Вначале, правда, все шло хорошо. Высадились с кораблей и пошли занимать станицу за станицей. Но сопротивление красных все возрастало, и вскоре войскам Улагая стал грозить полный разгром. Пришлось с большими потерями оттянуть остатки десанта назад к морю, посадить на корабли, и… прощай Кубань, а с нею лопнули и многие надежды.
Что-то не сработало в механизме военной машины, созданной Врангелем, сорвалось. Не захотели жители кубанских станиц идти за белыми, не поверили им и не восстали против Советской власти.
Это был страшный удар для Врангеля. Терялась вся надежда, неоткуда становилось черпать свежую живую силу, а собственные силы таяли с каждым днем. Поредели офицерские полки, а они-то ведь были главной опорой барона.
Не удался и удар в сторону Донбасса. Кроме новых потерь — ничего.
Так что же о нем скажут, спрашивается? Ну, красные, если уцелеют, будут всегда поносить его, это заранее ясно. А что скажет о нем мудрая Клио?
Могут не поверить, но это совершенно достоверно: жил теперь и действовал барон, руководствуясь одной лишь этой заботой; то есть что ни делал, за что ни ратовал и что ни говорил — все это прежде всего предназначалось для истории.
К осени двадцатого года, скажут историки, против врангелевской армии, уже ослабленной, потерявшей почти наполовину свою главную опору — офицерский корпус, образовался целый фронт из пяти красных армий. И все же барон, скажут историки, упорно верил в свою звезду и продолжал хлопотать, дергать всех и тормошить, ругать и призывать к подвигам во имя святой Руси. Он часто появлялся в соборе, преклонял колена перед севастопольским епископом Вениамином и просил:
— Благослови, владыко!
Тот брал икону божьей матери старинного письма, почти черную от времени, но в дорогой оправе, и благословлял барона. После этого, как сам Врангель потом напишет в своих воспоминаниях, у него светлело на душе, и опять он дни и ночи не давал покоя ни себе, ни другим, опять дергал свой штаб и фронтовых командиров, сносился с иностранными послами, писал и писал приказы, перетасовывал войска, перемещал офицеров с одних должностей на другие, неугодных снимал с постов, раздавал награды и чуть ли не каждую неделю затевал новое наступление — то под Каховкой, то под Александровском, то под Волновахой, то еще где-нибудь.
Ну что ж, если так и скажет о нем мудрая Клио, то это еще ничего, ничего.
Успокаивал себя Врангель еще тем, что в крайнем случае сам о себе напишет и даст свою оценку событиям.
«Не составить ли план мемуаров уже сейчас? — размышлял барон. — Можно даже и первые наброски сделать…
Шатилов вскоре вернулся в кабинет верховного правителя с пачкой советских газет и с большой лупой, чтобы легче было разбирать плохо отпечатанные страницы из-за никуда не годной типографской краски.
— А-а! Давайте, давайте! — оживился барон и присел к столу. — Посмотрим, что большевики обо мне пишут, поглядим. Одни гадости, а?
Шатилов в ответ тяжело вздохнул.
Не думайте, что Врангель и его начальник штаба занимались в это утро одним только чтением красных газет. Упрощать, сводить рассказ о Врангеле к какой-то карикатуре мы бы не хотели. В конце концов, всяк заботится о том, что о нем скажут, и барон, который бесспорно должен был так или иначе попасть в историю, да он уже мог считать, что попал, — барон, говорим мы, тоже имел право подумать о себе, то есть, вернее, о том, что о нем подумают.
Не мог он, Врангель, не понимать значения Каховки в момент, когда против него образовался целый фронт и силы у красных все прибывают.
До барона уже дошли сведения, что с польского фронта к Таврии движется Конармия Буденного. А появление красной кавалерии может свести к нулю все преимущество барона. Держался-то он до сих пор на коннице!
Вот, учтя все это, Врангель строил такие планы: он быстро соберет в кулак свои силы и одним ударом сбросит блюхеровский гарнизон с плацдарма. А заодно он и пересечет Днепр и ринется в глубь Украины. Этим-то и был занят в последнее время штаб Врангеля. Из Англии и Франции прибыла новая партия танков, с их помощью барон надеялся прорвать фронт красных под Каховкой.
Наступление началось в день, когда… Впрочем, надо по порядку, событие за событием. Час нового наступления барона еще не пробил, и есть у него пока время просмотреть советские газеты, уже лежащие на письменном столе.
— Вот «Правда», поглядите, Петр Николаевич, — показывал Шатилов, — на первой странице, видите, особый отдел у них: «На пана и барона».
— Вижу, вижу.
— А вот что они, смотрите, сообщают в своей сводке за десятое сентября.
Барон, откинув голову и сидя прямо, пробежал глазами такую заметку:
«Во время последнего наступления Врангеля против нас на Каховском направлении нами были захвачены еще два танка. Гусеницы у обоих танков оказались разбитыми, и так как лошади танков не брали, то сперва предполагалось уничтожить оба танка, находящиеся всего в полутора верстах в тылу наших окопов. Но по последнему донесению члена РВС Юго-Западного фронта т. Берзина, танками удастся воспользоваться для боевых задач. Тов. Берзин доносит из Берислава: «Оба танка будут вывезены; один здесь уже починен и доставлен в Каховку».
Барон поморщился, хмыкнул что-то неопределенное и взялся дальше листать газеты.
— О! — воскликнул он, наткнувшись на заметку «На борьбу с голодом». И прочел: — «Благодаря летней засухе мы имеем в этом году чрезвычайно скудный урожай. Урожай хорош только на окраинах — на юге и на востоке. Мы переживаем трудное, но отнюдь не безнадежное положение…»
Особое внимание главнокомандующего привлекла телеграмма в воскресном номере «Правды» за 19 сентября.
«Привет редакции «Правды» от Конной армии», — гласил заголовок, а дальше говорилось: «Шлем вам братский боевой привет! Находясь на окраине республики…»
— Вы заметьте, это маневр, — сказал Шатилов, тыча пальцем в телеграмму. — Пишут: «Находясь на окраине республики…» А на самом деле они уже движутся сюда!
— Да, да, знаю, — закивал Врангель. — Но дайте дочитать. «Находясь на окраине республики, — продолжал он читать вслух, — занятые боевой работой, мы каждый раз с особой радостью получаем хотя и запоздалые, но драгоценные листы вами руководимой газеты. Через нее, как через окно, мы видим полную правдивую картину того, что делается на свете, видим, что не напрасны наши усилия, не бесплодны жертвы…»
Не дочитав телеграммы, Врангель кинул взгляд на стоящие под ней подписи: «РВС 1-й Конной: Буденный, Ворошилов, Минин».
— А Ворошилов и Минин — это кто?
— Комиссары этой Конной армии.
— Буденный, я слышал, бывший вахмистр?
— Так точно, Петр Николаевич. На нас движется, как видите, типичная крестьянско-скотоводческая армия, и, смею надеяться, мы ее разобьем.
— Надо разбить, — сказал Врангель.
— Разобьем! С чем бы еще, а с этой крестьянско-скотоводческой конницей мы справимся. Да и что такое весь их Южфронт, противостоящий нам? Те же крестьянско-скотоводческие войска!
То, что последовало за этими словами Шатилова, мы бы назвали сценой самообольщения, и какой бы удивительной она ни показалась, ее истинность подтверждают многие источники.
Страшной силой обладает самообольщение. Это известно, но как возникает оно, то особое и странное состояние, когда человек начинает как бы сам себя обманывать и верить лишь в то, что ему приятно слышать? Наверное, тут своего рода гипноз, свойственный, как это видно из истории, и правителям, достигавшим наивысшей власти, и полководцам, и часто, кстати сказать, встречающийся у игроков. Иногда это состояние охватывает целые скопища людей; они тешат себя радужными перспективами и высказывают мысли, совершенно противоположные тем, которые каждый носит в глубине души.
— Нет, в самом деле, Петр Николаевич, давайте рассудим, — говорил Шатилов. — С какой такой стати унывать? В «Совдепии» голод, а нам помогает Антанта. У них вахмистры командуют армиями, у нас генерала даже в полку найдешь. Танков у них нет, у нас они есть!
Шатилов, казалось, выпил сегодня за завтраком лишку и оттого на все машет рукой и видит одни лишь легко преодолимые трудности.
— У них, конечно, свои преимущества: народу больше в войсках и есть откуда брать пополнения. С этим, Петр Николаевич, надо признать, у нас хуже дело, — говорил Шатилов и чем дальше, тем все больше воодушевлялся. — Но, с другой стороны, большие преимущества есть и у нас. Не они, а мы господствуем над водными путями Черного и Азовского морей. Это раз. Не они, а мы обладаем почти неуязвимыми и притом кратчайшими путями внутри своей территории, которые дают нам возможность перебрасывать и сосредоточивать свои силы там, где мы хотим нанести удар. А красных это вынуждает распыливать силы на огромном протяжении. Это два. Разве не так обстоит дело, дорогой Петр Николаевич?
Барон ничего не ответил, но весь вид его говорил, что ему приятно слушать своего начштаба и тот может продолжать.
— Так ведь правда же! — твердил Шатилов. — Всем очевидные преимущества. Сама природа южнорусских степей диктует нам необходимость самой энергичной и подвижной тактики. А красных она же обрекает на пассивную оборону. Это три. Держась за Крым и Таврию, мы, обладая даже меньшими силами, чем красные, имеем возможность свободного маневра с перспективой дальнейшего роста своих войск и нового победоносного похода на Москву.
У барона, слушавшего все это в неподвижной позе, снова стала вертеться голова. Он поглядел поверх головы Шатилова в окно, за которым слепяще сияло солнце. Стекла в верхней половине большого венецианского окна радужно искрились разноцветными красками. Отблеск этого радужного сияния лежал на хитрющем лице Шатилова, на столе, на креслах, на всем, что было в кабинете. Врангель вдруг потянулся к портьере и задернул ее, будто хотел удостовериться, не эти ли стекла действовали на его воображение, разыгравшееся от велеречивых слов начштаба. В кабинете стало сумрачно, и как раз в этот момент в дверь постучали.