– В Дом культуры никто не ходит. Разве пацаны пообжиматъся на дискотеке. Мой «Перевал» тут больше старухи смотрели и тыкали пальцем, узнавая родные места. А молодым на это наплевать. Че же они делают целые вечера? Раньше хоть водку пили. А теперь?
Ночью Вы пинали ворота, не видя звонка, и нетерпеливо матерились, что «ща – Петрович достанет» и весело попинывали роскошный чемодан. Петрович как честный человек сразу сказал, что нет – даже до избы не подождал – бить так сразу. Ну уж тут чемодану досталось по полной.
Спали мы с Вами в его горнице – Вы на диване, я на раскладушке, но ночи не было, потому что Вы бегали в сортир и звали меня поглядеть на кресты созвездий над Енисеем. Я был деликатен, понимал – мучается человек. Шел смотреть. Несколько раз за остаток ночи.
На следующий день едем за обратным билетом – хватит, нажился. Долго голосуем – все мимо. Некорыстный народ в Дивногорске. Автобусом доезжаем до Слизнева и там ждем электричку, на которой и катим до станции Енисей. Красота кругом! Лиственницы горят, как наша береза – светлее, жарче, яснее. Не до них. На станции нас ждет мой товарищ – теперь секретарь тамошних писателей Сергей Задереев. Мы кидаемся с ним в роддом к Олегу Корабельникову (дежурный врач и писатель). Однако нам и там не обламывается. Он отправляет нас к своему товарищу Сергею Мамзину – поэту, и тот (из того же, конечно, роддома) тащит нам бутылку спирта. Потом еще заворачиваем к прозаику Борису Наконечному, и тот – добрая душа – отваливает нам бутылку коньяку. Надо учесть величие этих жертв в то время.
Чуть не забыл, что метались мы уже без особенного гнева, потому что в кассе Аэрофлота, куда мы заехали сразу, кассирша узнала Вас до того, как Вы подали ей паспорт.
– Вы Виктор Викторович Конецкий? – И от смятения даже не смогла объяснить, как узнала. Вы на меня орлом – учись, салага, как надо писать, – девушки от Сахалина до Мурманска должны видеть вас во сне и узнавать сердцем.
А дальше уже было «неинтересно»: Вы вспоминали рейс, материли хозрасчет (где они теперь возьмут тех молодцев, которые будут поддерживать в Арктике фрахтовые связи и которые должны быть евреистее всех евреев?), посмеивались над вновь переименованным в «Россию» «Брежневым» и над тем, как ребята с особенной злостью орали с борта: «Ильич, возьми на усы!»
Говорили (смутно помню – уж донимали ночами) об аварии на какой-то подводной лодке, о пожаре в четвертом отсеке, о том, что командиры имели приказ на затопление. Но тут обошлось. И назавтра Задереев сказал, что слышал по радио: экипаж спасли, а лодку – не удалось.
Потом пришла тетка Анна Константиновна (вдова Кольчи-младшего из «Последнего поклона» с собачонком Тишкой), и В.П. пел с нею, и чудно пел старые «бабушкины» песни. Мне бы, дураку, слова записать, так нет. Но что пели до слез хорошо – у них все поют. Глаза оба прикроют, и пошло-о! И песни не для барышень, не наши советские – не подпоешь. Из наших-то одну и любили, и В.П. всегда объявлял ее: «Композитор Будашкин „Ой, тайга, тайга“» – и вперед, тут не до куплетов.
Назавтра утром Вы улетели, поклявшись никогда не пить и бросить угрюмую морскую публицистику для румяной паустовской прозы.
Ф-фсе!
Обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
Псков».
Это РДО от Резепина получил уже дома в Питере:
«ПРИХОД МУРМАНСК 16 НАЛИЧИИ ДВОРНИЦКИХ ВАКАНСИЙ ВАШЕМ ЖЭКЕ ЗАРЕЗЕРВИРУЙТЕ МЕСТО ВАШЕМУ ПОКОРНОМУ СЛУГЕ ТЧК ПРОПУСТИЛИ САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ ОБНИМАЮ = ЮРИЙ».
Постоянный крен на траверзе Колгуева (Баренцево море, чистая вода). 43 градуса крен! Обрубили найтовы, но караван слипся и за борт не пошел. Юра дал SOS. Караван сдергивали при помощи рыбаков или какого-то гидрографического суденышка. Не булькнули мои корешки тогда только чудом.
Это я уточнил, когда после непонятной телеграммы про «наличие дворницких вакансий» позвонил в пароходство.
Долго говорить про аварийную ситуацию с «Кингисеппом» не стали: «Что ты, Викторыч, про такие мелочи интересуешься? Слышал, что на Дальнем Востоке „Советская Киргизия“ сгорела?… Да, да. Сгорела, как бочка с бензином. Два человека из экипажа накрылись, а ты со своей ерундой…»
Я все-таки дотянул эту рукопись. 14 лет тянул.
За окнами мокрые крыши родного города, и по ближней крадется к слуховому окну убежавший в самоволку кот…
Поет Анна Герман, и я читаю книгу: «…Мой корабль стоит на якоре в родном порту, где его не могут настигнуть штормы. Вот отчего я так расхрабрился. И все же не будьте слишком строги…»
ЛЕТИ, КОРАБЛЬ!
Россия – держава континентальная, хотя и омывается морями трех океанов.
Поговорите с прохожими на улицах Санкт-Петербурга. Головой ручаюсь: никто не скажет вам, где находится Морской торговый порт. Таксеры вот знают, ибо морячков туда возят.
Поговорите с англичанином – он ощущает себя человеком мира, хотя глубоко чтит свою нацию и никогда не простит вам ни одного плохого слова о королеве. И чувствуют себя англичане в любой стране как дома, потому что у них мышление старой морской нации. Но зачем и почему наши предки растянули державу аж в одну шестую планеты на горькое горе россиянам сегодняшним? Охота к перемене мест? От дремучей скуки? Из любопытства: а где, братцы, однако, земля кончается? Или это бегство под любым соусом от любого рода государева гнева? Мы, царь-батюшка, все заради тебя – за собольком, да песцом, да моржовым клыком, за ясаком тебе, батюшка, и мировую славу тебе к ногам положим – только пусти в бомжи на свободу-волюшку…
Нынче наши богатые летят на Канары, середняки из городов на садовые участки драпают и открывают там для себя замечательные америки в виде самостоятельно выращенной брюквы; ну, а босяцкое большинство сосет лапу там, куда судьба забросила…
Куда это меня понесло? А! Просто злость, в океане, в океане которой коротаю дни и ночи…
В солнечную штилевую погоду возвращаясь к родным осинам, еще до Толбухина маяка, до гранитов Кронштадта увидишь на горизонте мерцающую золотую точку и от нее золотой луч в небеса. Это встречает тебя Исаакий. «Ну, все! Приехали!» – подумаешь, но сразу прикусишь свой длинный и непутевый язык. И вслух скажешь: «Кажется, ребятки, вроде подходим…» Дремучее суеверие: пока не ошвартуешься, не гневи своими предположениями Бога. Это Он располагает. И в полукабельтове от причала вполне может выскочить любая бяка. Но Исаакий-то уже послал тебе золотой луч! С 1858 года он нас, моряков, встречает первым.
А от него начинается Конногвардейский бульвар – засыпанный когда-то Адмиралтейский канал. Выныривает канал за Благовещенской площадью. Вот на его берегу я и родился. За окнами были земляные откосы острова Новая Голландия, поросшие сиренью и тополями и опутанные колючей проволокой. Секретно! С петровских времен там был Военно-морской порт и Морская тюрьма (после бунта Семеновского полка и декабристов ее соорудили). На воротах порта были чугунные якоря. Якорь – символ Надежды…
Любовь к морю – детское чувство. Она не мешает ненавидеть купание. И в этом большой смысл. Нас тянет в огромные пространства вод не потому, что мы водолюбивые существа. Мы можем утонуть даже в бочке дождевой воды. Мы любим не воду, а ощущение свободы, которое дарят моря. Наш плененный дух всегда мечтает о свободе, хотя мы редко даем себе в этом отчет.
Мало кто задумывался и над тем, что море, вода подарили людям понятие волны. Волна, накатывающаяся век за веком на берега, колеблющая корабли, натолкнула на одну из основных идей сегодняшней физики – о волновой теории света, волновой сущности вещества. Волна подарила и ритм. В основе музыки, может быть, лежит ритм волн и ритм движения светил по небесам. Потому музыка и проникает в глубины мировой гармонии дальше других искусств. Сам звук тоже имеет волновую природу. Медленный накат волны на отмель, вальс и ритм биения человеческого сердца чрезвычайно близки. Потому вальс невредимым пройдет сквозь джазы.
Конечно, тому, кто страдает морской болезнью, лучше не читать этот гимн волнам. Когда плавание затягивается и я уже устаю от безбрежности океана и уже мечтаю о возвращении, то иногда во сне начинает мерещиться шум берегового прибоя.
Как будто я живу в домике среди дюн. И в окна доносится длинный и мерный гул наката, смешанный с шорохом сосен и песчинок на склонах дюн. Иногда очень хочется услышать в море береговой прибой. Когда волны сутки за сутками разбиваются за бортом, за иллюминатором каюты – это другое. И грохот шторма в открытом океане – другое. Ничто не может заменить шум берегового наката. Там, где море встречается с землей, – все особенно. И люди, живущие на берегах, – особенные люди. Они первыми увидели, как из пены морской волны, вкатившейся на гальку, из смеси утреннего воздуха и влаги родилась самая красивая, нежная, женственная женщина, самый пленительный образ человеческой мечты – Афродита. И самую красивую планету назвали ее именем. Богиня любви и красоты, покровительница брака, она вышла к нам из пены безмятежно нагая, и капли морской воды блестели на ее коже. И так же искрится, блистает по утрам и вечерам Венера. Древние греки называли ее еще Успокаивающая Море. Потому что древние греки верили: красота смиряет разгул стихий.
Как обеднело бы человечество без легенды об Афродите! Лучшие художники ваяли и писали Афродиту, она дарила им самое таинственное на свете – вдохновение.
Волны бегут через океаны посланцами материков.
Волны, поднятые штормами у мыса Горн, за десять суток достигают берегов Англии и улавливаются сейсмической станцией Лондона. Почва Европы ощущает порывы штормового ветра другой стороны планеты. Как тут не подумать о связи всего на свете.
Никто еще не подсчитал энергию, которую тратит ветер, чтобы создавать волны в океанах и морях. Какая часть его мощности исчезает в колебаниях частиц воды на огромных пространствах между материками? Что стало бы с нами, если бы океаны не укрощали ветер? Быть может, сплошной ураган несся бы над планетой. Ни деревца, ни травинки… Будьте благословенны, волны!…