Уже не хватало места и на старых баржах.
Иннокентий Павлович тоже жил на стареньком, обшарпанном пароходике, который, казалось, уже навеки прирос к причалу в Южной бухте. Это был давно вышедший из строя буксир с заржавевшей машиной и тесными каютами. По вечерам из иллюминаторов буксира тянуло угарным запахом от керосинок и примусов, на которых готовили себе пищу обитавшие здесь люди разного звания и чина. На палубе играли дети и сушилось белье.
Была здесь у Иннокентия Павловича своя каморка. Койка, стул, столик. Не повернуться, так тесно. Но жаловаться не приходилось, да и являлся сюда Иннокентий Павлович только переночевать, а с зарей его уже нет.
Днем были репетиции, вечером — спектакли. Публика валила валом в «Казино артистик», в другие театры и кинозалы. В оперных постановках пел Собинов, и на его выступлениях в зале можно было видеть и Слащева, и Климовича с женой, и Шатилова с женой, и самого «болярина Петра».
Барон похудел, осунулся. Говорили — много работает у себя в штабе, ночей не спит, зато шея у него, казалось, еще больше выросла, удлинилась, и сзади голова как-то плоско обрубалась почти вровень с шеей.
В партере и ложах появлялись и другие знатные лица, и на них сразу обращали внимание. Начинался шепот:
— Смотрите, вон в третьем ряду… Узнаете? Сам Кривошеин, сенатор и бывший сподвижник Столыпина. Теперь он правая рука у барона по гражданской части. Хитрая лиса, правду сказать!
Показался как-то раз в ложе «министр» иностранных дел у Врангеля — известный в прошлом как «демократ» Петр Бернгардович Струве. В Севастополе его видели редко. Почти постоянным местом пребывания Струве был Париж. Здесь Струве в качестве дипломата и посланника Врангеля вел переговоры с французским премьером о признании власти Врангеля в Крыму и Таврии как единственно законной государственной власти в России.
Так вот, сбором таких сведений он и занимался, наш милый Иннокентий Павлович. Как, что, где? Настроения, слухи, пересуды, цены на базаре и в магазинах, что пишут в газетах, и прочее, и прочее. Ах, господин Струве опять умчался в Париж? Есть! Взять на заметку. Придет человек, ему и передашь, что узнал, услышал, прочел.
Дела чисто военной разведки не касались Иннокентия Павловича, но однажды ему удалось добыть от одного завсегдатая «Казино артистик», штабного офицера, такие сведения, которые, как скоро выяснилось, оказались очень ценными для красного командования.
Врангель, по этим сведениям, собирается нацелить свой новый удар на Кубань, надеясь захватить и ее, и Дон, чтобы в этих краях найти подкрепление для своей армии и снова поднять казачество против Москвы.
Слова офицера подтвердились…
6
События одной ночи. — Продолжение беседы с Ушатским. — Башенные стрелы в степи. — Тачанка из песни. — Как завоевывали плацдарм. — О кружке воды. — В чем был смысл захвата плацдарма. — «Ты лети, моя тачанка…»
Был ясный и свежий солнечный день.
Часов в десять утра ко мне в гостиницу явился Ушатский, и мы выехали, как договорились, накануне, на Каховский плацдарм. По дороге старый ветеран рассказывал, как это все произошло в двадцатом, то есть, как был захвачен плацдарм и чем он стал знаменит.
Все произошло так. В ночь на 7 августа (ночь была тихая, лунная) Правобережная группа советских войск (три дивизии, не считая 51-й, еще только подходившей к линии фронта), сосредоточив основные силы в районе Берислава (это там, где побывал Орлик), начала с боем переправляться через Днепр (он весь искрился под луной и сиял). Переправлялись войска на лодках, плотах, понтонах, пароходах и катерах (все было заранее приготовлено и припрятано в укромных уголках берега). С высот Берислава более двадцати орудий вели огонь (как они бухали страшно!), прикрывая переправу красных войск.
При описании исторического факта нужна точность, и мы ее тут ощущаем. Ясно: когда, где и как.
Форсирование Днепра, рассказывал дальше Ушатский, велось на широком фронте одновременно всеми тремя дивизиями и частями Херсонской группы (была и такая, действовала она в устье Днепра, обороняя Херсон). Главный удар наносился в сторону Каховки.
Я всю дорогу донимал Ушатского вопросами, и он терпеливо все объяснял. Мы уже выезжали из окраинных переулков Каховки на загородное шоссе, когда я спросил:
— А вы где в то время находились?
— То есть когда? — не понял он.
— А при штурме. Когда все началось.
Перед нами открылась степь, и Ушатский показал на залитую солнцем зеленую даль:
— Вот здесь.
Я ощутил волнение. Ведь как это здорово, право же! Вот прошло много лет, и спутник мой едет по месту, которое сам помогал отвоевывать у врага. Жаркое солнце изливалось янтарным светом на степь, и по всему горизонту я видел башенные краны новостроек, какие-то, казалось, сказочные стрелы, воткнутые там, вдали, в землю, чьей-то богатырской силой. Я понял: зеленое поле, по которому мы едем, и эти краны и стрелы, и встающие в стороне от дороги здания, — все это и есть знаменитый Каховский плацдарм; только в 1920 году здесь воевали, а теперь вон сколько строят!
Старый ветеран тем временем рассказывал и рассказывал:
— Наша Латышская дивизия как раз и была нацелена прямо на Каховку. Мы переправлялись через Днепр в первом броске. Вместе с нами действовала пятьдесят вторая стрелковая, а ниже по Днепру — солодухинская дивизия. Великолепно поработали и моряки Усть-Днепровской флотилии, они оказали войскам Эйдемана большую помощь в переправе войск на тот берег. В общем, главное командование, как видите, сделало все, чтобы наша Правобережная группа смогла выполнить свою боевую задачу.
Я постарался оторвать глаза от сказочных стрел на горизонте и спросил:
— И как же это происходило? Пожалуйста, расскажите. Общие данные я знаю, хотелось бы услышать подробности.
— А-а! Подробности… Это можно. Но вот что мне хотелось бы… Смысл-то самой операции вам понятен?
— Смысл? Как же… — Я ткнул пальцем в сторону тех далеких стрел: — От Каховки до Перекопа ближе всего. Это и простым глазом видно. До Крыма рукой подать.
— Ну, и что из этого следует?
— Захват Каховки, я думаю, давал возможность нашим войскам шагнуть и дальше.
— Каким образом?
— Ну, очевидно, дальше все зависело бы от успешного взаимодействия группы Эйдемана с остальными частями тринадцатой армии Уборевича.
— Правильно. Но в чем был гвоздь? Каховка сорвала все планы Врангеля, а вернее сказать, сорвал ему всё Каховский тет-де-пон. Иначе говоря — плацдарм, который мы тогда захватили и держали до самого конца. Тет-де-пон — это на языке старых военных укрепленный район, по-нашему — плацдарм.
Ушатский сделал передышку, чтобы я все усвоил, затем продолжал:
— У Врангеля были свои планы. То он хотел прорваться из Таврии на запад Украины, то на Донбасс, то на Кубань и Дон, а там — и далее. А Каховка, то есть наш тет-де-пон, не давала ему ходу. Но Врангель поздно понял значение Каховки…
У меня возникли еще вопросы к Ушатскому, но машина наша уже приближалась к цели. Мы подъезжали к памятнику героям штурма Каховки, тем безвестным бойцам, командирам и комиссарам, о подвиге которых поется в знаменитой «Тачанке». Все та же степь была передо мной, только не изрытая траншеями и воронками от снарядных разрывов, а ровная-ровная и ярко-зеленая, словно хорошо ухоженное футбольное поле. В самом центре этого заглаженного временем и бульдозерами пространства (за ним вдали маячили все те же стрелы) на большом искусственном кургане высоко вознеслась отлитая из бронзы тачанка и мчащаяся во весь опор четверка горячих коней. На подножке — командир со знаменем, сзади — пулеметчик у «максима», а на облучке молодой боец в шлеме держит обеими руками вожжи. И кажется, благодаря удали и лихости этих людей знаменитая тачанка примчала из тех лет в наше время и мчит дальше.
Я успел спросить, когда мы выходили из машины:
— Это и есть бывший плацдарм?
— Да, да, — ответил Ушатский.
— Вот эта степь?
— Ну, не вся степь. Она до Перекопа все такая же. Плацдарм наш занимал небольшое пространство сразу за Каховкой. Вот мы на нем и стоим.
Пока мы шли к тачанке, я высказал Ушатскому такой взгляд: ведь Врангель был в военном отношении человек опытный, и странно, что он не принял все меры, чтобы этот небольшой клочок земли отвоевать и ликвидировать таким образом опасную занозу на своем теле.
— Потом объясню, — торопливо произнес Ушатский.
Мы подошли к величественному памятнику, одному из лучших памятников гражданской войне, какие я когда-либо видел, и постояли в молчании, сняв шляпы.
Палило солнце, и нас обнимала тишина прошлого.
Прошлое, отгремев, застывает в вековой тишине. Но это кажущаяся тишина. Минувшее не молчит, нет. Оно иногда кричит, стонет, радуется и может с ума свести того, кто не в ладах с ним.
Ушатский стоял и слушал прошлое.
Я старался следовать его примеру. Мне казалось, это Орлик правит конями, и я слышал, как он, откинув локти и подергивая вожжами, кричит навстречу ветру:
«Вперед, вперед, родимые! Впе-ред!..»
Порыв! Вот что одержало верх тогда. Небывалый порыв десятков тысяч таких, как Орлик, Катя, Ушатский, Уборевич, Егоров, Эйдеман, Блюхер; таких, как зарубленная белыми санитарка Аня…
До меня вдруг донесся многоголосый победный крик:
«Дае-о-ошь!»
И тут же над зеленым полем бывшего плацдарма зазвучали шедшие словно из-под земли звуки светловской песни:
Каховка, Каховка! Родная винтовка!
Горячая пуля, лети!..
…Свист пуль нарастал, насквозь пронизывал лунную синь августовской ночи. «Вперед, вперед!» — гремело над всполошенным Днепром.
— Место для переправы нашего полка, — слышал я голос одного из участников штурма, — было выбрано у рыбацких домиков, в двух верстах от Берислава. Это место считалось непроходимым, и белые меньше внимания обращали на его защиту.