди сидели чуть ли не на коленях друг у друга. В такой давке невозможно было сделать даже шаг. Мне показалось, что мы застряли. Как раз в тот момент оркестр заиграл гимн. Все поднялись на ноги. Тогда директор очень проворно выхватил стул из-под одного из гостей и, подняв его в воздух, поставил у стола в паре шагов от него.
— Для уважаемого гостя, — объяснил он.
Это был стол для гостей работников юстиции. Даже в самые сложные моменты моей жизни я всегда старался следить за своим внешним видом, поэтому они приняли меня за одного из своих и встретили очень хорошо. Председатель суда по профессиональной привычке спросил, кто я такой и чем занимаюсь. А я, чтобы не сказать, что их уважаемый гость работает секретарем в магазине, где продается краска, тихо ответил:
— В торговом секторе.
Было похоже, что предстоящий разговор будет не из приятных. Однако после гимна заиграл марш Мендельсона, и это спасло мое положение. Жених и невеста стали проходить под скрещенными молодыми офицерами саблями. Потом последовали поздравления, объятия. Наконец директор, как фокусник, вытягивая одно слово из другого, произнес прекрасную речь о том, что нет народа без населения, населения — без свадьбы, а свадьбы в это сложное время нет без дома культуры. Он посмотрел на вытащенное из кармана свидетельство о браке и сообщил, что эта свадьба пятнадцатая в этом году, и пообещал, что до конца года их станет уже двадцать. А потом, сохраняя серьезный вид, заявил, что, если это число не будет достигнуто, он отправит свою жену на пенсию и женится еще раз. Потом все засмеялись и раздались аплодисменты.
С первого ряда поднялась пожилая женщина в соломенной шляпе, по всей видимости, его жена.
— Даст Аллах, не доживешь ты до этих дней, чтоб тебя… — прокричала она, чем еще больше развеселила публику.
После нее поднялся седоволосый худой мужчина.
— Даю честное слово, е́нге[12]. Если этот прохвост сделает такую глупость, я ему над головой вместо сабель из дубовых палок такую триумфальную арку смастерю, что народ от удивления рты разинет, — пообещал он.
После его слов радостное возбуждение охватило всех. И даже до этого момента сохранявшие серьезность, словно за судейской кафедрой, судьи засмеялись и зааплодировали.
— Хорош, ничего не скажешь! Такого днем с огнем не сыщешь, — сказал один из них.