— О! — воскликнул Солодухин. — Дело! На душе легчает.
— Хороший начдив Блюхер, — отозвался деловито и Кирилл Стуцка. — Воевать умеет. Урал, Сибирь… Там он себя показал толково.
Эйдеман уже знал, конечно, какие силы ему будут приданы, и поэтому ничего не сказал, даже не изменил выражения лица, а продолжал с той же задумчивой сосредоточенностью глядеть в листок Уборевича. От последнего, однако, не укрылось, что Эйдеман доволен приданной ему новой дивизией, только не хочет этого показывать.
— Дивизия у Блюхера отличная, что говорить! — выразительно посмотрел Уборевич на Эйдемана. — Но вот что, товарищи! Продолжим. Я не зря заговорил сегодня о том новом, которое может от нас потребоваться. Смотрите на схему. Вот здесь, на вражеском берегу, вы видите Каховку. Отсюда ровно восемьдесят километров до Перекопа. Если с ходу не прорвемся к нему, возникнет ситуация, с которой мы, кажется, еще не встречались.
Уборевич очертил большой полукруг, оставив в центре Каховку.
— В этом случае мы столкнемся с тем, что на военном языке называется плацдармом. Удержав его, мы сохранили бы за собой возможность сосредоточить здесь силы и затем произвести массированный удар в глубокий тыл противника. В конце прошлого года мы этот метод «глубокой операции» пробовали применить на фронте против Деникина. Я говорю о рейде червонных конников Примакова. Но здесь обстановка будет другая, и действовать потребуется по-новому. Захват плацдарма, глубокий рейд в белый тыл, разгром белых войск в Таврии и штурм укреплений Врангеля на Перекопе и Чонгаре. Тут все будет не так, как до сих пор у нас бывало, вот вы что учтите, товарищи!
Все то, что Уборевич до сих пор сказал, требовало напряжения мысли от него самого, а он, излагая план дальнейших операций, успевал еще в то же время наносить новые линии и стрелы на листке своего блокнота.
Одна стрела протянулась от Берислава через Днепр к Каховке; оттуда, раздваиваясь, уходила прямой линией к Перекопу и другой — на восток, к Мелитополю. Вот и еще одна стрела вонзилась в занятый врагом Мелитополь, в глубокий тыл врангелевских войск. Эта стрела шла от Александровска, близко от которого стояли белые. Понятно было, что отсюда, из-под Александровска, удар будет наносить сам Уборевич. Причем удар от Берислава и Александровска будет одновременным и концентрическим.
— Ясно вам? — спросил Уборевич и, не ожидая ответа, встал, потянулся всей тонкой и еще почти по-мальчишески тощей фигурой, но при этом успел непостижимым образом еще и засунуть свой блокнот в свисавшую у него на ремешке через плечо кожаную офицерскую планшетку.
Он застегнул френч и еще произнес:
— Все! Есть вопросы?
Никто не ответил вслух командарму: ясно было, беседу командарм закончил, он сам учел все возможные вопросы и постарался ответить на них как мог. А теперь пора расходиться, на дворе ночь, луна, звезды, поспать бы хоть часок.
— Нет, — сказал Солодухин в ответ на приглашение Уборевича заночевать в штабе, — я поеду, у меня тачанка, добрые кони. Мигом доберусь.
— Подамся и я к себе, — ответил на то же приглашение и Стуцка. — У меня тоже тачанка и добрые кони. Мигом доберусь домой.
У Эйдемана слегка затряслись плечи от смеха. «Домой» — вот что его рассмешило.
— Домой, на передовую, а? — проговорил он, дружески хлопая Стуцку по плечу. — Образно и точно.
— А я во всем точный человек, — заметил сам о себе Стуцка. — А вот насчет образности это ты хватил. Я не поэт.
Уборевич еще был здесь, ходил взад и вперед по комнате, но, казалось, его здесь уже нет и мыслями он витает где-то далеко и решает в эту минуту какие-то другие вопросы. И по-прежнему блескучие искорки проносились по стеклышкам его пенсне, словно то были отсветы мыслей, роившихся сейчас в его гордо посаженной молодой голове.
То, о чем он говорил сегодня, что излагал и что рисовал, было планом командования Юго-Западного фронта, которое доверило ему, Уборевичу, все операции против Врангеля. Но это был и его план, его, нового командарма. И он уже жил этим планом и в быстрых проблесках мысли шел уже и дальше, намечал что-то и новое, чего ни в каком плане заранее не предусмотришь.
Вот это живое биение мысли ощутили и остальные трое. И это было, пожалуй, главным, что они увезут с собой, разъехавшись по своим штабам.
Катя и не заметила, как ночь прошла, а утром, на ранней заре, дрожа от сыростного холода, залезла в фургон, укрылась шинелькой и задремала.
Проснулась, когда фургон уже вез ее в Апостолово. Пока добрались туда, пыльная и тряская дорога вымотала всю душу у Кати.
А там, в Апостолове, произойдут новые события, и одним из них будет встреча с Орликом, но это, к сожалению, произойдет не так скоро, как хотелось бы.
Ведь Орлик-то знаете в какую переделку попал? О разгроме корпуса Жлобы вы уже читали, а ведь как раз в этот корпус и попал Орлик, когда расстался с Катей после возвращения из Москвы и ринулся на передовую. А там такое творилось в те дни, что страшно и рассказывать.
А все же придется рассказать.
6
Что произошло с корпусом Жлобы. — Орлик в разведке. — Что пели белоказаки. — Сверкали клинки. — Еще одна девушка из Каховки. — Разговор по душам. — Трудные дни скитаний. — Несчастье на рассвете.
С конным корпусом Жлобы случилась беда. В неравном бою с врангелевцами он был окружен и разбит.
По-разному описано это сражение в мемуарах и трудах историков. И, поскольку в записях Кати и Орлика мы подробностей не найдем, обратимся к тем свидетельствам, которые есть.
Тут вот что произошло.
Несмотря на страшную усталость, слабое вооружение (танков в 13-й армии не было, аэропланов было всего несколько) и немногочисленность красных войск, их упорное сопротивление дорого обошлось белым. Слащев и Кутепов понесли огромные потери, пока дорвались до Днепра. А уже вскоре их контратаковали конный корпус Жлобы и другие части 13-й армии. На всем фронте, изогнутом дугою по Таврии, завязались опять упорные кровопролитные бои.
Белых сперва основательно было потрепали и потеснили кое-где назад.
В Мелитополе, по признанию Врангеля, державшего там свой полевой штаб, стала слышна артиллерийская стрельба, и в городе поднялась паника: красные близко! «К вокзалу, — пишет Врангель, — потянулись толпы обывателей с пожитками, справляясь, не пора ли оставлять город. Работа в штабе шла своим порядком, однако чувствовалось, что нервы у всех напряжены до крайности. В моем резерве для прикрытия города оставался всего один юнкерский полк.
К полудню напряжение достигло предела. Корпуса находились в движении, и непосредственной связи с ними не было. Явственно доносился беспрерывный гул стрельбы. Наконец приближающийся звук пропеллера. Над поездом, низко снизившись, пронесся аппарат, дал сигнальную ракету и выбросил донесение: противник разбит наголову»…
Врангель, по утверждению очевидцев, кричал на весь штабной вагон, размахивая донесением:
— Господа! Нам открылась дорога на Донбасс! На Кубань! На запад Малороссии! Во все концы империи! Ура!
В тот день в самом деле могло показаться: теперь он, Врангель, уже «на коне» и куда захочет, туда и поведет свои полки. Контратаки красных не удались, надо признать.
Дело обстояло так (по утверждению одного из наших же историков): «Сводный конный корпус Жлобы, атакуемый с фронта, флангов и тыла и понесший большие потери в личном составе и оружии, отдельными группами, никем не управляемый, прорвался на северо-восток и восток. Некоторые его части вышли на север… Менее пострадала и почти целиком сохранила свою боеспособность 2-я кавалерийская дивизия Блинова. Она вышла из угрожавшего ей окружения в полном боевом составе и совместно с другими частями конного корпуса сосредоточилась в районе Черниговки».
Вот в рядах кавдивизии Блинова и сражался Орлик, и будь он историк, то весь ход сражения описал бы по-своему. Таких фраз, как «в полном боевом составе» вышли мы из окружения, он не употреблял бы. Были, разумеется, потери и в этой дивизии, и не один боец выбыл из строя, пока дивизия Блинова пробилась из окружения в район Черниговки.
Выбыл из строя и Орлик.
Вечернее солнце золотило степь. Полуэскадрон конников, остававшийся в заслоне, наконец тоже получил приказ об отходе на север, к своим.
Степь затихала к ночи, меркла, становилась такой, какой и должна быть, — мирной, покойной, все слышнее звенящей кузнечиками и чуть шелестящей ласковым ветерком. Уже первые звезды появились кое-где в светлом огромном небе. Над степью небо всегда кажется огромным и бездонным.
Орлик ехал в строю, понурив голову. Лошадка попалась ему неказистая, пегая и коротконогая, но выносливая. Казалось, она понимает настроение своего всадника и тоже не в духе. «Сколько же еще отступать?» — будто спрашивала она, недовольно похрапывая и встряхивая уздой.
С непрерывным отступлением никак не мирилось и сознание Орлика. Как это получилось, что белые оказались сильнее? Крым что? Маленькая часть России.
Над резко очерченной и, куда ни погляди, ровной линией горизонта осталось как бы на память от солнца одно лишь розовое облачко. Завечерело в степи, засвежело, а она все еще далеко просматривалась во все четыре стороны. Противника нигде не видно было. Но по дороге, густо пылившей и сейчас, только не темной, как днем, а светлой пылью, бросались в глаза следы только что прошедших здесь боев. Всюду брошенные двуколки, разбитые передки орудий, трупы лошадей, ящики со снарядами, какое-то тряпье.
Скоро на шляху попался отставший от своих раненый беляк — молоденький юнкер, он лежал у обочины и стонал. Допросили юнкера и узнали, что красные давно ушли на север, а вслед им помчались два полка дроздовцев. Полки дроздовцев считались лучшими во врангелевских войсках, состояли почти сплошь из офицеров и носили черную форму. А на рукавах гимнастерок и френчей — нашивки с изображением черепа и двух скрещенных костей.
Юнкер был уже слаб, умирал от потери крови. Орлик слез с коня и взялся перевязывать раненого. Белокурый, совсем еще молоденький, стало жаль его. Маменькин сынок, воевать пошел за белых, эх, дуралей ты, дуралей. Орлик обматывал бинт вокруг окровавленной груди юнкера и все бормотал: