Среди моего поколения, которое так и не смогло прийти в себя после этой войны, были славные ребята. У нас не было книг, и мы вспоминали то, что когда-то видели или слышали. По памяти мы даже поставили пьесу «Родина, или Сигнальный горн». Так этот театр спас наши молодые души от еще больших необратимых разрушений.
Надзиратели, приходившие по вечерам посмотреть на нас, не замечали того, что, несмотря на колючую проволоку и постовых, шагающих за ней, мы бродили по Стамбулу, Бурсе и Конье.
А в своем пансионе в Куледиби с начинающей седеть головой я занимался только созданием своих макетов.
После той ночи, проведенной в доме культуры, прошло около трех месяцев. На дворе стояла весна. Погода с каждым днем становилась все лучше. И вот в один из таких дней господин Сервет свалился, словно снег на мою голову.
— Задержался я, господин Сулейман, — произнес он, как будто мы договаривались о свидании. — Привести дела в порядок оказалось не так просто. Из-за имения в Сирии пришлось еще два раза в Бейрут съездить. Однако сейчас все в порядке. В течение нескольких месяцев поднимем занавес.
Я застыл на месте, как вкопанный. Мадам Ребекка, которая привела в мою комнату гостя, не отходила от дверей и, уставившись в пол, странно улыбнулась.
Господин Сервет с покрасневшим от волнения лицом схватил меня в охапку и, не сильно тряхнув, сказал:
— Я вам приготовил сюрприз, поверните голову к окну и попробуйте угадать, кто приехал со мной!
В это мгновение из коридора послышался несдержанный смех и сразу после него кашель. Повернув голову, я увидел в дверях Макбуле. Она не изменилась с тех пор, когда я увидел ее в первый раз. Только одежда была другой… Вместо одеяла на плечи было накинуто зеленое шелковое манто. Волосы выкрашены в другой цвет. И лицо, как на обложках американских журналов, казалось, излучало свет…
Она снова вела себя как девочка-подросток. Неловко подбежала ко мне, и мы столкнулись головами. Незнакомый тяжелый запах лаванды обволок мое лицо. Она хотела поцеловать меня еще несколько раз, но вдруг увидела Исмаиля, молча сидевшего на коврике с кусочками картона в руках и неподвижно смотревшего на нас.
— Ах, это же мой мальчик! — вскрикнула она и подбежала к нему.
Обняв Исмаиля, она повалила его на пол. Лицо мальчика за секунду покрылось краской. Я, предположив, что и мое лицо сейчас в точно таком же состоянии, достал влажную салфетку и стал вытирать его. Но это было не все! Меня ждал второй сюрприз, вернее, третий.
— Это еще не все, еще не все, есть еще сюрприз, — от радости прыгал на месте господин Сервет. Я опять повернул голову в сторону дверей и увидел в полутемном коридоре заячью губу Эюпа ходжи. На это нельзя было смотреть спокойно. То, что недавно Макбуле проделывала со мной, проделал и я с ним, но только в несколько раз сильнее. Я приподнял его, легкого, как ребенок, несколько раз. Несмотря на то что у меня не имелось привычки обращаться к кому бы то ни было на «ты», этот человек стал для меня чем-то, в чем я не мог до конца разобраться.
— Ты! Как! Как ты тут оказался? — радостно вскрикивал я.
Однако сегодня сила ходжи была в его молчании и неподвижности. Он смотрел на меня пожелтевшими глазами и только устало улыбался. Вместо него говорил господин Сервет. Оказалось, что когда он ездил в Сирию во второй раз, он встретил ходжу на станции… Однако было уже поздно… Проводники стали закрывали двери вагона, он только помахал рукой из окна и успел крикнуть: «Я опять еду в Сирию. Все готово… Когда буду возвращаться, заеду за тобой!» Ходжа только успел спросить: «Когда?», но поезд тронулся, и они уже не слышали друг друга. Господин Сервет отправил из Сирии письмо, но надежды на то, что ходжа его вовремя получит, было мало. И вот, когда он однажды под утро возвращался, он нашел ходжу одного на станции с зонтом, в плаще и с чемоданом. Он ждал его.
Сегодняшний день, как и тогда в доме культуры, был днем неожиданностей… Я услышал на лестничной площадке тяжелый звук шагов и догадался, что это был Азми. Этот единственный гость иногда заходил ко мне в пансионе. Однако звук шагов, приблизившись к дверям, стих. Потом потихоньку стал отдаляться. Услышав это, я догнал его у лестничного пролета и, взяв за руку, силой заставил вернуться.
— Ну что ты, Азми, давай заходи. Ты же знаешь, что я не буду знакомить тебя с первым встречным. Ты знаком с этими людьми, — говорил я, уговаривая его войти в комнату.
Господин Сервет, увидев Азми, сначала ничего не понял. Но как только я произнес его имя, не только он, но и ходжа с Макбуле сразу вскочили.
— А кто говорил, что не видит господина Азми и не знает, где он и что с ним. Жив ли он, здоров ли? — с удивлением спросил господин Сервет.
Азми был потрясен столь большим интересом, проявленным к его персоне малознакомыми людьми. На его лице читалось волнение, которое я не видел уже много лет. Однако все же чувствовалась какая-то отчужденность. Он молча сидел в углу, взяв на руки Исмаиля, и ждал удобного момента, чтобы улизнуть. С Исмаилем он как-то сразу нашел общий язык. Может, по этой причине Азми и стал чаще заходить ко мне.
Когда Азми пришел, господин Сервет был занят тем, что рассматривал мои макеты. Сейчас он опять вернулся к этому занятию, прерванному появлением Азми.
— О Аллах, посмотрите на эти произведения искусства! Что мы будем ставить в этих декорациях? — спрашивал он, радуясь, как ребенок.
В другом месте и в другое время этот человек, кроме отвращения, не мог бы больше вызвать во мне никаких чувств. Но теперь я готов был обнять и расцеловать его.
Глава седьмая
Когда стало темнеть, мы все дружно собрались и господин Сервет повел нас в ночной клуб «Тепебаши». Время ужинов под открытым небом еще не настало, хотя погода была довольно теплой. Господин Сервет приказал, чтобы в сад вынесли несколько столов, и мы не спеша принялись ужинать.
За рюмкой-другой о чем только мы не говорили той ночью. Никто ничего не утаивал. Мы рассказывали о своей жизни вплоть до мельчайших подробностей, испытывая от этого огромное наслаждение.
Первой поведала нам свою историю Макбуле:
— Я дочь секретаря небольшого богословского заведения. Раньше я стеснялась говорить об этом, а теперь мне все равно.
Как выяснилось, лето она проводила у одного из своих богатых родственников в особняке в Фенерйолу[47].
— Он одевался как европейцы, а сам был простым агентом тайной полиции, — сказала она, снова махнув рукой.
В особняке частенько проводились музыкальные вечера игры на сазе. Женщины слушали музыку из-за стены, в женской половине особняка в саду среди деревьев. Однако она всегда находила повод и убегала в мужскую половину дома.
— Я была ровесницей других девочек, живших в особняке, на которых уже надели чаршафы. Однако выглядела намного младше своего возраста, да и турецкий мой тогда, да как и сейчас, оставлял желать лучшего… Родственники не обращали на меня никакого внимания, потому что в противном случае мне пришлось бы потратиться, заказав шелковый чаршаф. Если говорить начистоту, то мое положение в особняке почти ничем не отличалось от положения прислуги. Но меня называли «барышня», хотя я это и не принимала на свой счет.
В те времена был один известный музыкант, играющий на уде. Звали его господин Ферхат. Это был красавец шатен с полным лицом и большими пышными усами. Чтобы меня принимали за ребенка и не закрывали в женской половине, я подстригала себе челку и носила короткие юбки. Но господин Ферхат не клюнул на это. Пока я с восхищением слушала его игру на уде, сидя на полу и сложив руки на острых коленках, он в это время, словно в экстазе, прикрывал иногда глаза и из-под длинных ресниц бросал взгляд на мои ноги, видневшиеся из-под юбки… Каждый раз под этим его взглядом я, не удержавшись, поправляла юбку. Я до сих пор поражаюсь тому, как господин Ферхат, несмотря на то что я даже не раскрыла рот, рассмотрел во мне талант и определил что у меня прекрасный голос. В особняке из уважения к хозяевам он давал одной девочке уроки игры на уде и взялся давать мне уроки пения. Сам он был любителем турецкой народной музыки, однако ему не нравилось, когда пели в нос.
«Держи голову прямо, рот вот так открой, — говорил он и без остановки дергал меня за шею, щеки, подбородок и губы. — Не пой в нос, говорю тебе», — орал он и зажимал мне нос.
«Господин, вы говорите, пой грудью, но так сильно сжимаете мне грудь», — сказала я ему однажды, не выдержав. — Макбуле, произнеся это, засмеялась, потом закашляла и добавила: — Я всегда горжусь тем, что господин Ферхат был моим первым учителем по вокалу, однако в то время на моем теле не было такого места, где бы ни побывали его руки.
Слушая ее, мы все заливались смехом.
— Наверное, я очень откровенно рассказываю, может, это неприлично, — смутилась Макбуле и остановилась.
— Ничего подобного, ничего подобного! Что может быть лучше откровенности на этом свете? Если этот бессовестный сорванец сделал тебе еще что-нибудь, то, ради Аллаха, и об этом расскажи, не стесняясь, — с волнением в голосе произнес ходжа.
— И ты тоже нам расскажи, как малолетних школьниц просил оголить грудь и ноги и рисовал их! — сказала Макбуле. И я понял, что той ночью Азми рассказал об этой выходке ходжи не только мне, но и ей.
Услышав это, Эюр ходжа как-то неестественно дернулся. Он хотел сделать серьезный вид и надуться, как той ночью в доме культуры. Однако, быстро поняв, что не сможет изменить настрой этого вечера, поменял политику. Теперь он потихоньку потягивал виски, бросая откровенные взгляды на Макбуле. Иногда он тыльной стороной ладони легонько шлепал ее по рту или внезапно сжимал нос, который этой ночью еще больше напоминал нос ребенка.
— Этот прохвост мало дергал тебя за нос. Он должен был просто вырвать его с корнем! — произнес ходжа, и мы все весело ему зааплодировали.
Господин Сервет опять превратился в прожигателя отцовского состояния, сынка паши.